I
Теперь вспоминается только, что прошлое лето тянулось будто бы бесконечно в своем застывшем знойном однообразии. Тянулось под оглушительный треск кузнечиков в бескрайних заброшенных полях где-нибудь в средней полосе, в раскаленном и бесцветном от этого жаркого солнца каменном лабиринте очередного города. Будто в нерешительности перед какой-то мрачной неизбежностью, понятной лишь ему одному.
А всем остальным казалось, что сама природа, качаясь из одного своего состояния в другое, застыла теперь в каком-то одном положении, так что и ни то и ни се, но уже словно надолго.
И хотя казалось, что хуже и быть не может. Предчувствие чего-то такого, как будто еще более неотвратимого, тут же наполнило заранее готовые к этому, опустошенные жарой и долгим терпением, многочисленные головы.
Ведь обычно все только об этом и говорят.
Однако, эти самые все в очередной раз благополучно смирились с этим своим запредельным неблагополучием и снова привычно застыли в ожидании чуда, глядя с вымученной покорностью то на запад, то на восток, то в прошлое, то в будущее, но исключительно только в какую-то одну сторону. Уже даже не замечая ни себя, ни то самое место, в котором они теперь пребывали, будто их и не существует на свете, не осознавая при этом, насколько пустым и даже, наверное, опасным может оказаться это самое ожидание или даже просто одни мысли об этом.
Но все же жара стояла и правда несусветная. Сущее пекло. Потому и не происходило решительно ничего, кроме бесконечных пожаров, повсеместной засухи и участившихся инфарктов.
Сначала еще тонули много, алкогольные отравления случались, а потом уже одни пожары, да приступы. Тут уж ожидай не ожидай, а против факта не попрешь. Полная тишь и видимость священной пустоты на тысячу верст вокруг.
И кабы знали тогда, что так за все лето ничего и не произойдет, то, может, чего и сами надумали. Если бы знали, что ждать нечего.
Но никто ничего такого не знал и даже не догадывался. Все были уверены в своих ожиданиях. Любое напряжение должно как-либо разрешаться.
И только уже осенью, когда лето незаметно и как всегда неожиданно закончилось, а так ничего и не случилось, решительно все вокруг почувствовали, как к горлу подкатился исключительных размеров комок разочарования и невиданный приступ какой-то даже детской обиды.
А как же иначе? Столько времени пролетело и все в пустую.
Но даже этот момент не стал тогда переломным. Разочарование, в конце концов, подавило инициативу. Да после такого лета и сил собственно никаких не осталось. А за летом последовали столь же трудные осень и зима. А уж зима как-то особенно затянулась. Дни короткие, ночи длинные, так что один день от другого не отличить, а она все тянется и тянется. Зима без конца и без края, а весны все нет и нет.
И тут уж все так эту весну кинулись ждать, будто в ней одной заключалась теперь вся их надежда и спасение. И как только стали все на нее, на весну, уповать, ожидание вовсе нестерпимым сделалось, а зима только в очередной раз подморозила как следует, да снегом уж совсем весь город завалила. Так что весны даже в календаре словно не стало. Одни пустые клетки без чисел.
Но все же весна пришла, когда, было, отчаявшись, совсем ее перестали ждать. Пришла, будто натурально свалилась с неба вместе с таким сразу теплым и пронзительным весенним солнцем.
Ну, тут сразу все и потекло, потаяло, птицы запели. Сразу всем вокруг сделалось просто весело и хорошо. Но ожидания этого чего-то непонятно чего вновь оказались обманутыми. Все вроде как и изменилось, трава выросла, все вокруг зазеленело, а так чтобы принципиально — ничего.
Тут-то и стало ясно, что это самое что-то на самом деле давно уже случилось и не иначе, как тем самым прошлым летом. Так видимо разморило всех, что никто ничего и не заметил в этом дрожащем от адской жары воздухе, в дыму от пожарищ и выхлопных газов.
В городе оставались тогда не многие. Разве только по исключительной надобности, да еще те, кто уже ничего не хотел или уже совсем ничего не мог. Чего и не было видели, а что рядом стояло не замечали. Так видно и проглядели.
Да ведь такое бывает сплошь и рядом. Особенно когда вот так в напряжении ждешь чего-то.
И остается потом привычно сделать вид, обнаружив это что-то лежащее под собственным носом, что на самом деле все давно уже в курсе, просто в очередной раз замечтались, измученные своим очередным каким-нибудь тяжким бременем. А потом так и жить с этим чем-то, внезапно вновь обретенным, словно все проистекает как должно, по заранее составленному плану.
И так было всегда.
Вернее так было раньше. Но видимо раньше еще по-настоящему не пришло время этого фатального чего-то, и оно, если и приходило, то было скорее потешным и призрачным, чем окончательным и непримиримым. А вот теперь, так похоже действительно случится что-то из ряда вон выходящее. Именно то самое, настоящее и грандиозное. И началось оно, получается, уже почти год назад. Тем самым иссушающим прошлым летом. Меж тем выражалось это самое что-то пока лишь повисшим в пространстве повышенном напряжении, бессмысленной суете и неопределенном молчании.
И скорее всего подобное место образовалось только здесь. Ведь любая энергия в данном конкретном месте компенсируется ее полным отсутствием где-то еще. Или даже наоборот, компенсируется энергией отрицательной. И если где-то энергии слишком много, в другом месте, возможно бесконечно удаленном в пространстве и времени, этого напряжения нету вовсе. Или же оно неизменно гасится, словно бы утекая в никуда, переливаясь через край бытия. Эдакие энергетические черные дыры.
Впрочем, там наверняка существуют какие-то свои вариации, возможно нам совершенно неизвестного, чего-то еще.
Да и где в данный момент могло бы находиться подобное место?
II
Оглушительный ветер проносит по пепельно-серому небу несчетное число тяжеленных свинцовых туч. Они несутся из-за горизонта и уносятся за горизонт. Бесконечный поток. А под ним, с одной стороны берег, а с другой неистовый океан.
Все побережье заполняют сплошь скалы и камни. Беспорядочные и вечные. Бог знает сколько времени они пролежали вот так под этим враждебным небом, поливаемые ледяными дождями и засыпаемые снегом, а потом вновь и вновь иссушаемые столь же бесконечным здесь ветром.
А в этот берег бесконечно год от года бьется столь же бешеный и великий океан. Бездонный и свирепый. Он словно бы пытается выйти из своих, предначертанных кем-то совсем другим, столь казалось незыблемых берегов. Так, словно его бескрайней и бездонной сущности становилось вдруг нестерпимо тесно, и он хотел заполонить собой все остальное пространство.
И эти камни на берегу, и океан столь же серые, что и небо над ними. И кажется, что здесь вообще не бывает иных цветов. Только бесконечная серая палитра, от почти черного, до почти белого и ничего другого.
Три стихии. И каждая, сколь бесконечно она существует, столь же бесконечно сражается с остальными двумя. И иногда, в особо неистовые сражения кажется, что все это в сущности одно и то же и границ словно бы и нет. Особенно когда разыгрывается какая-нибудь особенно свирепая буря и с неба льются потоки ледяной воды, разносимые ветром с сумасшедшей скоростью чуть ли не параллельно земле. И океан раз от раза вздымается все выше и выше, съеживаясь и взлетая потом, чуть не под самое небо, уже почти что черно-белый.
И все это вместе бьется в один и тот же безжизненный, но упрямый берег, пытаясь свести его на нет, превратить в себя. Но и берег не сдается, ощетинившись неприступными скалами способными выдержать все. И вода своими бесконечными потоками раз от раза лишь беспомощно стекает по этим незыблемым камням обратно в океан, а ветер лишь беспомощно свистит в каменных лабиринтах. Но снова и снова возобновляется эта битва.
А потом приходит затишье. Спустя, может быть, сутки, неделю, но ветер незаметно утихает в почти уже полный штиль. Опустошенный океан замирает. А по берегу медленно стекают последние ручейки и вот уже просыхают гранитные скалы, будто и не было ничего.
Словно в очередной раз восстанавливается равновесие. Провозглашается перемирие. Перемирие, но лишь до очередного подходящего момента непременно сойтись в этой битве вновь.
И здесь ничего не существует иного. Почти никакой жизни. Ни флоры, ни фауны. Ничто и никто не способен был бы выдержать эти сражения, казалось бы неразумных и бешенных, но все же мертвых стихий. Никакое живое существо не устояло бы против них, оставаясь меж ними случайной мишенью, ничем и никем не защищенной.
И лишь иногда, скорее по ошибке, сюда забредет дикий зверь, столь же дикий и поглощенный в себя, что и само это место. Возможно еще в тихие дни заплывет и стая рыб, исключительно из любопытства, ибо здесь почти нет никакого для них пропитания. И разве еще чайки, да какие-нибудь альбатросы залетят с диким криком, да примостятся где-нибудь на утесе. Да и то ненадолго. Ведь и им здесь практически нечего искать и нечего ждать.
Но в этом полном отсутствие жизни, даже в самую страшную бурю, словно в разреженном воздухе, напрочь отсутствует какое бы то ни было напряжение. И даже что это такое, здесь никому неизвестно, словно речь идет о непонятном фантоме, чьей-то внезапной бесплодной фантазии, выдумке. И какое-нибудь привидение, призрак, даже тень здесь будто реальнее, чем само это состояние взбудораженного ожидания. И если здесь и сталкиваются меж собой непримиримые стихии, казалось бы с сокрушительной мощью бросаясь друг на друга, это ничуть не создает подобного напряжения ни внутри, ни снаружи. Может, правда, потому только, что некому это напряжение отследить и почувствовать? Нет никого, кто мог бы его определить и измерить?
Может поэтому этот энергетический вакуум прозябает здесь вечно? Это царство серого цвета, условно разделенное на три части, существует с самого начала времен и будет существовать дольше самого понятия времени. Ибо нет конца этому противостоянию при полном отсутствии чего-то другого, каких-то внешних дополнительных сил. Разве что рухнет уже совсем весь этот мир.
Но обычному человеку уж точно не дано увидеть подобное своими глазами. Слишком далеко и слишком неуютно. Да и само появление здесь человека, неготового ни к чему подобному, сведет на нет всю эту пустоту, ибо она моментально заполнится его представлениями и мнениями и очень скоро превратится в его же собственное напряжение. А жить совсем без напряжения человек, пожалуй, еще не умеет.
Ибо все, что где-то и когда-то было создано человеком и придумано им, окружает лишь его самого, а вне его быстро угасает, как угасает энергия, необходимая для поддержания самой себя и всего этого верчения человеческих дел и мыслей.
И здесь, меж безжизненных скал, ледяного океана и вечно бегущего неба не существует никаких мыслей, никаких искусственных сил. Ничего лишнего и ничего внешнего. Почти никакой жизни. Разве только тени, да призраки.
Здесь просто негде и не в чем накапливать что-либо подобное. Здесь все только сейчас. Здесь нет прошлого, и не бывает будущего.
III
Шел последний месяц весны. Казалось бы самое обнадеживающее время года. А я к этому времени уже настолько измучился и на своей работе и вообще от прошедшей зимы, что даже весна прошла мимо меня. Можно даже сказать, что я совершенно иссяк.
Я бесконечно устал и уже даже нет от самой работы, а от необходимости ходить на нее каждый божий день, видеть одно и то же, уже ничего не воспринимающим взглядом. Устал от отсутствия потом сил на что-либо другое, помимо работы, и от того еще, что все уже замелькало перед глазами и казалось, что я просто еду по разъезженной кем-то другим колее, по чьей-то чужой дороге в непонятную уже сторону и времени передохнуть и оглядеться, чем дальше, тем становиться меньше.
В общем, терпеть все это я более не мог. Мне необходимо было именно остановиться и оглядеться, во что бы то ни стало. Тем более, что, наконец, образовалась по-настоящему теплая весенняя погода, почти уже летняя, а работа требовала меня, чем дальше, тем больше и дольше. И тут уже сам мой организм взбунтовался и вместо меня в один прекрасный день послал все к чертовой матери и написал заявление об увольнении.
Я только смотрел, как моя собственная рука, дописав кое-как сформулированную причину дезертирства, ставит дату и размашистую подпись и даже внутренне практически не возражал.
Что-то там конечно было екнуло. Типа, а как же друзья, карьера, перспективы и отношения? Но очень быстро само собой угасло. Это даже как-то смешно прозвучало. Особенно насчет перспектив и карьеры. Если подобное и случалось в этой организации с такими как я раньше, то теперь, как говориться, более не предвиделось. Касты исполнителей и руководителей пополнялись здесь абсолютно автономно друг от друга и с недавних пор более никак не пересекались. И те и другие приходили извне словно с разных сторон, будто изначально рожденные либо работать, либо руководить, будто одни пришли с севера, другие спустились с гор, и даже внешне и те и другие довольно сильно различались.
Я был естественно причислен к первым, но на самом деле скорее не принадлежал ни к тем ни к другим. В голове моей изначально более витал ветер, чем способность как-либо конструктивно мыслить, и я сам считал себя в лучшем случае свободным художником, чем каким-то там техническим специалистом. Свободным даже от самой этой необходимости быть собственно свободным художником. Короче говоря, был я обыкновенным разгильдяем с некой абстрактной идеей заключенной внутри себя. Но, так или иначе, последние несколько лет скорее я именно исполнял, чем делал что-то еще. Работа была мне близка крайне относительно, и я особо ее не держался.
Правда здесь оставалось несколько достаточно близких мне уже людей и еще разве присутствовала такая особенная обстановка достаточно здорового абсурда, которую я подсознательно очень ценил за ее довольно искреннюю позицию этого своего самоопределения.
В общем, здесь в этом смысле было лучше, чем где бы то ни было еще, но здорово удручало то самое однообразие, отсутствие даже мнимых перспектив и, собственно, денег. Кроме того и близкие люди никуда от меня не денутся, если они по-настоящему близкие. Так что уже ничего не могло меня отвратить от этого моего рокового выбора.
И будто в качестве компенсации за разнообразные негативные моменты, по поводу этого моего решения, меня даже охватила небывалая сиюминутная эйфория.
Хотя сиюминутным это мое решение назвать было никак нельзя. Оно медленно во мне зрело вот уже последние несколько лет. Слишком многое за последнее время изменилось и менялось естественно не в мою пользу, а скорее наоборот.
Это вообще традиционная стезя, копить в себе негатив по отношении к чему-то определенному, а когда еще и повод находиться, так тут сам бог велел. А уж по поводу тех самых руководителей, так тут и без повода всегда будет, что предъявить.
Хотя лично я в этом смысле до последнего старался сохранять нейтралитет, помятуя о презумпции невиновности и подмене понятий, пока не случился уже явный дисбаланс разумного и всего остального.
И вот, доработав до того самого момента, когда весна уже окончательно вступила в свои права, и ее абсолютное присутствие стало неоспоримым, я с облегчением вручил свое заявление начальству, собрал личные вещи, распрощался с приятелями и прямо посреди рабочего дня с легким сердцем с работы ушел, всячески смакуя этот самый момент.
О будущем я старался не думать вовсе, ибо оно было туманным и несущественным. Впрочем, независимо от текущей занятости, оно почти всегда было для меня именно таким. И можно было сказать, что изменения носили исключительно позитивный характер. И еще это был несомненный жест, а некоторое артистическое позерство у меня присутствовало в крови. Чего-чего, а этого у меня не отнять.
IV
Выйдя на улицу, я отметил про себя, что все теперь выглядит и двигается будто совершенно иначе. Как-то жизнерадостнее, что ли. Может от того, что обретенная свобода уже понемногу прочищала мой разум и чувства от застарелого налета повседневности, или же просто от того, что в это самое время я обычно сидел в своем офисе с головой погруженный в работу или во что-нибудь еще, не видя белого света совершенно. Разве выходил во двор покурить, но что тут сравнивать. Одно дело двор, всегда один и тот же, и совсем другое дело весь этот город снаружи, будто заново распахнувшийся передо мной всеми своими весенними нюансами, такими теперь яркими и полноцветными под непривычно пронзительным весенним солнцем. Да и само небо было теперь будто еще более синее и бездонное, чем еще вчера. Да что там вчера, еще буквально час назад.
Одним словом теперь начиналась совсем другая жизнь, и я лишь мечтательно вдохнул полной грудью этот ароматный весенний воздух и огляделся.
На сегодня была еще пара относительно важных дел, которые обязательно следовало сделать, а в остальном я был предоставлен сам себе совершенно.
Зря только я так сразу набрал с собой своих вещей. Теперь с ними придется таскаться целый день через весь город. Мог бы спокойно оставить пока на работе. Ведь еще сто раз сюда вернусь. И с друзьями как следует попрощаться, да и вообще. Видимо так хотелось побыстрее оборвать все эти связи и замести следы, что рациональное мышление не сработало.
Рационального мышления пока тоже совершенно не хотелось. Хотелось в противовес всему мыслить теперь абы как или не мыслить вообще. Мне явно следовало немедленно отдохнуть и в первую очередь от этой самой мыслительной деятельности.
Так что я плюнул на вещи, тем более что все они кое-как влезли в рюкзак и особо меня не обременяли, и ринулся в путь.
Решив про себя идти пешком и не лезть в, переполненный даже в это время дня, транспорт, я двигался исключительно никуда не торопясь легко и беззаботно, вспоминая лица друзей остающихся на работе и как они не весело смотрели там на мои сборы.
Что ж, жизнь каждого из нас находится исключительно в наших руках, что бы там не говорили злые языки. Их там тоже особо никто не держит. Теперь вообще больше никто никого и нигде не держит. Человек перестал что-либо значить сам по себе в этой заново сбалансированной системе, хотим мы этого или нет. Не смотря даже на персональные заслуги и профессиональные качества.
Мне, например, лишенному и того и другого, никто даже слова не сказал. Хорошо еще попрощались. Я имею в виду все то же руководство. Хотя, что им до нас? У них свои проблемы с самоопределением. Их благополучие от нас никак теперь не зависело, что само по себе можно было бы назвать парадоксальным явлением, если бы не четко выстроенная вертикаль подобных отношений в целом. Все внешние процессы шли теперь сами по себе, и необходимость что-либо решать и производить отпала сама собой.
Честно говоря, я во все это не особенно и вникал. Не было ни желания, ни, собственно, необходимой для этого информации, ни реальной возможности как-либо на эту ситуацию повлиять. Я видел лишь то, что видел, и все свои выводы строил на этом субъективном фундаменте. Так что, как там на самом деле обстояли дела в этой социально-экономической сфере, я представлял себе весьма смутно. Как, собственно, и само это понятие — социально какая-то там сфера. Но дела явным образом обстояли как-то не так. Не так, как хотелось бы мне. Да и не только мне. Иначе откуда бы взяться этому напряжению, даже теперь висевшему в воздухе?
Теперь даже я его чувствовал почти постоянно, а некоторые под его воздействием теряли аппетит и здоровый сон в придачу. Так что это самое что-то, появившееся еще будто бы прошлым летом, неминуемо должно было себя как-то проявить уже в самое ближайшее время. Тут уж без вариантов.
Но и об этом я старался больше не думать. У меня были свои планы на свою собственную жизнь, и остальное более не должно было меня никак волновать. Затевать теперь какие-либо новые отношения со всеми этими внешними социальными структурами нашего государства я более не собирался. Хотя бы до тех пор, пока обстановка не разрядится.
Все-таки странно, что мне было совершенно не жаль покидать эту работу, не смотря даже на то, что я проработал там больше десяти лет. Раньше это место, конечно, считалось довольно престижным и даже загадочным. Институт, занимающийся изучением непонятно каких проблем. Видимо настолько абстрактных, что уже изучал лишь само это свое отношение к материалу. А фактически это был и есть старейший городской университет, но как-то теперь не совсем до конца.
Сложность в определении этого учреждения начиналась уже с его структуры. По-моему никто особо в это не вникал. Ясно было одно, что всем известный ректор университета и есть тот самый главный и окончательный наш начальник, которого мы, слава богу, чем дальше, тем реже видели. А уж сколько было этих начальников между тем самым ректором и непосредственно нашим отделом, никто даже не взялся бы сосчитать.
При иных обстоятельствах подобное место было бы для меня идеальным убежищем, в смысле того самого скрытого смысла рода деятельности. Я вообще по жизни люблю подобные тщательно замаскированные интриги. Хотя моя роль в этом скрытом от глаз научном процессе была как нельзя более прозаична и определенна — инженер такой-то там поддержки, а уж какой именно поддержки, я всегда тщательно от всех скрываю.
В конце концов, какая разница? Поддержка и поддержка. Если уж разводить интригу, то и для самого себя. Пусть даже теперь это выглядит совсем уже глупо. Я даже сам себе в этом не признаюсь. Очень стараюсь не признаваться до конца. Во избежание.
Кроме того, я до сих пор не понимаю, поддерживал я там что-нибудь на самом деле или нет. Или же и без моей помощи все более-менее работало и проработало бы еще невесть сколько времени. И наоборот, чему было на роду написано развалиться и сломаться, развалилось бы и сломалось даже не смотря на все мои технологические усилия и прочие потуги.
С другой стороны все, заключенное в тех стенах, весь этот институт и университет в придачу, было покрыто таким количеством нелепейших тайн и загадок, что моя далеко не самая большая и интересная. Сплошной мрак, одним словом.
Теперь, правда, для меня все это выглядело скорее уродливым, чем таинственным, скорее глупым, чем интересным, но факт остается фактом. И концов никому уже не найти.
Случись что, это могло бы послужить и оправдательным моментом для данной системы организации, в подобной-то неразберихе и виноватых нипочем не сыскать. Но уж коли что случится, тогда и посмотрим. Что тут заранее фонтанировать бисером.
Мимо меня сновали вполне озабоченные люди. Будто одни и те же. Я помню раньше, днем, в это время дня на улице и народу-то в таком количестве никогда не бывало. Все сидели на работе, ну или не сидели, но целый день где-то работали, учились, лечились. А теперь чуть ни круглыми сутками все вокруг бегают с жутко деловым и каким-то даже обиженным видом, так что и не понятно, а кто же работает на самом деле.
Люди пробегали не просто с деловыми и обиженными лицами, но и вообще, с очень напряженным видом, распространяя это напряжение и вширь и вглубь вокруг себя, одновременно аккумулируя его в себе и приумножая, от каждого встречного, от каждого своего моментального дискомфорта, от каждой своей персональной даже самой мельчайшей неудачи. Так что напряжение очевидным образом возрастало и выхода для всей этой энергии пока не наблюдалось.
Наконец, я дошел до огромного дома, в котором работал один мой приятель, и заскочил в его широченную, официального вида парадную с вертушкой и охранником, пестрящую разнообразными табличками офисов, вывешенными чуть не на каждой лестничной площадке, на любой вкус и цвет. Чего тут только не было. И компьютерные какие-то фирмы, и косметические салоны, и товарные склады, и курсы иностранных языков. В общем, все, что только пожелаешь. Вполне себе автономное жизненное пространство.
Я забежал на последний этаж и позвонил в высокую железную дверь, на которой красовалась отполированная до блеска табличка с надписью «Нева».
Что за «Нева», и причем тут именно «Нева», никто не знал. По крайней мере, я пару раз спрашивал об этом своего этого приятеля, но он так ничего толком и не сказал, а больше и спросить было некого. А с другой стороны тоже, какая разница? К чему тут конкретика? «Нева» и «Нева». Бывает, небось, и похуже что-нибудь, с тем же самым уровнем практической достоверности.
Приятель открыл не сразу и, впустив меня, вернулся на импровизированную офисную кухню, где он видимо до этого обедал.
Был он непременно заспанный, всклокоченный и усталый, как и подобает отцу двоих детей, в неизменной мятой футболке и потертых джинсах, с диковатыми покрасневшими глазами и слегка небритый. Как всегда все его движения были стремительными, но одновременно какими-то рассеянными и скорее рефлекторными, чем осознанными.
Я тоже налил себе кофе из шикарной корпоративной кофеварки и плюхнулся напротив него на удобный креслоподобный стул. При этом мы сохраняли обоюдное приветливое молчание и даже особенно друг на друга не пялились. Я решил, пусть доест сначала, тем более, что с ним такое случалось и раньше. Пока он сам не соизволит начать беседу, то тебя как будто и не существует рядом. У каждого, в общем, свои тараканы.
Наконец я допил свой кофе и уже готов был прервать молчание, но тут зазвенел мобильный телефон и мой приятель, выудив его откуда-то из себя и не глядя ткнув на кнопку приема вызова, поднес его к уху и застыл с ним так и не проронив ни звука.
Уникальный все-таки человек. Он просидел так еще с минуту, не меньше, и неожиданно хмыкнув что-то нечленораздельное, так же молча убрал телефон и вдруг с некоторым удивлением посмотрел на меня.
— Привет! — сказал я, рассматривая его сосредоточенное лицо, — Хорошо выглядишь. Сразу видно, что у человека все в порядке.
На этом лице проявилось некоторое недоумение, будто он натурально только теперь меня увидел. Что, впрочем, было не так уж далеко от истины.
Он мог впустить меня, сидеть вот так напротив и десять минут и полчаса, не распознавая при этом совершенно. Порой он настолько витал в своих мыслях, что будто здесь была лишь его тень, а сам он при этом за сотни километров отсюда.
— Здорово, — наконец, кивнул он мне и даже почти улыбнулся, — все шутки шутишь? Дошутишься рано или поздно. Чего так рано заявился?
Меня признали, и это уже был несомненный плюс. Теперь можно было разговаривать.
— Да так. Я сегодня с работы увольнялся, вот и освободился раньше, чем думал. Не такое уж это оказалось сложное дело. Зато теперь я освободился уже видимо надолго, — приветливо улыбнулся я, забавляясь его этой серьезности, — а ты чего сильно занят? Что-то не похоже. Я всего-то на час раньше пришел. Но если мешаю, могу заскочить попозже. Не вопрос.
— Как так — увольнялся? — недоуменно спросил он, уже заинтересованно на меня глядя, — ты же там лет десять как, а то и больше. И вот так взял и уволился? И что думаешь делать дальше?
— Да уж найдется что. Не без рук, чай. Есть всякие идеи. Но это все потом. Пока ничего не думаю. Просто хочу недельку отдохнуть и ни хрена не делать. Заколебался я на этой работе. Деградировал совершенно и нервы ни к черту.
Приятель наконец перестал на меня таращиться, выбрал себе на столе относительно чистую кружку и тоже налил кофе.
— Ну на то она и работа. А ты как хотел? Работать поменьше, а получать побольше? Да еще и непрестанно развиваться? Тоже мне, оригинальная идея.
— На фиг такую работу, когда не понятно ради чего и для кого все это делается. А скорее всего, что не для кого и ничего. Словно едешь непрерывно в ржавом товарном вагоне без света и окон. Неизвестно куда, медленно и однообразно. И все вокруг только делают вид, что от них что-то зависит, скрывая этим непроходимую скуку. Но я так больше не могу. День за днем, месяц за месяцем. Вся жизнь пролетит, а ты так и не поймешь, что именно делал все это время. И ладно бы было уж совсем нечем больше заняться. А у меня с этим проблем нет. У меня уже месяц как пара заказчиков висит, все руки не доходят. Из города этого уже два года как не вылезаю. Надоело!
Я одним глотком допил кофе и со стуком поставил кружку на стол, уже мучительно переживая этот свой эмоциональный всплеск. Ни к чему это было совершенно, да еще выговаривать подобное своему приятелю у которого вся эта безысходность уж столько лет на лице написана.
— Ясно. Кризис жанра, значит. Если надумаешь, я могу тебе здесь местечко подыскать? Все смена обстановки. Нам инженер нужен и оператор. Выбирай, что больше нравится.
— Спасибо, конечно, но я пока пасс. Пьянящий глоток свободы уже вскружил ему голову. Сам-то ты как? Что с вашим грандиозным проектом?
Он на глазах сразу как-то сник и обреченно посмотрел на кофейную лужицу образовавшуюся под его кружкой.
— Да накрылся наш грандиозный проект медным тазом. Денег нет ни фига. Сначала заказчики один за другим отвалились, а за ними деньги, как водится. Я вот боюсь без премии на лето остаться, считай без зарплаты, а ты говоришь — как дела. Хреново дела. Так что не будем о грустном. Впрочем, может еще образуется.. А ты чего вообще хотел? Вряд ли просто так зашел на меня посмотреть?
Он снова уставился на меня, на этот раз подозрительно.
— Напрасно ты отрицаешь такую возможность. Я, может, ночей не сплю, по тебе скучаю, а ты так цинично меня взял и обидел.
— Знаю я тебя. Ночей он не спит, — с сомнением проворчал он, но все же улыбнулся, — может, сходим сегодня куда-нибудь, накатим, а? Уж так давно выпить хочется, а все как-то некогда, да и толком не с кем.
— Обязательно сходим. Но только не сегодня. У меня на сегодня еще одно важное дело, а вечером я еще обещался своим бывшим коллегами проставиться напоследок. Сам понимаешь — традиция! Кроме того у меня все-таки есть к тебе небольшое дело. Мне ноутбук нужен на время. У тебя ведь их тут до дури. Одолжи на пару недель?
— Ну вот она — сермяжная правда вскрылась. Друга он забежал проведать, конечно. Сволочь ты все-таки, а не человек. Видеть тебя больше не хочу. Забирай и катись, пока я добрый.
— Ну ты уж так-то не сердись, а то еще увидит кто. Завтра же пятница, так что будет самое то. Просто перенесем праздник жизни на завтра. Не кипятись! Давай я к тебе в конце дня забегу и отправимся во все тяжкие. Если, конечно, я после сегодняшнего еще буду в форме. А то тоже уже давно не закладывал. Могу и сорваться.
— Ты уж тогда обещаниями не раскидывайся заранее. Знаю я эти корпоративные посиделки. Лучше держи себя в руках, и не забывай старых друзей. Грех это.
Он поднялся и полез в кладовую, располагавшуюся через коридор как раз напротив кухни. Так что я очень хорошо видел, как он там ковыряется в полумраке.
— Ну тогда я тебе завтра после обеда звякну. Если жив буду сразу и договоримся. ОК?
— Ладно. Звони, — примирительно сказал он мне напоследок, сунул сумку с ноутбуком и выпроводил меня на лестницу.
Я на прощание его еще раз поблагодарил и мигом сбежал вниз.
На улице прямо с неба, словно черный невесомый снег падал пепел мелкий и серый, постепенно уже скапливаясь призрачными горстями по углам и вдоль тротуара. И солнце светило ощутимо тусклее, чем еще полчаса назад. Но никто, казалось, не обращал на это никакого внимания, будто всю свою жизнь они жили по соседству с вулканом, извергающимся время от времени. Или же просто все были в курсе по поводу этого пепла и уже не переживали по его поводу.
Так и я, недоуменно взглянув по сторонам, решил про себя, что пепел и пепел. И пошел по своим делам, будто ничего не случилось.
V
Меж тем день ото дня становилось все теплее и теплее. А сегодня так вообще было душно и жарко. Словно где-то там, в неведомых далях собиралась гроза или даже самый настоящий ураган. А сам по себе город, как это было бы видно отсюда сверху, непременно напоминал бы собой огромную кухню. К примеру, кухню устричного бара в самый разгар приготовления одного из фирменных блюд.
Причем сами эти копошащиеся, внутри своих раковин, устрицы даже не подозревали еще о том, что очень скоро им предстоит из живых существ превратиться в чью-то гламурную пищу и, в конце концов, неминуемо перейти в небытие.
И в свете этой жаркой погоды, все более жаркой день ото дня, каменный центр города напоминал собой, то ли раскаленный противень, то ли раскочегаренную печь. Ибо мало кто станет есть этих устриц сырыми, пусть даже с лимонным соком или в экзотическом соусе. Так мало оставалось в этом городе прирожденных гурманов и эстетов, сведущих в поедании устриц и всего остального. Но устрицам, похоже, все эти приготовления были пока нипочем. И в своей каждодневной суете внутри себя они отмечали лишь то самое возрастающее с течением времени напряжение вокруг и ничего более.
Можно сколько угодно подвергать сомнению описанный выше сценарий развития событий как будто именно в устричном баре, но еще год назад ничего подобного весной никому и в голову бы не пришло. Ведь эти первые по-настоящему жаркие весенние дни не приносили с собой ничего помимо окрыляющей радости и надежды. Да и сами люди, сколь бы бледными и растерзанными они не казались после долгой зимы, устриц собой никак не напоминали. И уже само осознание этой перемены еще более усиливало ощущение охватившего этот город преддверья непонятного еще чего.
Его не чувствовали лишь те, кто обычно вообще ничего вокруг себя не замечают. Те у кого де факто абсолютно все проистекает заранее должным образом. Зачастую именно те, кто являлся непосредственной причиной этого напряжения. Возможно, это были те самые правящие и руководящие за тонированными окнами своих огромных автомобилей, тот самый наивысший класс, которого в этой стране будто и отродясь не бывало, вся эта элита элит с большой дороги. И это прозвучит банально, как в какой-нибудь сказке, но некоторым из них уже была уготована не слишком приятная участь в самом ближайшем будущем не по своей воле в первых рядах прямиком угодить в чистилище. И призрачная очередь из этих полухозяев жизни полуустриц уже выстроилась где-то сбоку от города и, спиралью обвивая его бесконечно змеей, уходила прямиком под землю. И вход этот в виде воронки располагался как раз в самом центре когда-то прекрасного города.
Вот губернаторы, и прошлые и нынешние, с немногочисленными, но вполне состоявшимися родственниками-бизнесменами, полпред с кем-то, конечно же народные избранники с высокими чиновниками на пару, иные банкиры и менеджеры первого звена, потом просто бизнесмены с уголовными наклонностями, вереница успешных маркетологов и прочих аферистов, тут же, как будто, директор одного из крупнейших музеев. Уж как он сюда угодил, совершенно непонятно. Вроде вполне приличный был человек. Тут и ректор университета. Доигрался с государственной казной. А может и с чем другим.
Затем еще ректора, судьи, экономисты, юристы. По нисходящей, армейские и полицейские чины. А дальше уже по мелочи и оттуда и отсюда.
Интересное общество получилось. Во всех смыслах разнообразное и знаковое, но объединенное этой общей рациональной идеей обогащения за чужой счет. И в материальном смысле и во многих других заодно.
А может это просто от жары в голову лезла всякая ахинея. А в этих ослепительных солнечных лучах, отраженных от тысячи сверкающих крыш, чего только не покажется после долгого и томного зимнего безмолвия. Так и ангелы померещатся вскоре, и бог знает что еще.
А с другой стороны, вот так же возле каждого города, как сгустка сконцентрированных возможностей, могла бы выстроиться подобная очередь. Да и не только наверно из правящей элиты, а чуть ли не из большинства его жителей. За исключением разумеется божьих детей, блаженных и сумасшедших.
Но элита теперь безусловный и непременный лидер и прежде всего в силу своего бессовестного компромисса. Компромисс, безусловно, так или иначе присутствует везде, но в этой стране он очень быстро превратился в абсолютно гипертрофированный. Именно здесь все было доведено до паноптикума, все составляющие социум стороны и грани. Именно здесь богатство и нравственность разошлись уже настолько далеко, что в этой разряженной атмосфере где-то посередине зародилась небывалая черная дыра, антиматерия, энергетический вакуум. Или наоборот, словно шаровая молния повисла в воздухе, рассыпаясь вокруг безобидными молниеносными разрядами, с треском распространяя вокруг себя энергетические поля и электризуя сам воздух до предела.
Ну а что же обычные люди? Эта самая основная масса с виду добропорядочных людей? Она как балласт на терпящем бедствие судне, как плохо закрепленный и никому не нужный уже груз, переваливалась от одного его борта к другому, раз от раза лишь только усиливает его общий крен. Ибо противопоставить ей этой стихии стало, по-видимому, нечего. Да и было ли когда? Ибо этот самый паноптикум, зародившийся один раз, неважно даже уже где именно и когда, пронзал собой все слои общества, превращая бедные головы этих людей лишь в резонирующие отражатели. И сами по себе они как будто уже ничего не решали и ничего не могли.
Именно так образуется неустойчивость. Когда казалась бы самая устойчивая система, основанная на незыблемых физических законах и национальной валюте, натыкается на невидимый ранее айсберг несоответствия желаний и возможностей, и тут вдруг оказывается, что фундамент то весь прогнил и стоять всей этой махине уже, по сути, и не на чем.
И тут же все моментально летит в тартарары.
И лишь изумленные лица тех самых вчерашних вершителей жизней и судеб, промелькнув за секунду в этом своем роковом падении, исчезают в пучине уже чужих страстей, ибо настала очередь произвести рокировку. Всегда найдутся те, кто испокон веков стоят в этой бесконечной очереди на право строить новую жизнь. Так, чтобы решительно все было теперь по-другому.
Но в этой давке и они уязвимы. И, в конце концов, может случиться такое, что не останется уже совсем никого.
VI
Набегавшись за день по жаре, я сидел высунув язык у себя, на своей уже бывшей работе, вернее полулежал на огромном диване у нас в подсобке. Вокруг царили столь приятные теперь свежесть и полумрак. И именно теперь, когда я уже не принадлежал этому месту, еще вчера такой скудный и скучный интерьер меня приятно забавлял. Будто бы я оказался здесь впервые.
На низком длинном столике, скрученном из уродливых железяк и огромной деревянной столешницы, возвышались разнообразные емкости, содержащие в себе разливное пиво из ближайшего ресторана, где у нас с давних пор работал знакомый бармен и в этом смысле нам иногда всячески способствовал. Мой неизменный напарник и друг убежал на очередную последнюю заявку, а напротив меня теперь поблескивали одинаковыми очками коллеги из дружественного отдела. Те самые таинственные администраторы всея сети.
Я все эти годы работал с ними изо дня в день, но как-то сошлись мы не очень, и разговор потому был более светским, чем отвлеченно приятельским.
Было их двое, и даже теперь в непосредственной близи отличить их друг от друга было затруднительно. Эти люди круглыми сутками сидели в полутемном подвале по соседству с единственным источником освещения в виде компьютерных мониторов, что не лучшим образом сказалось на их теперешней внешности. Оба заросшие чуть не до самых бровей косматыми бородами, не мытые и не чесанные, с блуждающими и какими-то мутными глазами. Оба говорили крайне невнятно и все несли какую-то чушь про программное обеспечение и несоответствующие запросам мощности очередного сервера.
Я слушал их в пол уха и только изредка вставлял что-то односложное типа, да-да, или, да ну.
И, чтобы побыстрее войти в нужный ритм общения и отбросить всяческие предрассудки свободного человека, я налил себе полную кружку темного пива и выпил ее чуть ли не залпом. Неразборчивое бормотание с той стороны стола сразу сделалось явственнее и даже как будто понятнее.
Единственное, что меня теперь раздражало, это одинокая лампочка под потолком. Она всегда меня бесила и явственно нарушала столь интимную обстановку и вообще гармонию. Я думал теперь, что если бы у меня был пистолет или на худой конец рогатка, то я бы определенно в нее выстрелил, дабы навсегда удалить этот объект из поля моего зрения.
А в остальном все было прекрасно. Я сделал сегодня все свои дела, какие хотел, и теперь имел полное право расслабиться как никогда раньше.
Только поскорей бы вернулся Сережка, а то эти персонажи напротив уже начинали нагонять на меня смертную тоску. В его же присутствии обычно все сразу вставало на свои места и никто не чувствовал себя не комфортно. Разговор приобретал необходимую невесомость и уходил от всяких специальных никому ненужных подробностей. Вот такой вот он был человек. Просто душка!
Эта наша конура была еще интересна тем, что из нее не выходило ни одного окна. Как в бункере, полная оторванность от цивилизованного мира вокруг и полное погружение в пучину средневекового отдохновения. Иногда, в случае очередного приступа острого неприятия реальной действительности, что случалось в последнее время все чаще и чаще, здесь можно было скрыться от всего на какое-то время и отвести душу. В связи с этим мы сохраняли тайну этой нашей подсобки, как нечто самое сокровенное и кроме этих двоих, случайно допущенных в святая святых, никого более сюда не пускали.
Дабы прервать занудство, я спросил у Леши, так звали одного из них, не думал ли он отсюда, наконец, свалить на другую работу, коли уж все настолько плохо.
Те лишь устало переглянулись и ухмыльнувшись ответили, что тогда уж в другую страну, и что для таких путешествий они уже старые, и что и здесь теперь пиво нормальное. В общем, их позиция и раньше была мне совершенно ясна. Я просто хотел проверить, не произошло ли каких-нибудь изменений. Изменений не произошло. Наверное, так пить пиво на работе, как это делали здесь они, им бы больше нигде не позволили, и это был основной и определяющий фактор. По крайней мере, здесь была полная определенность.
Второй из них по имени Игорь, дотянулся до клавиатуры нашего мультимедийно-вычислительного устройства, собранного из всякого никому ненужного хлама и поставленного здесь специально для скрашивания пребывания, и, выбрав новую папку с музыкой, запустил ее на проигрывание. Помещение заполнили мягкие звуки какого-то тупого британского рока все тех же бесконечных шестидесятых. Но это было именно то, что нужно. Не попсу же слушать, ну и не реквием. Хотя иногда хотелось именно реквием.
Тем временем снаружи хлопнула дверь, и в святилище с измученным лицом влетел встрепанный и нервный Серега.
При всем притом выглядел он как всегда элегантно, в достаточно чистой для конца рабочего дня практически ослепительно белой рубашке, к которой настойчиво просился галстук, чуть ли не в отутюженных брюках и почти безукоризненно выбритый. Только абсолютно голый череп придавал его образу некоторую артистичность и неоднозначность. К тому же вытянутое худое лицо его имело постоянное выражение некоторой надменности и легкого утомления. Именно легкого, вне зависимости от степени реальной вовлеченности.
Он тут же молча налил себе полную кружку пива и моментально выпил залпом, чем привел меня в неподдельный восторг. Лично я так уже не мог. Впрочем, коллеги напротив тоже посмотрели на моего друга с некоторой завистью.
— Ненавижу! — молвил Сергей, допив пиво, и тут же налил себе еще.
— Не иначе бухгалтерия? — спросил я его с непонятной мне пока интонацией человека со стороны, — если так, то сочувствую.
— Да! Ты прав, черт возьми. Именно бухгалтерия. Но теперь уже все позади. По крайней мере, я на это сильно надеюсь. Будь они там все трижды не ладны! Сколько времени? Восемь? Все! Я для всех ушел. К телефону никому не подходить, а не то застрелю!
Его уже отпустило, но эмоции извергались теперь по инерции.
— Не будь так строг к ним. В конце концов, это единственный отдел в администрации, который занимается действительно общественно полезным делом. Помни! Не будет бухгалтерии, не будет зарплаты!
— Да знаю, знаю. Не мальчик. Сам себе все время это твержу. И все равно ненавижу. Работают-то они там работают, а все равно тупые как пробки. И все бы ничего, если бы не гонор! Расплодили их, ну ты сам знаешь. Раньше вместо десяти подобных сотрудников обставленных компьютерами и оргтехникой с ног до головы один человек со счетами сидел и никаких проблем. Похоже весь научно-технический прогресс был затеян исключительно для того только, чтобы обеспечить работой подобных тупиц и удовлетворить их самолюбие, повысив таким образом их псевдозначимость в собственных глазах. Именно поэтому мы на каждом углу заполняем чертову уйму бумаг и прочих бланков, предъявляем пачки ненужных справок, проходим дополнительные системы контроля, стоим в очередях и тут и там..
— И как результат спиваемся! — заржал Лешка напротив, разливая всем очередную порцию пива и ритмично мерцая где-то там своими очками.
Вообще-то Сережка добрый, умный и все такое, но под конец рабочего дня даже у таких адептов технической поддержки бывало сдают нервы. А тут еще я уволился, вернее дезертировал. Бросил, можно сказать, друга на произвол судьбы. Так что этот эмоциональный всплеск был мне вполне понятен. Да и коллеги, сидящие напротив меня, все это время понимающе слушали, сочувственно поглядывая на Серегу. Что такое бухгалтерия они знали не понаслышке.
— Открой чакры брат! — ободряюще блеснул очками Игорь, — ты просто устал. Главное это то, что наша деятельность безусловно созидающая. Ведь мы даем людям то, без чего они уже не могут ни жить, ни трудится. Пусть себе думают, что мир крутится вокруг них. Но без нас они достаточно скоро канут в небытие. Скорее, чем они думают. Садись, и выпьем, дабы смыть следы воздействия этих чужеродных организмов. Ибо именно они есть паразиты системы. Хоть и говорят обратное, что не они для нас, но мы для них.
— Вы тут что курите, братцы? — присаживаясь, недоуменно вопросил Серега, глядя на коллег напротив меня, — я всего лишь был в бухгалтерии. Это нормальная реакция, не более того.
Правые из очков напротив меня упрямо вскинулись и уставились на Серегу.
— Можно конечно и так сказать. А можно сказать, что ты был на их вражеской территории, — вслед Игорю, теперь и Алексеевы очки заговорили, глядя на нас с Сережей, — не смотря на то, что мы им организовали халявный файловый архив, они в прошлом месяце лишили нас с Игорем премии, ни за что, ни про что. Кто-то там не подписался или бумажку нужную потеряли. Этот кто-то у них там все время все путает, но исключительно не в нашу пользу, что характерно. А попробуй мы чего забыть подключить или настроить, вони будет на весь университет.
— В чем-то ты конечно прав. Это как другой мир, а мы в нем словно боги. Ну или полубоги. «Трудно быть богом» читал? То-то же. К ним надо относиться как к пациентам в дурдоме, а к некоторым и как к умственноотсталым. Быть мягкими, вежливыми и предупредительными, — весело проговорил Серега и посмотрел на меня. — Эх, на кого ты меня покинул? Мне без тебя плохо будет.
— Не будет. Ты и так почти все делал один, а я так, больше на подхвате сидел, — возразил я и поднял кружку с пивом. — Давайте-ка выпьем за разрешение всяческих напряженностей, а то их развелось уже слишком. Вон пепел с неба падает. Хорошо еще не угли. Не иначе в воздухе начались спонтанные возгорания. Не к добру это. Не случилось бы чего еще похлеще. Лихих-то людей много вокруг и ведь никто ни хрена не делает. А это плохо когда так много лихих людей без дела шляется. Руки-то чешутся, а перспектив никаких. Тут на днях профессора подрались на кафедре, куда уж дальше!
— Пепел? — с сомнением переспросил Лешка, — спутник что ли очередной погорел?
Пиво закончилось неожиданно быстро, и наших коллег сразу как ветром сдуло. В этом была их исключительная прелесть. Хорошо когда ты знаешь, что кто-то однозначно реагирует на что-то. Этим всегда при случае можно воспользоваться без каких-либо угрызений совести и особенных затруднений, дабы достичь требуемого результата.
Лично я не особенно расстроился, когда они ушли. Они сами по себе были настолько самодостаточны, что в дополнительном общении, в общем-то, совсем не нуждались. С другой стороны требовалось изрядное количество усилий, чтобы разобрать, что они там бормотали себе под нос. Рано или поздно это начинало надоедать. Так что мы хорошо провели это время и довольно с них.
Мы с Серегой еще посидели просто так, слушая разную музыку, непрерывно закуривая и болтая без остановки ни о чем. И только спустя час, поглядев на часы, нехотя поднялись и двинулись к метро.
На улице было просто превосходно. Тепло, светло и людей почему-то до крайности мало. Мы не торопясь шли по улице, продолжая непрерывно разговаривать, будто не виделись уже бог знает сколько времени. Между делом мы, не сговариваясь, то и дело украдкой поглядывали по сторонам на многочисленные рестораны и прочие забегаловки. Явственно хотелось продолжения банкета, но ни он, ни я пока не признавались друг другу в этом намерении, делая вид, что мы уже взрослые люди и знаем границы дозволенного и всякие прочие пределы допустимого.
Было часов десять, самое начало одиннадцатого. Детское время, в общем-то. Солнце только-только скрылось за крышами, но небо все еще было пронзительно светлым. Именно таким, чтобы не хотелось терять его из виду и тем более забираться в какое либо закрытое помещение.
И тогда мы приняли Соломоново решение в виде очередного летнего бара прямо на тротуаре. Причем зашли туда уже перед самым метро почти синхронно, используя этот последний шанс абсолютно рефлекторно.
Проспект у метро оказался также подозрительно пустым. Только одинокие прохожие то и дело ныряли в метро, да время от времени, гремя всеми своими сочленениями, по улице проносились один за другим пустые трамваи, да откуда-то издалека грохотал очередной салют.
Последнее время не проходило и дня, чтобы где-нибудь не грохотал салют. То ли праздник у кого-то, или же этот кто-то изо всех сил крепился наперекор судьбе, наперекор всему. И, будто ничего такого на самом деле не происходит, покупал на последние деньги эти ракеты и петарды, да и подрывал все это методично и весело.
Однако скорее то был не праздник, а лишь шумовая завеса. Отвлекающий маневр, чтобы никто не заметил, как из осажденного города отходят остатки разумного доброго вечного и отплывают из гавани в открытое море к неведомым еще берегам.
— Как-то подозрительно малолюдно. Ты посмотри, вообще никого! Я это место иначе как заполненным толпами людей себе не представляю. Может праздник в городе какой-нибудь? Какое вообще сегодня число? — спросил Сережка, сидя в плетеном кресле бара и оглядываясь по сторонам, — даже у метро почти никого не видно! Небывалое что-то!
— Может просто поздно уже? Какой там праздник! У нас каждый день подобный праздник. Разве только в центре парад перед днем победы репетируют, — неуверенно предположил я.
— Разве что. Есть ведь еще что по-настоящему праздновать.
— Были люди в наше время. Дела давно минувших дней. Последние отзвуки, как говорят, великого прошлого.
— Ну, с учетом того, что это победа и эта война были для нас последними, безусловно да. В грядущих сражениях мы неминуемо падем, словно картонные декорации. Ибо не за что больше биться. Ни родины, ни царя, ни светлого будущего. Даже прошлое исчезает у нас на глазах, трансформируясь во что-то неоднозначное и навеянное.
— Ну, это спорный момент. То, что не за что биться. Кому как. Это у нас с тобой ничего кроме работы, раздражения и усталости, а у других есть и семьи, и дети. Им, я думаю, еще есть что терять, — возразил я, — да и с отчаяния, да от голода, ежели народный гнев направить в нужную сторону, они ведь голыми руками порвут. Хотя я и понимаю, о чем ты. Бесцельное какое-то прозябание. Словно круг за кругом по орбите в невесомости. И планета размером с грейпфрут. Мельчают и цели и люди. Прикрываются социальной несправедливостью, физиологической, исторической несправедливостью, потом уже просто несправедливостью и те и другие, скрывая собственное невежество и ничтожество, отсутствие каких либо внятных желаний кроме тех самых материальных и сексуальных. Ну как же, у него есть дом на берегу, яхта и полный гараж спортивных автомобилей, а у меня нет. Чем я хуже? Это несправедливо! А то, что жить, вообще говоря, стоило бы ради чего-то другого, приносящего высшую радость, даже может быть счастье, хоть какое-то самоуважение, уже почти никто и не вспоминает. Зомбированный деградировавший народ. А ведь естественный отбор не дремлет. Ведь только с нашего курса сколько народу уже уехало. Все кто более-менее чего-то реально могут или даже просто хотят большего уезжают. И что тогда остается?
Тут бармен принес нам две огромные кружки с темным пивом и корзинку с аппетитными гренками.
— А чего бы тебе хотелось вместо всего этого?
VII
Город снова переменился. Теперь он уже напоминал сверху не устричный бар, а скорее арену цирка. По улицам, словно кольцом оббегающим центральную площадь города, шли люди бесконечной гурьбой. И сверху совершенно было не понятно, что они хотят этим сказать. То ли репетиция дня победы и в правду проходила в городе, то ли акция очередного протеста, то ли вообще карнавал. При этом в самом центре и на отдалении не осталось почти совсем никого, а с окраин медленно ехали серые КамАЗы, набитые одинаково одетыми серыми же людьми, и постепенно располагались еще одним кольцом вокруг тех, кто шел по улицам. Точно как в цирке.
Впрочем, нечто подобное повторялось последнее время чуть ли не каждый месяц. Просто в этот раз людей, присоединившихся к этой неизвестной акции, стало как будто в несколько раз больше. Да еще в этом преломляющемся от жары воздухе весь этот город и все эти люди, идущие толпами внизу, словом все это действо, настолько неприятно шевелилось и колебалось, что принимало и вовсе кошмарные фантастические формы. Будто это какое-то невиданное чудовище вползло в город, и обвивает его теперь своими ужасными кольцами, словно гигантский удав. И не было никаких сомнений, что он проглотит все, что здесь есть, и эти дома, когда-то изысканной архитектуры, и эти мосты и каналы, и транспорт, и всех этих людей. И тогда уже наверняка настанет тот самый конец всему, что называется, без вариантов.
И чем дальше, тем интереснее было смотреть на развитие событий там внизу. Все эти толпы сливались во все более явное кольцо, так же как и серые грузовики снаружи. И все это двигалось словно бы бесцельно, но так обреченно непрерывно, не останавливаясь ни на секунду, что даже глядя на все это сверху становилось немного не по себе.
Но тут внезапно поднявшийся ветерок стал нагонять откуда-то с запада чрезвычайно фактурные, словно бы налитые свинцом, облака. И смотреть вниз удавалось лишь в жалкие прорехи между ними. А потом и вовсе не осталось ни единой щелочки. Облака превратились в иссиня-черные тучи, и немедленно запахло электричеством.
И вот он первый, такой со стороны беззвучный разряд молнии и тут же здорово встряхнуло и небо и землю. И хлынул ливень, все охлаждающий и примеряющий. Потекли все очищающие потоки воды.
Наверное, все-таки в этот раз обойдется, и сегодня уж точно больше ничего не произойдет. Где уж тут под таким дождем собраться неведомым силам, когда эти призрачные нити рассекают любые энергетические поля, разбивая их на тысячи маленьких, но уже таких безобидных кусков. Видимо не пришел еще срок, и точку ставить рано. И у тех самых устриц словно появился еще один призрачный шанс наперекор всему остаться в живых.
В любом случае, сверху совершенно невозможно стало наблюдать этот спектакль. А вот снизу, с тех самых улиц было видно, как единая толпа, развалившись на отдельные группки, разбегается кто куда по переулкам и налево и направо. Ибо дождь действительно вышел грандиозный и потоки по улицам образовались страшные.
Даже КамАЗы стояли притихшие и безмолвные. И никто оттуда так и не высунулся ни разу. Так и стояли они потом до самой поздней ночи, до тех пор, пока на улицах уже вообще никого не осталось, и лишь дождь еще вяло стучал по крышам уже совершенно обессиленный и безобидный.
Так неминуемое, казалось, мероприятие от простого дождя совершенно пришло в упадок и развалилось, не достигнув своего апогея. Хотя может и не затевалось ничего такого? Теперь уже и не поймешь.
Зато первая майская гроза удалась на славу. Такой грозы весной давно уже не бывало. По крайней мере, никто из старожилов ничего подобного вспомнить никак не мог. Даже те, которые помнили, чуть ли не столетней давности природные явления.
Стало быть, на этот раз вмешалось уже само небо. Ибо если уж что-то чем-нибудь объяснить, то уж чем-то еще менее понятным и более глобальным. Не все же оставлять на откуп устрицам. Те такого могут наделать, только дай им волю. Ибо слабые и беспомощные и не ведают, что творят.
VIII
На следующий день проснулся я поздно, полностью осознавая, что сегодня пятница, рабочий день, а мне решительно никуда уже не нужно идти и вообще куда-либо спешить. Я даже поэтому будильник не стал отключать. И проснувшись рано утром под его омерзительный дребезг, с радостью и наслаждением его отключил и уже по-настоящему счастливый лег спать дальше. Именно в этих мелочах и заключается та самая эмоциональная сторона нашей жизни.
После каждодневного пробуждения в своеобычной суете запускается цикл привычно выполняемых действий или не выполняемых. Изо дня в день, с самого утра мы делаем слишком много повторяющихся движений, уже даже их не замечая. Так что сегодня я решил сделать все с точностью наоборот. Не то, что я делал обычно.
В результате, помимо всего прочего я даже побрился и сделал уборку в своем жилище. Вещей у меня было не много, так что уборка особых хлопот не доставила. Я просто выбросил почти все, что валялись у меня под ногами и как следует пропылесосил все, до чего смог дотянуться.
Все эти действия я выполнял под телевизор, работающий на всю катушку. Утром я всегда включал европейский новостной канал и, в силу того, что альтернатив ему не было, сегодня включил тоже его.
Потом я перемыл всю посуду, водрузил ноутбук на девственно чистый теперь стол, и сварил крепкий кофе. Теперь я как будто был готов двигаться дальше.
Это тоже своего рода способ борьбы с меланхолией, правильно организовать рабочее пространство, навести порядок и тем самым хотя бы временно отгородиться от той самой реальной действительности за окном.
Вообще у каждого свой рецепт борьбы со скукой. И зачастую именно ей мы обязаны постоянным столкновениям наших интересов, мнений и хроническим недостатком времени. Именно она провоцирует всю эту непреходящую деятельность вокруг нас. Весь этот прогресс был затеян всего-навсего в протест безделью и бесцельности существования большинства. В протест ко всему просто живому и естественному. По отношению к истории и системе отсчета, ко всем этим древним законам и правилам, сдерживающих обывателя в каких-то там рамках. А рамки сделались необходимостью, дабы уберечь пассивное от активного, детей от взрослых и вообще всю еще живую природу, включающую нас самих от нас же самих. Дабы спасти человека от человека. Таким образом, круг снова замкнулся, и именно с этого момента напряжение стало расти совсем уже неподконтрольно. Ибо зашедши в тупик, выхода для энергии почти никакого не оставалось.
Все это напоминало собой неуправляемый ядерный синтез, проистекающий на этот раз в уже знакомых нам социальных системах. Приходилось либо выбираться наружу, обособляясь от всего этого вращения в замкнутом пространстве, либо забираться в самый тихий и укромный угол.
Так что был и у меня свой рецепт. Этот рецепт был заимствован у страуса, и им пользовались все, кому только не лень. Очень удобно было просто прятаться. Например, окунувшись с головой в какую-нибудь работу, архиважную не пойми для кого, или в очередной алкогольный дурман. Или можно было просто перестать что-либо замечать вокруг себя, или просто сойти с ума.
Лично я всегда предпочитал прятаться в самом себе. И со всех сторон это очень удобный метод. Именно поэтому до меня было так непросто иногда достучаться. Именно поэтому я был патологически одинок. Зато этот свой внутренний мир я приспособил под себя как мог, раздвинув и расширив его по максимуму. И почти все ценное, что у меня еще оставалось, потихоньку перетащил с собой туда.
Там все было организовано куда лучше, чем снаружи. Именно там я чувствовал себя как дома. Но жить только там, остаться там навсегда, было невозможно. Зато я жил будто сразу на две жизни, и мне было с чем сравнивать.
Как только я уселся работать, расположив подле себя маленькую чашечку изумительно ароматного и горячего кофе, я тут же понял, что поработать не получится. Ибо в голову упрямо полезли мысли не о работе, а о моей нелепой семье, развалившейся уже давно и теперь существующей по отдельности в разных частях города и даже уже не только этого города.
Я сам жил в квартире своего гостеприимного, но отчасти не совсем адекватного дяди, который уже неделю как не ночевал дома и сейчас бог знает где шлялся.
Я так до сих пор толком и не понял, чем он занимался всю свою жизнь. А теперь, после того как он вышел на пенсию, и подавно. Последний раз, когда я его видел, он утверждал, что очень занят и что у него появилась новая работа, но, по-моему, он выдавал желаемое за действительное, и никакой работы по факту у него не было. Если он чем-то и занимался, то скорее потреблением спиртного с подобными ему маргиналами. Хотя сам он при этом с виду оставался человеком неизменно приличным, всегда одевался весьма цивильно и даже со вкусом.
Все эти нюансы в различиях между его формой и содержанием одно время здорово меня забавляли и даже интриговали, но сущность моего дяди при всем притом изо дня в день представала как на ладони, ибо видел я его в состоянии разном и уже давно отделял его самого от его амплуа.
Пофантазировав на тему, где он может теперь быть и что с ним там могло случиться, я незаметно для себя переключился на всю остальную семью, перебирая одного своего родственника за другим и непроизвольно производя аналогии с самим собой.
Аналогии эти меня расстраивали. С наследственностью у меня все было однозначно не слава богу. Но тут уж выбирать не приходилось.
От всего этого у меня начала развиваться та самая неприятная меланхолия, и дабы уже хоть как-то отвлечься я стал размышлять о реинкарнации. Эти мысли меня почему-то неизменно успокаивали и вселяли смутную надежду на что-то еще. Типа, кем бы мне, если бы довелось, конечно, хотелось бы быть потом?
На счет своей предыдущей жизни я, как герой одного достаточно известного фильма, был абсолютно уверен. Я часто видел что-то такое в своих снах. Я был то ли рыбаком, то ли смотрителем маяка и жил где-то на дальнем востоке на самом берегу Тихого океана. В общем, на самом краю света. Мне не раз снился этот каменистый безжизненный берег. Этот неумолкающий прибой, обдающий меня своими ледяными брызгами. Низкое мрачное небо, галдящие чайки и угрюмые рифы. А еще хижина, сколоченная из плавника и кое-как накрытая ржавыми железными листами, неизвестного происхождения.
И везде висела и болталась на ветру вяленая рыба. И большая и маленькая, но в огромных количествах. Она занимала большую часть всего моего жилища, будучи набита в разнообразные холщевые мешки и деревянные бочки расставленные и тут и там. Даже печурку свою я топил там исключительно сушеным палтусом, ибо с дровами было невыносимо туго, а высушенный палтус неплохо горел в той моей жизни.
И даже этот запах горелого палтуса еще долго будто бы преследовал меня после подобного сна. Я был абсолютно уверен, что в своей прошлой жизни я жил именно так.
А что по поводу того, кем бы я хотел стать, то тут фантазия меня неминуемо подводила. Из раза в раз я не находил для себя абсолютно удовлетворительных вариантов, а менять шило на мыло было не интересно. Все мои мысли сводились все к тому же унылому побережью океана и к палтусу. Виделась мне в этом какая-то вселенская гармония. Но продолжение для этой истории я придумать не мог, смутно полагая, что никакого продолжения здесь нет и быть не может. Этот факт меня здорово настораживал, и я скорее уже опасался развивать свои фантазии в этом направлении далее.
Чашка кофе стояла опустошенная, а ноутбук, включенный полчаса назад, уже давно заснул, будто убаюканный моими размышлениями, и смотрел теперь на меня своим скучным черным экраном.
Все это зрелище, весь этот натюрморт, наблюдаемый мною, на работу меня никак не вдохновлял. Я был беспомощен и жалок перед лицом постигшей меня в одночасье звенящей паузы, из которой я не знал, как и выбраться. Оставалось смириться с ней и отложить работу еще на какое-то время.
Только я надумал выйти на балкон покурить, как в дверь позвонили. Это было так неожиданно, что я непроизвольно вздрогнул. Я никого не ждал и вообще к нам настолько редко кто-нибудь заявлялся, что дверной звонок всегда звучал непривычно и тревожно.
За дверью обнаружился участковый в сопровождении какого-то строго одетого мужчины в очках и двух людей в форме и при оружии.
— Здравствуйте, — сухо поздоровался участковый, — небольшая проверка. Вы один тут проживаете? Вы хозяин квартиры? Кроме вас еще кто-нибудь есть?
— Ничего себе небольшая проверка, — подумал я, разглядывая вооруженных автоматами людей на лестнице, — натуральная облава! Никак не меньше.
— Да, я здесь прописан и живу, но хозяина теперь дома нет. Хозяин мой дядя, — сразу потерявшись перед таким обществом, нескладно промямлил я.
— А где же он теперь?
— Скорее всего, на работе. Где же еще? — соврал я, мучительно стараясь не покраснеть.
— А как они теперь спросят о месте его работы, — вяло подумалось мне, — и что я им скажу?
— А что собственно случилось? – вдогонку спросил я натянуто спокойным голосом.
— Пока еще ничего не случилось. В вашем районе проходит специальная операция. Просьба никого посторонних к себе не впускать и до пяти часов из квартиры не выходить, — процедил человек в штатском, — еще вопросы есть?
— Нет. Больше вопросов нет, — облегченно выпалил я, и, как только это стало возможным, быстренько захлопнул дверь.
Теперь уже очевидно стало не до работы, и я с облегчением ноутбук закрыл. После чего еще раз подошел к дверям и опасливо посмотрел в глазок.
На лестнице было тихо. Может мне все это привиделось? Я уже не был уверен, что только что разговаривал с теми людьми.
Отчаявшись что-либо вразумительное по этому поводу придумать, я таки отправился курить на балкон.
Город, простиравшийся внизу, был абсолютно тем же, что и день ото дня. Те же дома, те же улицы. То же небо над головой. Солнце светит. Машины, припаркованные вдоль тротуара, уткнулись друг в друга. Вот только что-то людей не видать ни хрена. Хотя теперь, наверное, самая середина дня, пятница, погода отличная. Кто не на работе, тот уже за тридевять земель где-нибудь на даче. А тут еще эта операция. Может они по всей округе всех обошли и запретили высовываться. И оцепление еще соорудили вокруг, как они это любят. Может по телику что-нибудь скажут?
Я выкинул окурок вниз и вернулся в комнату. Выключенный телевизор сонно очнулся от своего коматозного состояния и немедленно замелькал осточертевшей рекламой. И так на нескольких каналах подряд. Стоило только включить его хотя бы раз в неделю, мне непременно везло с рекламой по всем каналам.
Наконец я добрался до каких-то круглосуточных новостей без конца и начала и прибавил звук. Комнату сразу заполнил сухой официальный мужской голос, размышляющий на тему повышения курсов валют и падения каких-то там индексов на бирже. В общем, нес сплошную ахинею, изрядно приправленную бесконечными цифрами и иностранными словами. Судя по его профессиональной интонации, он и сам не понимал, что он там говорил.
Изредка попадая на этот канал раньше, я всегда представлял себе этих неимоверных людей, что его специально и внимательно смотрят. Фантастические люди. Полная для меня загадка. Как из другой вселенной.
Пару раз зевнув от скуки, я продолжил щелкать каналами в поисках еще каких-нибудь более адекватных новостей. Но все попадалась либо реклама, либо музыкальные клипы, совершенно одинаково невнятные, либо обрывки истеричных отечественных сериалов со смазливыми и напряженными лицами актеров, тоже как будто одних и тех же.
Я уже было отчаялся найти то, что мне нужно, но в самом конце выскочили-таки новости. Канал был мне неизвестен. Но судя по камерному, я бы даже сказал интимному, оформлению студии, тот был явно местный региональный. То, что нужно. Даже если мелочь какая-нибудь все равно должны хоть что-то сказать. У таких каналов вечно проблемы с материалом. Ничего интересного не происходит, вот они и цепляются за любую возможность. Иногда уже даже выдумывают событие, предвкушая его возможное появление, провоцируя его. А уж на полицейскую операцию, да еще и специальную, всегда был, есть и будет большой спрос. Ибо дело пахнет скандальными подробностями и возможным продолжением.
Новости только начались и я, плюхнувшись на диван напротив телика, стал внимательно смотреть и слушать. Однако там говорили и показывали что угодно, но только не то, что я хотел бы узнать. Внешняя политическая ситуация в мире, как всегда напряженная и безнадежная. Потом замелькали опухшие лица местных парламентариев, как всегда что-то обещающие с бегающими вороватыми глазками и потому жалкие и уже заранее оправдывающиеся. Я даже отвернулся, до того эти народные избранники были мне неприятны и неинтересны.
Потом показали интересный сюжет про то, как профессор факультета психологии сошел с ума и заминировал собственный институт. Мина, правда, оказалась ненастоящей, но шуму он наделал много. А когда его приехали арестовывать кидался на стражей порядка как дикий зверь, чуть ни с пеной у рта. При этом он был еще и абсолютно голый, взъерошенный и страшный. Телевизионщики тщательно засняли его со всех ракурсов, смакуя его неординарное положение, стыдливо прикрыв срамные места профессора размытыми квадратиками. Тот все что-то кричал про конец света и самоубийство, но его уже никто не воспринимал всерьез, не смотря на все его научные степени и звания. Дорого ему видно далась научная карьера. И так сразу растерять всю свою значительность и весь авторитет.
Потом показали очередные разгромные вылазки на местные рынки, спекулирующие всем, чем только можно спекулировать. Будто эти рынки существуют для чего-то другого. По-моему, это показывали каждый месяц. И уже можно было не гонять съемочную группу зазря, а просто крутить один и тот же ролик. Кто там будет всматриваться? Скукотища, одним словом.
Когда неожиданно новости закончились, и дело дошло до прогноза погоды, я уже чуть только не дремал. Миловидная девушка с ослепительной улыбкой пообещала нам всем адское пекло, распрощалась, и снова замелькала реклама.
Я тут же телевизор выключил и снова вышел на балкон. Отсюда я похоже больше узнаю, чем через все эти средства массовой информации вместе взятые.
На улице разгулялся ветер. То и дело со стороны моря налетали мощные шквалы, так что иные деревья внизу жалобно гнулись и листовое железо где-то на крыше отчаянно громыхало. Только я подумал, что снова не видно ни души, как откуда-то из-за угла выбежало несколько человек, разного пола и возраста, и, что было духу, припустили по улице бежать. Через секунду оттуда же из-за угла выбежало несколько полицейских, и устремились им вдогонку. А когда и те и другие скрылись из вида, вновь воцарилась напряженная и странная пустота.
Мне как-то сразу стало ясно, что еще секунду назад я был свидетелем чего-то весьма необычного и возможно очень важного, но чего именно мне оставалось только гадать.
Докурив, я подождал еще немного, то и дело непроизвольно прислушиваясь, но больше уже ничего не происходило. А как только я зашел обратно в комнату, налетевший откуда не возьмись шквал ветра с такой силой захлопнул за мной балконную дверь, что только чудом из нее не вылетели стекла.
От этого грохота я чуть только не присел и сразу непроизвольно посмотрел на часы. Было ровно четыре часа дня.
IX
Угрюмый человек в облезлой и грязной ветровке с огромным капюшоном, пригибаясь и чертыхаясь на чем свет стоит, выбрался из низкой бесформенной хибары через крохотную дверь, жалобно скрипнувшую на ржавых петлях, выпрямился во весь рост, будто в первый раз за долгое время, и огляделся.
Впрочем, и смотреть-то было особенно не на что. Скорее это было рефлекторное движение вечно спящего разума.
Не изменилось ли чего в окружающем ландшафте? Не появилось ли чего-то такого, чего здесь не было раньше?
Было ясно, что не появилось, но все же. Кроме того взгляд этого человека нуждался в таком же распрямлении, что и затекшие в тесном жилище мышцы тела. И то, что он теперь видел совершенно предсказуемо ни на йоту не отличалось от того, что он видел здесь каждый божий день.
Разве только ветер переменил направление, или же дождь только-только еще собирался, меж тем как вчера к этому времени уже прошел.
И угрюмое выражение его лица, будто застывшая маска, так и оставалось неизменным. Только глаза его все еще щурились, привыкая к дневному свету, после жалкого тусклого светильника в его конуре.
Правда там было еще и окно, но настолько маленькое и закопченное, что оно почти не пропускало света и лишь призрачно и тускло светилось, изображая собой, то ли абстрактную картину на стене, то ли словно маяк, ориентируя в каком направлении что.
Небо было затянуто серой мглой. Дождь то ли только что закончился, то ли еще не начинался, но воздух был пропитан влагой, и все вокруг мокро блестело. Чуть ниже, за огромными прибрежными валунами уныло плескалось море.
Не так как обычно. Сегодня ветра почти не было, и только легкая прибрежная волна изредка ухала там меж камней. И еще привычные чайки носились как угорелые над поверхностью воды, выискивая себе случайных рыбешек на отмели. И их крики заполняли собой практически все звуковое пространство вокруг, будто они здесь на тысячу верст единственные живые существа.
Впрочем, почти так оно и было.
А этот человек был будто бы и не в счет. Словно он только гость здесь. И даже может быть и не гость, а лишь его тень здесь беспрестанно двигалась вдоль берега, хаотично и бесцельно, а сам он если и существовал, то где-то бесконечно далеко отсюда.
Спустившись чуть дальше к самой воде, там, где огромных камней уже почти не было, и берег представлял собой пустынный галечный пляж, человек пошел привычным маршрутом вдоль самой кромки воды, с еле заметным любопытством разглядывая принесенные морем вещи.
Последние несколько суток непрерывно грохотала буря с дождем, так что были все шансы найти нечто интересное и даже полезное.
В основном попадался плавник, который он бережно вытаскивал из прибоя и отбрасывал в специальные кучки, подальше от воды. Попадались так же мертвые чайки, останки рыб и прочих морских обитателей, ракушки, обломки пластика и куски изъеденного морской водой полиэтилена. Иногда море приносило и более содержательные вещи, но это скорее была небывалая редкость. Но неизменно все найденное человек аккуратно изымал из моря на сушу и, в конце концов, находил этим вещам рациональное применение.
Было еще достаточно рано, хоть без солнца определить время по одинаково серому небу получалось весьма приблизительно. Человек мог сказать лишь то, что полдень, к примеру, еще не наступил, или что день уже закончился. Даже если круглые сутки шел дождь, и ничего кроме него видно не было.
Определить время без каких-либо измерительных приборов для него уже давно не составляло труда. Он чувствовал время по своему физическому состоянию, скорее интуитивно и еще никогда не ошибался.
Впрочем, само по себе время здесь было весьма относительным явлением, скорее формальным аспектом, чем существенной необходимостью. И само определение этого времени являлось неким ритуалом, не более того. Скорее существовало лишь четыре его ипостаси: ночь, утро, день и вечер. Ночью человек неизменно спал, ибо делать в полной темноте было бы все равно нечего. Утром вставал и завтракал, днем обедал, а вечером ужинал. Вот и весь распорядок его жизни. Так что точное время ему было и вправду ни к чему.
Он уже ушел достаточно далеко, привычно шагая к выступающему далеко в море такому призрачному теперь мысу, когда вдруг из ниоткуда налетел первый порыв ветра, а потом этот ветер усилился, и поверхность безразличного моря тут же досадливо съежилась. На берег сразу стали накатывать более ощутимые волны. Облака над головой тоже как один устремились куда-то, превращая небо в рваные продольные клочья. Дело шло к обычному шторму.
Человек проходил этой дорогой каждое утро, неизменно день ото дня. До оконечности этого мыса было километров пять-шесть, не больше. Хорошая прогулка перед обедом, да и полезная.
Потом, на обратном пути он подбирал особо ценные находки и иногда возвращался за тем, что сразу унести не получалось. Найденные дрова и прочие деревяшки он прятал под специальный навес для просушки, а прочий мусор тщательно сортировал и либо применял по делу, либо прятал под другой такой же навес, служивший ему чем-то вроде сарая.
После чего человек, как правило, забирался в свое утлое суденышко, если позволяла погода, и отправлялся на нем проверять расставленные вдоль берега сети.
На обед он предпочитал исключительно свежую рыбу.
Но сегодня погода определенно портилась. Он еще не дошел до конца своего пути, но уже теперь выходить в море было бы чрезвычайно опасно. Его лодка не выдержала бы подобного натиска, да и против такого ветра выгрести было бы почти невозможно. Так что сегодня он скорее всего будет обедать позавчерашней ухой, да разве осталась еще пара яиц, из тех, найденных им несколько дней назад в очередном гнездовье чаек.
Теперь было самое время собирать яйца чаек. Да только те предпочитали гнездиться в местах труднодоступных, а то и вовсе не доступных. А лазать по скалам, да заглядывать в каждую щель было занятием утомительным.
Море меж тем уже почернело и ощетинилось.
— Буря будет, однако, отчаянная, — пронеслось у человека в голове.
Вообще любая перемена погоды, привнося с собой очевидные неудобства, неизменно радовала его своими хоть какими-то переменами, и он наслаждался ими, смотрел, опасаясь пропустить самое их начало, будто это какое-то изысканное шоу или же увлекательное театральное представление.
Когда он вышел на самый дальний и крутой выступ мыса, обрывавшегося отвесной скалой прямо в море с высоты нескольких метров, стихия разошлась уже не на шутку. Огромные чернильные шквалы с белой пеной яростно бились в скалу под его ногами и брызги от них попадали ему на лицо, а иногда и вовсе перелетали через него. А грозный неистовый ветер рвал эти волны в клочья еще на подходе.
Даже чайки моментально попрятались в разнообразные щели на берегу. Не видно было ни одной. Теперь никто из живых существ не рискнул бы оказаться в этой разъяренной клоаке, разве самоубийца. Даже рыбы и те безусловно покинули прибрежные воды, опасаясь быть выброшенными на берег. Теперь только ураган и бешеные волны продолжали играть друг с другом в свои непонятные игры, будто не на жизнь, а на смерть.
А человек все стоял и не мог насмотреться, словно сам принимал участие в этой игре, то на одной, то на другой стороне, а то будучи и ветром и океаном одновременно. И даже привычно угрюмое выражение его лица будто смягчилось, словно именно теперь и только в такие моменты он бывал по-настоящему счастлив, бывал по-настоящему жив.
Но вот набежали уже настоящие тяжелые тучи, и к ветру присоединился ледяной дождь. Сначала неторопливый и мелкий, а потом все сильнее и сильнее, он постепенно превратил весь пейзаж в одну сплошную размытую картину, состоящую уже из одной только воды.
Куртка человека уже начинала подмокать. Еще немного и он вымокнет насквозь, а обратно идти не менее часа. Так что кинув в последний раз полный неизъяснимого восторга взгляд в самую пучину океана, куда-то далеко-далеко, он повернулся и быстро зашагал обратно к дому.
Теперь, с капюшоном, надвинутым на самые глаза, вымокший и страшный, он более всего походил на призрака или привидение. Словно душа утопленника мечется около места своей погибели, то ли прошлой, то ли еще будущей, не в силах с ним ни расстаться и ни ужиться, в вечном поиске хоть какого-то убежища и покоя.
X
В городе снова происходило движение. То тут, то там пробегали толпы людей, будто бы преследуя друг друга. Но кто за кем гоняется и с какой целью, сверху было не совсем понятно. Очевидным был только тот факт, что город снова напоминал собой устричный бар. И именно в тот момент, когда устрицы, наконец, будто бы уразумели, что ждет их в ближайшем будущем и решили предпринять все возможное для своего незамедлительного спасения.
Но вся беда была в том, что жалкие их устричные мозги кроме осознания опасности вряд ли могли вообразить себе истинное положение дел, придумать что-либо конструктивное и уж тем более предпринять необходимые меры ко спасению. И своими действиями эти несчастные устрицы скорее приближали неминуемую гибель, чем спасались от нее. Воображая при этом, что делают именно то, что требуется в данной непростой ситуации.
А именно, устрицы в спешном порядке начинали выяснять отношения и выставлять перед лицом опасности наиболее слабых и беззащитных. Те что поумнее и вовсе прятались за спинами еще вчерашних друзей и родственников. И только совсем молодые и здоровые, исключительно по глупости и малолетству, делали вид, что ничего не боятся и, сбившись в жалкое подобие боевых отрядов, еще больше накаляли обстановку, привнося своими действиями лишь суету и еще большую неразбериху.
Пока эти движения возникали по городу скорее локально, чем массово. И после очередного подобного столкновения между теми и этими группами, одни начинали преследовать других. И так повторялось, казалось, уже бесчисленное число раз.
Но не смотря на то, что ничего глобального не происходило, напряжение снова неумолимо росло. И не было надежды, что и сегодня пройдет спасительный дождь и принесет с собой очередное временное затишье и перемирие. Небо было ослепительно синее, без единого облачка. Слабый ветерок со временем становился лишь тише. И не было никаких причин ожидать скорых перемен в этой погоде.
Так что если что-то и должно было случиться, то вполне возможно, что это что-то произойдет именно сегодня. Но хватит ли накопленной энергии? Достаточное ли возникло напряжение?
Но этого решительно никто не мог заранее знать. Смотря по тому, что именно должно было произойти и какие энергетические запросы у этого чего-то по ходу дела могут возникнуть.
Вот по широкому проспекту откуда-то из пригорода снова едут серые КамАЗы и разъезжаются один за другим по отходящим от этого проспекта улицам и переулкам. А потом все дальше и дальше, распределяются уже по всему городу. Прошло совсем немного времени, и эти КамАЗы оказались в центре чуть ли не в каждом квартале.
А в этих машинах сидели такие же устрицы, уверенные в себе и ничего не боящиеся. По одному они выбираются из машин и расходятся по соседним улицам. В связи с этим возни в городе сразу стало еще больше, да и беготни прибавилось.
Потом в городе почти одновременно остановилось движение наземного транспорта. Какие-то люди в одинаковой серой одежде перекрыли все главные улицы. А КамАЗы все ехали и ехали. И когда движение этих разрозненных групп людей по городу, казалось, достигло своей кульминации, через одно мгновение все стихло и движения вообще почти никакого не стало. Одни люди затолкали других в одинаковые серые автобусы и куда-то увезли. А за автобусами укатили и угрюмые КамАЗы.
Движение транспорта по улицам, в конце концов, возобновилось, будто и не прекращалось. В городе снова потекли размеренные обычные городские процессы, никак не выделяющиеся и не отличающиеся друг от друга. Можно было сказать, что ситуация в очередной раз чудесным образом разрешилась и устрицы спасены, но это было не совсем так.
Напряжение не только не уменьшилось, а наоборот будто бы возросло скачкообразно. И теперь уже никаких сомнений в том, что уже очень скоро должно случиться что-то такое особенное и окончательное не оставалось. Приходилось лишь ждать. И если не сегодня, то завтра-послезавтра, это самое что-то неминуемо произойдет.
А иначе, даже при всем желании заинтересованных сторон, такое количество энергии никуда просто так не денется, ее некуда будет деть. Как перед рождением сверхновой, когда малым взрывом уже никак не обойтись. А критическая точка невозврата была пройдена незаметно и была пройдена уже достаточно давно. Теперь все еще больше подошло к своему окончательному пределу.
Воздух был настолько насыщен электричеством, что и тут и там как-то разом проявились небольшие, но вполне явственные фантомы, напоминающие собой ангелов. По крайней мере, они были очень похожи на ангелов. Что-то такое бесконечно красивое и с крыльями.
Они даже пытались вобрать в себя всю окружающую их чрезмерную энергию, неистово размахивая крыльями и перелетая с места на место, но, будучи порождением этой же силы, лишь то и дело переливали из пустого в порожнее.
Видно даже ангелы, пусть и фантомные, но вполне определимые, никак не могли уладить сложившуюся ситуацию. И взмахнув еще пару раз своими золотыми лебедиными крыльями, они вдруг разом исчезли, оставив после себя разрозненное голубое свечение, да пару шаровых молний, почти моментально исчезнувших тоже.
Будто изначально все шло к грозе, бесконечно накаляясь в непроницаемой духоте, и уже казалось вот-вот, а потом так ничего и не произошло и облегчения не случилось.
XI
В половине шестого я снова стоял перед железной дверью с надписью «Нева». Сесть поработать после всего того, что произошло, я так и не смог. И досидев как на иголках до пяти часов, как мне сказали люди в форме, я поехал к своему приятелю. Это было единственное, что пришло мне теперь в голову.
На улице происходили, в общем, довольно странные вещи. Вроде и люди появились вокруг, и никто ни за кем не гонялся, а все равно, что-то было не так. Слишком уж все было формально спокойно и организовано. Транспорт не спеша ехал по проезжей части, соблюдая исключительно все правила дорожного движения. Никто никуда не бежал, никто просто так посреди улицы не стоял. Люди шли по одному, по двое, но никаких сборищ и компаний видно не было. И было очень тихо. Непривычно тихо. Только машины шуршали по асфальту, да слышались шаги людей и приглушенные голоса.
Может, конечно, мне только так казалось? После того, что я видел сегодня с балкона, после этого визита вооруженной полиции. Может и так. Но теперь я ощущал какой-то перманентный дискомфорт вокруг себя. Я не мог отделаться от ощущения, что все знают что-то такое, чего не знаю я. На лицо были признаки, если и не сговора, то специально затаившегося общественного сознания, объединенного каким-то одним тайным и вполне себе принципиальным роковым знанием. Но характера этого знания я понять никак не мог.
Разве только разогнали очередную какую-нибудь акцию протеста? Но тогда почему такой резонанс? Раньше все это происходило почти незаметно. Был митинг, и нет митинга. Нет, здесь что-то другое.
На этот раз дверь открыла симпатичная девушка и приветливо улыбнулась, узнав меня. Она работала у них, то ли менеджером, то ли секретарем. Я не вдавался в подробности. Но она определенно меня интересовала с точки зрения полового влечения. Я бы сказал по-другому, но это именно так и было. Мужчина и женщина. Это вполне нормально.
По крайней мере, это я постоянно повторял сам себе, что это нормально, хотя у меня обычно все это бывало совершенно ненормально. То ли привлекал я каких-то особенных женщин, то ли сам таких выбирал, но все довольно быстро заканчивалось, причем по обоюдному согласию и исключительно мирно. Но в редких случаях отношения продолжались больше полугода. А так и вообще пару месяцев, а то и неделю. И это притом, что внешне все выглядело безупречно и никаких явных проблем в наших взаимоотношениях не возникало. Тут было какое-то внутреннее противостояние. Но вот чего с чем, я так и не понял до сих пор. Ибо каждый раз вроде бы все было по-разному, каждый раз совершенно иначе. Да только конец был одинаково скоропостижным. По этому поводу у меня уже назревал некий комплекс, что начинало меня здорово напрягать.
Но с этой девушкой все было проще. У нее уже кто-то там имелся, и я исключительно отвлеченно любовался ею безо всяких там видов на будущее и потому совершенно спокойно.
Мы обменялись приветствиями, и я сразу спросил, где мой приятель. Но тот уже сам вышел мне навстречу из кухни, снова что-то жуя.
Последние годы мы виделись с ним до крайности редко. Иногда за целый год дай бог один раз. А когда-то были самыми лучшими друзьями. В институте учились вместе. А потом сразу разлетелись по разным работам. У него получилась семья. Как-то внезапно и бесповоротно. Меня одолевали мои разносторонние, но бесплодные интересы. И так как-то все реже и реже доводилось видеться. Но при этом мы оставались теми же друзьями, что и были всегда, осознавая эту необходимость каждого из нас жить какой-то своей отдельной персональной жизнью. Так что теперь я побил все рекорды, заявившись к нему за этот месяц уже в третий раз.
— Вау! Неужели не обманул! — удивился мне он, — и в вытрезвитель вчера не угодил? С виду жив и здоров! Фантастика!
— Бывает и такое, — улыбнулся я, — как видишь, уцелел. Специально для тебя себя сберег.
— Ну уж ладно. Только обойдемся без поцелуев. Я-то был уверен, что ты не придешь. Два дня подряд бухать в нашем возрасте уже не каждый сможет, да и на улице сегодня черт знает что твориться, — обрадовано сказал он, пожимая мне руку, — Марина сегодня еле до работы доехала. То пробки, а то перегорожено без объяснения причин. Кофе хочешь? Мне еще полчасика надо поработать, а потом я весь в твоем распоряжении.
— Да, кофе хочу. Я тоже сегодня просидел полдня чуть не под домашним арестом. Ты не в курсе подробностей? Что именно у нас на этот раз происходит? Очередной митинг, что ли, или теракт?
Но он уже меня как будто не слушал, намереваясь как можно быстрее организовать свежий кофе.
— Марина, слушай, свари нам кофейку, будь умницей. Слышишь?
Марина, а эту девушку звали Мариной, будто бы неохотно отозвалась, но, в конце концов, понуро пошла варить кофе. Правда, улыбнувшись мне напоследок. Чтоб я не думал, что она обиделась или еще что. Бывает такая особенная улыбка у людей.
— Если честно, то я понятия не имею. Хотя уже ничему бы не удивился. Мне кажется, наших людей вообще довели до такого отчаяния, что теперь всего можно ожидать. Да только все это уже ни на что не похоже. Чуть ли не военных в грузовиках откуда-то навезли, а ведь ничего такого не происходило и не намечалось даже. Ради чего, интересно? Никаких сборищ, митингов, шествий. Ничего. Еще утром, когда я ехал на работу, ничего необычного не видел. Все как всегда. А после полудня на тебе. Будто учения или действительно теракт. И никаких объяснений или объявлений. Будто ничего и не было. А ведь кого-то наверняка похватали.
— А ты считаешь, что наш теперешний народ, если его вообще можно идентифицировать как народ, можно до чего-нибудь довести? При всем этом его эгоистично-безнравственном пофигизме? И притом, что прилюдных казней и массовых репрессий пока еще не наблюдалось. По-моему, так чем дальше, тем больше у наших людей атрофируется способность хоть чему-то там сопротивляться. Разве только спьяну и всей шоблой, да и то до ближайшего ларька. А потом когда проспятся, еще и пойдут с виноватыми лицами каяться. Не верю я, если честно, ни в какое народное сопротивление.
— Ну не знаю. У меня ощущение, что уже здорово накипело, да накопилось. Буквально отовсюду мне слышаться стоны. И ведь никакого позитива вообще. Только подставы на каждом углу, пустая болтовня и воровство, будь оно не ладно. Как воровали сто лет назад, так и воруют. Все. Друг у друга. И ни закона, ни порядка, только видимость одна. У меня друг детства есть, ну натуральный бандюган всегда был. Так даже он, обзавелся семьей и жалуется мне, что ребенка одного боится из дома отпускать. Хотя кому кого боятся, казалось. А теперь все всех боятся. И самих себя может даже больше, чем кого-либо еще. Отсюда и попса эта гнусавая из каждого угла, телешоу эти тупые для моральных уродов, только чтобы наедине с собой не оставаться. Не дай бог тишина. Так и услышишь ненароком, как внутренний голос в собственном вакууме эхом отзывается и хорошо еще если вообще хоть что-то услышишь. Моей жене в школе зарплату уже лет пять не повышали, а цены за это время раза в три выросли. Да чего там. Иногда как подумаю, что вот выйду из дома и опять увижу все эти лица соотечественников, так и выходить не хочется. А ты говоришь наших людей не довести. Мы с тобой, между прочим, тоже эти самые люди. Хоть ты там и в своих высших сферах летаешь, а есть нечего будет и за жилье платить нечем станет, тоже, небось, протестовать пойдешь. И главное, все настолько бездарно, не глядя, не думая, для галочки, за наши с тобой налоги. Противно смотреть.
— А ты не смотри, — почти пошутил я, — если настолько тошнит, так уехал бы куда-нибудь в другую страну. У тебя диплом, опыт работы, язык знаешь. Не ты первый, не ты последний. Если уж нет ни терпения, ни понимания, так уже ничего не должно здесь держать. Я вот тут вдохновение какое-то черпаю, материал для работы. Мне интересно за всем этим наблюдать. Хотя у тебя конечно семья.
За стенкой на кухне Марина зазвенела посудой и послышался аромат только что сваренного кофе.
— Вот именно. Я, брат, заложник, в некотором смысле. Предположим, я бы еще устроился, а жена моя. Она там себе применение без языка так быстро не найдет, а мне всех не прокормить будет. Да и кто нас там ждет.
— Ладно. Хватит трепаться ни о чем. Будет время еще поговорить. Тебе вроде поработать надо было. А я кофе хочу. Пахнет уж больно призывно.
— А ты меня работать не гони. Тоже мне нашелся погоняла. Я тоже, между прочим, кофе хочу. Мне всего-то звонка дождаться надо. Была бы работа, так ведь без дела уже который день сидим. Просто никому ни хрена теперь не надо.
XII
Когда через час мы вышли на улицу, уже ничего в городе не напоминало о произошедших событиях. Разве только снова пепел падал, да только не так густо как вчера. А так, город как город. Люди вокруг как люди. Тепло, светло, как и должно быть в мае.
Мы направились в какое-то заведение, про которое знал только мой приятель и все держал это в тайне, будто какой-то сумасшедший сюрприз. Лично я сильно сомневался, что меня можно чем-то в этой связи еще удивить. Но подумал, что и ладно. Какая, в конце концов, разница? Поиграем в эти игры.
Мы вышли на набережную и, удаляясь от шумных мест центральной части города, не торопясь пошли вдоль реки, поглядывая на прогуливающихся девок и то и дело закуривая. Потом мы вдруг свернули в неприметный переулок и почти сразу завернули в укромный такой сквер, зажатый между двумя невысокими старинными домами. Именно там, в глубине сквера, на первом этаже похожего на чей-то особняк здания и располагалось то самое место. С виду, так кафе это действительно выглядело заманчиво и таинственно. Посмотрим, что будет внутри.
Внутри оказалось умеренно людно. Умеренно, это значит оставалось еще пара-тройка свободных столиков. Что я сразу отметил, так это довольно тихую и приличную музыку, играющую здесь. Ровно настолько громкую, чтобы было не слышно людей за соседними столиками, но не более того. Вроде простое условие, но редко когда соблюдаемое. И обычно чем хуже музыка, тем она, как правило, громче. Люди за столиками сидели разные и с виду приличные, вроде не пижоны и не гопники. И то хорошо. В общем, внутри мне понравилось тоже.
Лучшие столики вдоль окон естественно оказались заняты. Но мы неплохо устроились в довольно уютном углу, так, что и не жалко. Нам тут же сунули меню и привычно оставили ненадолго в покое.
Быстро просмотрев ассортимент, я убедился, что цены вполне доступные для подобного места и похвалил приятеля за правильный выбор заведения.
Мы заказали поесть, так как оба сильно проголодались, какого-то там мяса с гарниром и по салату. Еще попросили принести по триста грамм водки в графинчике с лимончиком и хлебом и сразу по бокалу пива. После чего, провожая взглядом вальяжно удаляющегося официанта, с удовлетворением в очередной раз закурили.
Небольшой уютный зал со множеством ответвлений и переходов, заполнял скорее дневной свет с улицы. А так над каждым столиком из стены торчало по светильнику, весьма интимно освещающему скорее грубую кирпичную стену, чем сам столик под ней. Но по мне так это было в самый раз.
Дым от сигарет незаметно исчезал в модной медной вытяжке, петляющей по потолку будто змея. Вообще все было оформлено весьма недурно, со вкусом. Ничего не раздражало мой глаз, и я здесь по-настоящему отдыхал. Мой приятель время от времени со знанием дела на меня поглядывал, типа, вот в какое классное место я тебя вытащил. Я всячески соглашался, и взглядом и жестом. Говорить пока было лень.
И только когда пиво уже давно было выпито, мясо съедено, а за первой последовала уже вторая рюмка, мы принялись неспешно и вяло беседовать. Сначала получалось как-то не очень, а потом ничего, разговорились понемногу.
Разговор получался больше про моего приятеля, ибо накопилось у него проблем всяких выше крыши, и семья и работа. Меня это скорее устраивало, ибо о себе и сказать особо было нечего, да и интересно было узнать, как и чем живет мой старый друг.
Последнее время меня вдруг стало это интересовать, как живут люди вокруг меня. Видимо из-за того, что в моей собственной жизни последнее время слишком многое не сходилось одно с другим. Или же просто было настроение слушать?
— Сто лет уже в театре не были и тут вдруг собрались и пошли. Ну и тоска, скажу я тебе. Не играют, а отрабатывают гонорар. Да и пьеса дрянь, — разглагольствовал он, сгребая остатки салата под очередную закуску, — если уж в искусстве застой, то чего ждать от всех этих людей?
— Один спектакль еще не показатель. Сам ведь говоришь, что сто лет в театре не был. Кроме того, театр театру рознь. Не повезло просто, — вяло ответствовал я, — настоящее искусство всегда немного, но в подполье. Где-то что-то наверняка еще происходит. Мы просто об этом не знаем.
— Ты и правда так думаешь? Все еще надеешься на очередной виток истории? Типа, бывало и хуже? Хотя может ты и прав. Не знаю.
Но вот уже подошел к концу пузатый графин, и мы потянулись к меню, посмотреть чего бы нам еще такого попросить. Как вдруг, как показалось, прямо в кафе прогремело два оглушительных хлопка. Один за другим.
В образовавшейся тишине был слышен лишь дребезг разбитого стекла и последний аккорд какой-то меланхоличной джазовой композиции. А потом почти сразу закричали какие-то женщины. Как это обычно бывает в подобных случаях. Все сразу вскочили и заговорили одновременно, разглядывая разбитое окно и осторожно выглядывая наружу.
Тихий и томный вечер был грубо прерван. Пришлось вставать вслед за остальными и спешно закуривая выходить во двор, дабы рассмотреть все это дело своими глазами. Тут же послышались всяческие предположения и возможные сценарии произошедшего, одно нелепее другого. Но ради разнообразия мы с приятелем решили покурить на улице и послушать, вдруг что-нибудь интересное узнаем. Хотя бы что-нибудь о том, что происходило сегодня в городе.
Но, похоже, решительно никто ничего толком не знал, зато здорово сказывались напряжение и страх. Все сразу сбились в какое-то подобие кучки и старались держаться друг друга, при этом старательно не подавая вида, что кому-то стало не по себе. Выглядело это неприятно, но уходить из кафе пока не хотелось.
— Да это конкуренты! Кто же еще, — уверенно говорил неопределенного возраста мужчина, как будто своей даме, но на самом деле всем остальным, — из машины, как в кино. Проезжали мимо и шарахнули, чтобы хозяева посговорчивее были. Ну или какие там еще дела между ними. Бандиты же кругом.
— Шальная пуля, — в шутку предположил какой-то цивильно одетый дед, но не слишком уверенным, скорее даже подавленным голосом.
Кто-то сразу стал звонить по телефону. Молодняк сбился в кучку отдельно от других и с жаром обсуждал случившееся. Официанты неспешно убирали осколки и успокаивали клиентов. Потом вышел администратор и объявил, что он уже вызвал полицию и чтобы все успокоились.
— Что только твориться в этом городе! Вокруг одни экстремисты и подонки, — скандальным голосом провозглашала бабка в роскошном платье, с молодым юнцом под боком, — выйти из дома лишний раз страшно.
Однако все потихоньку успокаивались, а кое-кто уже вернулся на свое место. Администратор остался на улице, делая вид, что ждет полицию, а на самом деле зорко следил, чтобы никто под шумок не сбежал, не заплатив по счету. Все вроде возвращалось на круги своя. Прозвучали первые робкие шутки и даже несколько нервный смех. Из зала было снова послышался звон столовых приборов. Но тут со стороны реки отчетливо прострекотала короткая, но такая очень убедительная автоматная очередь. А потом еще несколько отдельных выстрелов и вой сирены.
И все снова немедленно насторожились, как будто только и ждали продолжения. А когда несколько выстрелов раздалось уже с другой стороны и, как показалось, значительно ближе к ресторану, все как один ринулись с улицы в помещение, в поисках хоть какого-то укрытия.
Еще какое-то время снаружи не раздавалось ни звука, так, что некоторые особенно голодные возобновили прерванную трапезу. Разговоры о произошедшем, правда, не умолкали, и ресторанчик напоминал собой скорее растревоженный улей.
Но время шло, и обстановка в очередной раз будто бы несколько разрядилась, когда откуда-то с соседней улицы раздался очередной оглушительный взрыв. Такой ни на что не похожий и пронзительный, от которого немедленно вылетели оставшиеся стекла и вполне отчетливо дрогнула земля.
Тут уже даже самые спокойные и с виду непоколебимые бросили есть и вскочили со своих мест. Но вместо того, чтобы снова кричать, перебивая друг друга, все принялись напряженно кому-то звонить, бросая испуганные взгляды на окна.
Мой приятель тоже вытащил свой телефон и позвонил домой. Говорил он вроде спокойно, но сам был непривычно бледен и здорово испуган.
Мне звонить было особо некуда и некому, потому, не слушая его разговор, я осторожно подошел к окну и с опаской выглянул наружу.
По улице, виднеющейся меж редких кустов, стелился рваными клочьями сизый дым. Почти все стекла в доме напротив были выбиты, и зияли теперь своими черными рваными дырами. Пробежало несколько людей по одному. Видимо случайные прохожие. Еще я снова расслышал выстрелы и вой сирены, но уже где-то далеко отсюда.
Происходящее явным образом обрастало неприятными и пугающими перспективами, еще пока неясными, но уже вполне ощутимыми. Разум же пока отказывался воспринимать реальную действительность, то ли от страха за себя самого, то ли от невозможности уложить произошедшее в какие-то привычные рамки и символы. Обычный пятничный вечер все это, во всяком случае, напоминало весьма отдаленно.
Пока я разглядывал улицу ко мне подошел мой приятель, уже немного успокоившийся, но все еще бледный.
— Мои, слава богу, дома. Сказал, чтобы никуда не выходили и сидели как мыши, — проговорил он, тоже разглядывая улицу за окном, — никто ничего не знает. Хорошо еще дозвонился сразу, а то жена была в панике. А у некоторых здесь сотовый оператор уже видимо приказал долго жить. Ни гудков, ничего. Что-то такое происходит. Будто война.
— Да какая там война, — отмахнулся я, — война кого с кем? Кому мы там нужны. Теперь воевать можно только с самими собой. По крайней мере, это было бы вполне разумным и объяснимым. Скорее очередная акция протеста, перешедшая во что-то большее. Ну или теракт. В последнее время этим вряд ли кого удивишь. У нас просто ничего такого еще не случалось, но все когда-нибудь происходит в первый раз. Хотя, может быть, я просто не хочу допускать чего-то такого необратимого?
— Никто не хочет. Ладно. Чего тут гадать на кофейной гуще. Мне пока не хочется лезть куда-то там и выяснять что и зачем. Вот до дома мне, похоже, сегодня уже не добраться, а ты тут недалеко живешь. Я жене сказал, что пойду к тебе. Может нам рвануть пока не поздно. По дворам да переулкам как-нибудь, может, прорвемся? А то тут сидеть не вариант.
Я согласился и подозвал тоже уже бледного официанта.
Мы расплатились и осторожно вышли во дворик, выглядывая меж кустов и редких деревьев улицу за оградой, такую теперь совсем непохожую саму на себя, таящую в себе неизвестную и потому еще более пугающую угрозу.
А сквозь только что появившуюся молодую листву, еще такую пронзительно зеленую, откуда-то из-за крыш тревожным багрянцем отсвечивало по всему небу кроваво красное закатное солнце.
XIII
Сверху город изменился и как-то вдруг. Все было тихо — мирно пока одновременно в разных и будто хаотично разбросанных точках и тут и там не прогремели первые взрывы. Случилось это сначала на окраине, перерезая основные магистрали на въезд и на выезд, разрушая мосты, вокзалы и туннели. Запылали заводы и фабрики. Сразу после этого по городу поднялась страшная суета, и какое-то время город снова напоминал собой устричный бар. Но потом эти движения приняли более организованный характер и случайных действующих лиц на улице практически не осталось. Еще через какое-то время взрывы прогремели уже ближе к центру, уничтожая редкие здания и те самые серые КамАЗы, все еще стоящие на некоторых улицах. Далее движение стали еще более сконцентрированные и организованные.
Подавляющее большинство на своем личном транспорте тут же ринулось из города по еще уцелевшим улицам. Городской транспорт встал, брошенный и так и сяк. Кто-то еще успел кое-как припарковаться, а троллейбусы и автобусы так и остались посреди дороги. Значительное число улиц просто опустело и теперь только в некоторых местах происходили столкновения одних групп людей с другими, после чего некоторые из этих людей падали и оставались лежать неподвижно. Незаметно по окраинам города на тех же главных улицах и проездах из города неизвестно откуда выросли в один момент баррикады и заграждения. Там тоже какое-то время копошились люди, но потом вроде угомонились, рассредоточились и затихли.
Меж тем день близился к вечеру. Солнце уже отчетливо клонилось к закату и только отсюда сверху оно еще светило пронзительно и ясно. Снизу же город все больше и больше погружался в первые вечерние сумерки. Ночь, хоть и белая, окутала город паутиной теней и некоторые узкие переулки оказались отсюда сверху непроницаемо темными, и потому стало не видно, происходит там что-нибудь или нет.
Очевидно было только то, что то, что должно было случиться наконец происходило. И, хорошо это или плохо, вышло уже на свою основную необратимую стадию. И вряд ли кому-то было до конца понятно, чем все это теперь может закончиться и к чему может в результате привезти. Понятно было лишь, что действие это вряд ли до конца кем-то контролируемо и происходит исключительно из-за переполнения сконцентрированной в этом городе энергии, и напряжение это достигло теперь своего апогея.
Город поглотила новая сила, разрастающаяся, чем дальше, тем больше, и теперь все, даже те самые зачинщики, оказались всего-навсего марионетками этого глобального энергетического вихря.
И все эти дома, улицы и каналы в закатном сумеречном свете как нельзя больше походили теперь лишь на декорации. И вечер этот, переходящий в ночь, будет длиться теперь, как казалось, вечно. Ровно столько, сколько отмерил тому настоящий режиссер, этот вселенский кукольник, пребывающий везде, а заодно и в самом центре этой новой стихии. И может быть даже такое, что он и неодушевлен, кто его знает. И все это лишь слепые силы природы, устанавливают новое равновесие в этом пошатнувшемся мире. Равновесие понятное только им одним.
И может статься, когда спектакль закончиться, и в зале загорится свет, все кто остался, кто не участвовал в этой самой игре, выйдя на улицу, застанут что-то совершенно другое, какой-то иной изменившийся мир. Мир, отрегулированный кем-то другим. Мир с иными законами и порядком, с другой флорой и фауной, с обратным тяготением и своим собственным временем. И это если еще кто-то и что-то будет существовать к тому времени, когда это новое равновесие будет, наконец, достигнуто.
Останется ли тогда там место для человека как такового?
Ведь происходило теперь нечто такое, от чего можно было ожидать чего угодно. Город выглядел теперь сверху совершенно непривычно и странно. То ли грандиозный праздник какой-то охватил его безраздельно, то ли неизвестная катастрофа поглотила его, но большая часть города теперь совершенно пустовала, будто там вообще никто не жил, только местами происходило что-то невнятное, что теперь и рассмотреть, толком, не получалось. Ибо солнце болталось над самым горизонтом, и уже весь город окутали длинные предлинные тени.
Ко всему прочему в некоторых кварталах видимо не было электричества. И эти районы на общем фоне выделялись абсолютно черными пятнами. Где-то раздавались еще взрывы и выстрелы. Что-то копошилось и тут и там, как в развороченном муравейнике. А местами вертикально вверх поднимался дым от пожаров, и были видны языки пламени, которые решительно никто не тушил. Да еще на окраине кто-то снова устроил салют.
Вот разве и все. Что теперь откроется взору следующим утром, сказать было трудно. Но, так или иначе, жизнь в этом городе определенно еще продолжалась.
XIV
Дождь шел весь день и всю ночь, так, что казалось, не будет ему конца. Вода была везде, словно пенное и взъерошенное теперь море переливалось на берег, и волны, накатываясь далеко-далеко куда-то к самому горизонту, долго и не торопливо скатывались потом по скалам назад.
Везде текли бурные потоки и ручьи. Они скатывались со скал и бежали меж валунов и туда и сюда. Сверху тянулись сплошные ледяные нити дождя. И шум от него уже не различался как обособленный звук, будто длился и длился с самого начала начал. Но и кроме этого шума ничего уже не было слышно. Словно ватная пустота окутала берег и жалкую лачугу единственного здесь обитателя.
Человек весь день просидел дома, изредка приоткрывая дверь и выглядывая наружу. Но то, что он видел, не приносило ему ни радости, ни надежды, а наоборот словно заталкивало обратно. И он снова садился на низкий топчан, стоящий у самого окна и с тоской взирал оттуда сквозь тусклое и грязное стекло на заливаемый водой берег.
На низком, грубо сколоченном столе его горел тусклый светильник, сооруженный из ржавой консервной банки, заполненной тюленьим жиром. Рядом на жестяной тарелке лежала недоеденная вяленая рыба и стояла кружка с водой.
Это был то ли обед, то ли ужин. Так сразу и не скажешь. Аппетита у человека все равно не было никакого, и он только вяло теребил эту рыбу время от времени, когда его взор случайно на нее натыкался. Тогда он словно вспоминал, что что-то ел, да не доел, и что вообще существует такая потребность у человека, потребность в еде и питье.
Когда сумерки за окном сгустились совершенно, а дождь и не думал прекращаться, человек подкинул пару сушеных палтусов в печурку и подождал пока они как следует разгорятся. Затем еще какое-то время он сидел и смотрел, как за решеткой чугунной дверцы бьются оранжевые языки пламени, согревая свои закоченевшие ноги. А когда пламя практически погасло, он неторопливо скинул куртку, стянул толстые и грубые штаны, неизвестного уже покроя и цвета, да и завалился на топчан, укутавшись толстенным ватным одеялом.
За окном наступила ночь.
Он долго не мог заснуть, хоть и не думал ни о чем определенном, слушая лишь шелест дождя с улицы. Мысли лезли до того обрывочные, без начала и конца, что под конец он, измучившись совершенно от этой неясной череды картинок и образов, неожиданно для себя, наконец, все же заснул.
Проснулся он уже утром от непривычно яркого света в кои-то веки заливавшего через оконце всю его тесную крохотную комнатенку. То было настоящее солнце, которого он не видел уже бог знает сколько времени.
Дождь видимо прекратился только под утро, и ветер сдул его вместе со всей этой пеленой на небе в дальние дали, не оставив даже и следа. Ни тучки не было теперь на небе, ни облачка. И только непривычно яркое солнце освещало мокро блестевший берег и все еще пенное море до самого горизонта.
Человек быстро оделся и вышел наружу, даже не думая про завтрак и своеобычный утренний марафет. А выйдя из своей хижины, он так и остался стоять у входа, любуясь вдруг совершенно изменившимся вокруг пространством, будто он только теперь сюда приехал откуда-то там еще, мгновение назад сойдя на очередном полустанке с дальнего поезда.
Ветра не было почти совсем, и ласковое море лишь еле заметно плескалось среди прибрежных камней, словно где-нибудь на юге. И вообще было тепло, непривычно тепло, так, что постояв еще немного будто бы в раздумье, человек снял с себя куртку, повесил ее на первый попавшийся гвоздь, и пошел к берегу уже в одном свитере.
В голове блуждали приятные мысли, непонятно откуда взявшиеся. Его настроение явно на глазах улучшалось, и теперь он размышлял о том, что бы ему сегодня такого предпринять, пользуясь случаем. Первым делом, конечно, стоило бы сплавать посмотреть сети, которые стояли в море уже далеко не первые сутки.
И спустившись к воде, он подошел к небольшой лодке, лежащей на берегу вверх дном между камней. Перевернул ее кряхтя и сразу потащил к воде, изо всех сил упираясь ногами в шуршащий галечный берег.
Море уютно шелестело легким прибоем. Хотя какой это прибой? Его практически не было. И такая сразу сделалась прозрачная вода, что сквозь нее был виден каждый камушек, и столько цветов сразу появилось в воде, столько света.
Так что он даже не раздумывая сходил за веслами, сел в лодку и поплыл к виднеющемуся недалеко от берега первому белому поплавку.
По идее рыбы в сетях должно быть много. Но бывало и такое, что в плохую погоду сети стояли по несколько дней совершенно пустые. Так что в известной степени проверка сетей почти всегда преподносила сюрпризы.
И вот еще пара гребков и он, виртуозно развернувшись, оказался бортом как раз у поплавка и ухватился за него свободной рукой.
Сквозь зеленую толщу воды он сразу разглядел несколько серебристых рыбин, тускло поблескивающих на глубине там, куда уходила сетка. Уже теперь стало понятно, что улов выйдет богатый и, удовлетворенно ухмыльнувшись про себя, он стал потихоньку выбирать сеть на дно лодки.
Он решил сегодня снять сети совсем. Те уже давно нуждались в починке и чистке, ибо здорово обросли всяческим мусором. А сегодняшний день более всего располагал к такого рода занятиям.
Вот и первое тело с натугой втянутое в лодку тяжело плюхнулось на дно к его ногам. То был тунец килограмм на пять, не меньше, отливающий на солнце своими серебристыми боками. Рыбина была уже неживая, но попалась видно еще сравнительно недавно. Может быть ночью. Так что и ничего. Вполне даже еще свежая. Зато без возни и прочих кувырканий. Прямо к столу.
Еще около часа, изредка подгребая одним веслом, выбирал человек свои сети. Тем временем рыбы на дне лодки становилось все больше и больше. Просто на редкость удачный день. Улов превосходил все его ожидания, и теперь-то он точно поест свежей рыбки вволю.
А еще пару часов спустя сеть, тщательно очищенная и местами уже починенная, блестя на солнце, висела растянутая на специальных столбах вдоль берега. А на маленькой печке, сложенной из тщательно подобранных друг к другу камней прямо на улице, в огромном и мятом котле побулькивала уха.
Человек сидел на солнышке так, чтобы солнце не светило прямо в глаза и наслаждался этим заслуженным теплом, с удовлетворением смакуя проделанную им работу. Потом достал огромных размеров трубку, кисет со странного вида курительной смесью, и мечтательно закурил, поглядывая в морскую даль и выпуская огромных размеров клубы дыма, до того ядовитого, что глаза его время от времени начинали отчаянно слезиться. Со всеми своими делами он успел к самому обеду и теперь только ждал, когда приготовится уха, ощущая в себе все более разгорающийся аппетит.
Основная часть рыбы была подготовлена к чистке и лежала теперь в теньке, завернутая в огромных размеров холщевую ткань. После обеда он еще немного передохнет и займется ею. А сейчас ему было лень что-либо предпринимать. Кроме того вот-вот будет готов обед.
Уже давно он не пополнял свои запасы, практически сразу съедая все то немногое, что вылавливал. Теперь на счет еды можно было быть абсолютно спокойным. Этих запасов ему хватит как минимум на пару месяцев. Разумеется, если он не будет питаться одной только рыбой.
Но уже появились разнообразные перелетные птицы. Не здесь, а дальше по берегу. Кроме того на днях он видел пару тюленей. И если хорошая погода продлится еще хотя бы день, он сможет предпринять вылазку в соседний залив, где располагалось одно из их лежбищ. Может ему и удастся раздобыть пару туш.
Проблема была только в том, чтобы подкрасться к ним незаметно. Иногда это ему удавалось, а иногда нет. Если спугнуть их сразу, уйдешь домой с пустыми руками. В море он за ними уж точно прыгать не станет.
Кинув снова взгляд куда-то за горизонт, он неожиданно заметил какую-то мизерную точку, чуть ли не за гранью видимости. Что это было такое, на таком расстоянии он разумеется разглядеть никак не мог, даже особо не старался. Это могло быть что угодно, но даже в такую спокойную погоду он не рискнул бы отправиться на своей лодке так далеко в открытый океан. И пока он решил подождать. Если это что-то прибьет ближе к берегу, он может еще и сплавает посмотреть. Но только не теперь.
Уже поедая горячую уху из жестяной миски, он то и дело поглядывал в море, высматривая непонятный предмет. Иногда ему казалось, что он уже может разглядеть какие-то детали, но уже секунду спустя мерещилось, что это что-то стало чуть ли не дальше чем было, и он уже еле-еле может разглядеть на фоне моря даже саму эту крохотную точку.
Тогда плюнув, он решил пока больше не думать об этом и не напрягать зазря глаза, целиком сосредоточившись на поедании рыбного супа. А потом, насытившись, он специально устроился посидеть с другой стороны своей хибары, чтобы не искушать себя впустую этим выглядыванием неизвестно чего. Бог даст, так и в правду подплывет поближе, а если не судьба, так и не стоит сходить с ума на пустом месте.
Насидевшись после обеда, он занялся рыбой и уже почти забыл о своем недавнем видении, промывая выпотрошенные тушки в воде и раскладывая их по специальным деревянным бочкам, изредка пересыпая очередной слой солью и немногочисленными приправами. Их он изготовлял сам из засушенных растений, найденных еще прошлым летом за много километров отсюда, и разнообразных специальных водорослей.
День уже клонился к вечеру, когда он закончил свою работу. Время пролетело совершенно незаметно, и он даже с некоторым изумлением увидел, что солнце висит совсем низко над горизонтом. Берег пересекали длинные тени от огромных прибрежных валунов и скалистых утесов, возвышающихся в глубине материка, и чем дальше, тем выше.
И тут, внезапно вспомнив о странном предмете в море, он снова посмотрел туда и буквально в километре от берега отчетливо разглядел лодку с мачтой, но без паруса. Рассмотреть что-либо еще на таком расстоянии было затруднительно, но теперь он без труда мог доплыть туда сам.
Накинув на плечи куртку, он взял с собой весла и спустился к лодке. Сердце его замирало в предвкушении того, что он может там обнаружить. Но сдерживая себя изо всех сил, человек никак внешне не выказывал своих волнений, а наоборот, деланно спокойно сел за весла и неспешно погреб в сторону покачивающейся на волнах шхуны, только изредка на нее оглядываясь, дабы в очередной раз скорректировать курс.
XV
Мы довольно долго пробирались по пустым и гулким дворам, опасаясь лишний раз выйти на улицу. Мне даже казалось, что какое-то время мы просто бродили по кругу. Не смотря на то, что это был центр города, я знал эти места весьма приблизительно. Как, впрочем, и мой приятель. И хоть раньше я часто проходил здесь, то по одной улице, то по другой, здешние дворы оставались для меня полной загадкой. Теперь они выглядели особенно зловеще, безлюдные, с этими голыми облезлыми стенами без окон, черными лестницами, ведущими в никуда, мертвыми окнами, будто здесь уже давно никто не живет.
Мы так и не встретили ни единого человека с тех пор как выбрались из ресторана и двинулись по направлению к моему дому. И хоть общее направление мы как будто не теряли, не зная, какой двор проходной, а какой нет, часто попадали в тупики и невольно начинали петлять.
Тем временем вдалеке, то с одной стороны, то с другой, время от времени раздавались хлопки выстрелов и громовые раскаты взрывов. Обстановка и впрямь была как на войне.
Прошло уже полчаса, я специально на всякий случай засек время, а в результате мы не прошли и пары кварталов. Меж тем нам необходимо было добраться до моста, до которого оставалось еще квартала четыре, и каким-то образом перебраться через него на другой берег. А там я был бы уже дома. Там мне знаком каждый закоулок, каждая щель, там я могу передвигаться с завязанными глазами. Но до туда еще надо добраться, а пока передвигались мы не слишком шибко.
Меж тем только-только стихли новые взрывы, сливающиеся иногда уже в сплошную канонаду. И хотя они раздавались уже совсем издалека, звучали уже как будто со всех сторон и здорово действовали на нервы.
Снова и снова слышались сирены и выстрелы, то ближе, то дальше. Было так пустынно, что страшно было на кого-то внезапно наткнуться. А с другой стороны отсутствие людей тоже здорово действовало на нервы. Так и чувствовалось, что опасность все еще здесь и в любой момент может произойти все что угодно. Так что я был здорово на взводе и вздрагивал от каждого шороха.
Мой приятель выглядел еще хуже, но, в общем, тоже как-то держался. Он все время практически молча следовал за мной, не отставал, но и вперед не лез.
Конечно, быстрее всего было бы двигаться по набережной. Но одна мысль оказаться у всех на виду, без какой либо возможности спрятаться, казалась мне чрезвычайно неудачной. Приходилось продвигаться перебежками, то и дело выглядывая из-за очередного угла и непрестанно оглядываясь.
Потом как-то незаметно сгустились первые вечерние сумерки, и сразу стало заметно темнее, что нас несколько успокоило. В темноте однозначно легче было прятаться, но и выбирать дорогу становилось труднее.
За очередным поворотом прямо на нас из неоткуда вылетело несколько огромных автомобилей с выключенными фарами, так, что мы еле-еле успели увернуться, юркнув обратно в подворотню. После чего с сердцем, выпрыгивающим из груди, мы долго стояли, прижавшись к стене и напряженно прислушиваясь. Но более никого и ничего слышно не было, и мы, в конце концов, продолжили путь.
Дальше пошло легче. Миновав длинный проходной двор, мы неожиданно выскочили чуть ли не у самого моста. Здесь тоже никого не наблюдалось, ни людей, ни машин, что определенно было небывалой удачей, ибо дальше по набережной снова загрохотала приглушенная канонада и то и дело раздавались одиночные выстрелы.
— Что же все-таки теперь происходит? – лихорадочно думал я про себя.
Мы наверно оба думали об этом, но предпочитали молчать, чтобы не пропустить ни одного нового звука. Да и вряд ли мы смогли бы говорить теперь, в подобной обстановке. Все слишком сильно и как-то сразу изменилось вокруг. Словно это какой-то совсем другой город и другое время. И в этом неизвестном городе происходило что-то непонятное, но однозначно пугающее и непредсказуемое.
Как мы перебрались через мост, я даже не вполне осознал, словно был пьян или же совсем не в себе. Мелькнула где-то далеко внизу встревоженная река, ограждения, фонарные столбы по бокам, далекий отсвет закатного солнца и вот мы уже на другом берегу.
Там, продолжая идти быстрым шагом, иногда почти бегом, мы, проскользнув через небольшой сквер, дошли до ближайшего дома и юркнули в первую же спасительную подворотню, в первый же двор. И только там, затаившись в темноте, мы смогли немного передохнуть и отдышаться.
Меж тем здесь на улице уже попадались люди. Но те либо бежали, так же как и мы до ближайшего подъезда, либо это были военные или полицейские, которых я опасался никак не меньше, чем остальных людей с оружием. Слава богу, они нас не заметили, а то их реакция могла бы быть весьма даже неблагожелательной.
Большинство окон и здесь были безнадежно закрыты и темны. Никто даже мельком не показывался в них. Ни движения, ни света.
Впрочем, я сильно подозревал, что электричество уже давно приказало долго жить, в лучших традициях, так сказать. Если даже никто специально не разрушал подстанций, то им только дай повод, само все отвалиться и обесточится.
Тут над головой неожиданно прогрохотала небольшая группа вертолетов, летящих над самыми крышами на бреющем полете. Три или четыре за раз, выстроившись в ряд, словно выискивали кого-то. Потом по соседней улице с грохотом промчалась вереница военных машин. Потом опять сирена пронеслась, откуда-то куда-то. Оглушительный взрыв за рекой, еще один чуть ближе. И опять тишина.
Перекурив, держа сигареты трясущимися ватными руками, и постояв еще с минуту, мы осторожно пошли дальше. Оставалось пересечь буквально пару улиц, а так в основном можно было идти по проходным дворам, коих здесь было предостаточно.
Правда некоторые из них были закрыты на железные ворота, но почти везде можно было подобрать код и открыть замок. В общем, здесь я однозначно чувствовал себя более уверенно. Приятель вслед мне тоже приободрился, понимая, что спасительное убежище уже близко.
У самого моего дома мы увидели подряд несколько сожженных машин, стоящих одна за другой, разбитую витрину продуктового магазина на углу и горы непонятно откуда взявшегося строительного мусора. Словно кто-то пытался перегородить улицу и навалил разбитых бетонных блоков вперемешку с металлоломом. Улица сразу приобрела не свойственный ей ранее запущенный и угрожающий вид.
Но разглядывать следы нашествия неизвестных варваров не было никакого желания. Мы опасались, что в любой момент может появиться кто-либо не вполне адекватный и даже агрессивно настроенный. Может даже вооруженный. Потому, моментально охватив взглядом произошедшие перемены, мы тут же юркнули ко мне во двор и потом сразу в спасительный подъезд.
На лестнице стояла непривычная звенящая тишина, словно во всем доме не было ни души. Раньше такое можно было наблюдать разве что ночью. Однако теперь было еще слишком рано. Обычно в это вечернее время, а тем более по пятницам, до самой ночи по лестнице кто-то непрестанно топал, курили подвыпившие компании, кто-то откуда-то то и дело возвращался или же наоборот куда-нибудь уходил. А теперь ни звука, ни шороха.
Взбежав по лестнице до моего этажа, ибо лифт вне зависимости от социальных волнений почти никогда не работал, мы ввалились в мою квартиру и с облегчением захлопнули за собой входную дверь.
В квартире тоже никого не было. Дядя видимо загулял на полную катушку и чихал там на все военные конфликты и прочие акции разом. Но о нем я уже почти совсем не думал. Взрослый человек, в конце концов. И потом, все одно неизвестно, где он мог бы теперь быть даже приблизительно.
Не говоря ни слова, я сразу прошел на кухню, где достал бутылку водки и налил нам в стаканы на глаз грамм по сто. Приятель понимающе последовал за мной и с одобрением следил за моими действиями. Потом мы так же молча выпили и снова автоматически закурили. Пожалуй, я уже давно не курил так много, как в этот вечер.
Потом приятель сразу же достал свой мобильный, а я подошел к окну и выглянул наружу.
Теперь с первого взгляда было видно, что с городом явно что-то не так. Те же мертвые черные окна вокруг. Кое-где над крышами поднимался дым. На улице ни души. И только вечернее небо, такое безмятежно темно-синее, без единого облачка. Будто оно и не ведало, что теперь под ним происходит что-то до крайности несуразное и страшное.
— Ни хрена телефон не работает. Все. Шабаш. Мобильная связь приказала долго жить, — приятель с досадой кинул телефон на стол и налил нам еще водки, — что-то теперь будет?
— Что-то будет. Можешь не сомневаться. И вообще..
Последние мои слова накрыл оглушительный грохот. Очередной взрыв, но теперь уже в непосредственной близи от моего дома.
Треск и удар были такой силы, словно над головой пополам разорвали небо. Будто несколько молний зараз ударили на расстоянии нескольких метров в крышу соседнего здания. Пол под ногами решительно дрогнул, а стекла в оконных рамах жалобно зазвенели.
От неожиданности я даже присел, ничего более уже не видя и не слыша, а мой друг снова побелел как полотно, и как стоял посреди кухни, так и продолжал стоять одеревеневшим истуканом.
Из-за крыш, с того самого места, где еще год назад выстроили новое здание шикарного новомодного бизнес-центра повалили гигантские клубы черного дыма.
Стеклянную тонированную крышу этого здания раньше хорошо было видно меж крыш соседних домов. Теперь же, когда дым немного рассеялся, в этом месте виднелось лишь вечернее небо и ничего больше.
XVI
Город лежал в ночи тихий, искалеченный и вместе с тем отрешенный. Не было больше видно его этого безукоризненного величия сверху. Тут и там виднелись неряшливые чернильные пятна в ровном строе кварталов и оборванные нити дорог и мостов. В эту светлую весеннюю ночь там внизу почти все тонуло во мраке, и видны были лишь приблизительные контуры знакомых рек, каналов и островов. Еще рваные клочья бледного дыма выделялись на фоне хаотичного нагромождения развалин, темных улиц и безжизненных серых крыш.
Тьма бы поглотила этот город совсем, кабы не собирающийся где-то за горизонтом скорый рассвет. И даже теперь над городом тревожной тенью повисло зловещее ожидание.
Ибо это ожидание не предвещало ничего хорошего его жителям, скорее даже оно их совершенно будто и не касалось. И то малое их количество, что еще оставалось в своих домах, и думать не думали, что их роль в истории этого города, как ни была никогда сыграна, так уже и не придется ее когда-либо сыграть. Этот момент был безвозвратно упущен.
Город погряз теперь в новом хаосе более высокого порядка значимости, чем все заполняющие его ранее персонажи с их непростыми судьбами и делами, независимо от статуса и занимаемого положения. Уж во всяком случае, бразды правления были теперь переданы иным силам, и человеку, в общем-то, делать здесь было более нечего.
Но как всегда основная мысль оказалась никем не озвученной, а сами по себе жители уже вряд ли могли в чем-либо разобраться самостоятельно. Воистину настали новые времена. Те самые времена, что неминуемо повторяются время от времени. Но кто нынче обращается к древности?
А потом, как только солнце уже почти готово было показаться над горизонтом, налетел порывистый ветер и неизвестно откуда тут же надул огромное количество грязно серых туч.
Только порадуешься чистому небу, как облака тут как тут.
Они быстро заполонили собой все пространство на небе и совершенно скрыли под собой все это царство руин былого величия, наполненное теперь лишь отчаянием и неизвестностью.
Наступило время сна абсолютного. Ибо в четыре часа утра засыпают даже самые отъявленные злоумышленники и их не менее активные последователи. Природа берет свое. А что до простых обывателей, так те уже давно метались в своих новых ночных кошмарах, совершенно не представляя себе, чем те отличаются теперь от реальной действительности, путая сон и явь совершенно.
Наступило самое мистическое время суток.
Но именно в это время, когда уже решительно ничего не происходило, некому было и оценить этот таинственный переломный момент. Так что будто и грош цена этому самому мистицизму.
Просто что-то бодрствовало в городе даже теперь. Не было видно движений, но они происходили, будто невидимки окутывали город своими сетями. Эти перемещения и изменения скорее ощущались, чем существовали на самом деле. Их можно было почувствовать даже через сплошную пелену облаков. Все преграды становились весьма условными и не существенными, когда речь шла о внутренней энергии неодушевленных предметов. Но именно они выступали теперь своеобразными аккумуляторами, создавая тот самый, невиданный доселе, потенциал, городить неизвестно что из ничего. Ибо у людей не хватило бы ни сил, ни средств, ни элементарной фантазии заниматься теперь чем-то кроме собственной биографии. А так, эта энергия будоражила их подсознание, заставляя снова и снова идти через себя непонятно в какую еще сторону и совершенно неизвестно еще зачем.
XVII
На следующий день проснулся я моментально, будто кто-то включил рубильник. Но еще долго лежал потом в своей кровати, вспоминая весь вчерашний день эпизод за эпизодом.
Теперь, утром, все произошедшее вчера поначалу казалось мне лишь нелепым и дурным сном, но события всех этих последних дней позволяли с легкостью предполагать уже все, что угодно.
Потом я вспомнил, что мой приятель ушел ни свет ни заря. По-моему он вообще не ложился, или же ему было не уснуть, но он разбудил меня очень рано, чтобы попрощаться.
Я спросонья вообще не понял что к чему, а только закрыл за ним дверь и тут же заснул снова. Так что и этот эпизод с прощанием обернулся тоже чем-то типа сна, не оставив в моей памяти почти никаких деталей и эмоций.
Я подумал о том, где мой приятель теперь может быть и удалось ли ему добраться до дому. И ведь теперь уже и не узнать. Вряд ли телефоны заработали со вчерашнего дня. Я почему-то в это не особенно верил.
Зато на улице было изумительно тихо. Ни тебе взрывов, ни криков, ни сирен. Даже машин и тех не было слышно. Правда это вряд ли о чем-то таком говорило. Я вообще изначально жил в более-менее тихом месте города, хоть и почти в центральной его части. И шум от одного из самых оживленных проспектов, пролегающего в паре кварталов от моего жилища, обычно до меня практически не доносился. Но все же теперь было тихо как-то чересчур абсолютно.
Будто, что бы вокруг ни происходило, средний звуковой баланс неминуемо должен был сохраняться. Либо постоянный шум города, его переполненных улиц, либо уж как на войне, сначала канонада, а потом почти мертвая тишина.
И с чего, откуда только все это взялось? Где центр циклона? Где источник этого нового движения, заполонившего собой все вокруг? Кто этот человек или не человек, который так безупречно, в один момент, разрушил годами, десятилетиями устоявшуюся жизнь? Жизнь, казалось, настолько незыблемую и фундаментальную. Ведь не могло все это случиться спонтанно. Тогда все уже давно захлебнулось бы, наткнувшись на всеобщий паралич и пофигизм современного народонаселения. Хотя, возможно, именно в условиях подобной системы стало возможно то, что произошло и, быть может, происходит до сих пор.
Я встал и подошел к окну.
День был жаркий. Сквозь редкие и полупрозрачные облака мутно маячило солнце. От раскаленных крыш преломлялся густой жаркий воздух, и поднималось марево, заполняя собой небо над городом. Никого видно не было ни на улицах, ни в окнах дома напротив. Только разве давешние сгоревшие машины кто-то аккуратно развернул поперек дороги, перегородив ее, таким образом, совершенно.
Тем временем, на часах в гостиной скучные стрелки застыли в безусловно вертикальном положении.
Полдень.
Неожиданно для себя я решил поработать. С другой стороны, делать все равно больше было нечего. Ибо и телевизор, и радио, и интернет, и телефон более не функционировали. Весь этот искусственный мультимедийный мир рухнул. Все эти технологические информационные империи в одночасье приказали долго жить. Хоть и казалось, еще совсем недавно, что нет ничего более незыблемого и вечного. Теперь оставалось только время и его продолжение. Ну да еще разве солнечный свет.
Я быстренько выпил на кухне холодного чаю, после чего, захватив с собой стул, вернулся в комнату и сел за ноутбук. Посидев просто так еще какое-то время, будто собираясь с мыслями, я его включил и на ближайшие несколько часов словно перестал существовать для всего остального мира.
Я начал писать и забыл обо всем на свете, обо всем, кроме этой своей истории, в которую я будто провалился теперь с головой, весь без остатка. И ровным счетом ничего меня теперь не отвлекало. Мне больше ничего не могло помешать. Словно весь этот водоворот страстей, весь этот внешний Апокалипсис был моим самым лучшим другом теперь, ограждая меня и мой новорожденный мир от всего остального и лишнего. И я в глубине души, бессознательно, даже испытывал некую симпатию к этому новому, установившемуся было равновесию. Ибо пусть только на какое-то время, но у нас с ним образовался симбиоз.
И пока я так сидел, нащупывая отдельные слова и буквы будто бы пальцами рук, солнце успело прийти в эту комнату и неторопливо пропутешествовать по ней слева направо, исчезнув с другой ее стороны. Так, будто кто-то прошел на цыпочках мимо меня, стараясь не шуметь.
Когда же я снова очнулся, на часах было снова почти что двенадцать, но уже ночи. Близилась, самая что ни на есть, полночь.
За окном призрачно светилось уже темно-синее небо, и время от времени слышался топот многочисленных ног откуда-то снизу, с улицы. Кто-то пробегал под самым моим окном куда-то в одну и ту же сторону снова и снова.
Я потянулся, взял сигареты и вышел на балкон. По улице снова пробежали какие-то люди. То ли пятеро, то ли шестеро. В руках у них мелькнули какие-то длинные палки или даже водопроводные трубы. Но вот их топот последний раз рассыпался эхом в самом конце улицы, и вокруг снова воцарилась тишина.
Хотя что-то однозначно происходило вокруг, не прекращаясь ни на минуту, маскируясь под это кажущееся ничто. Казалось, сама эта тишина переваривает этот город, а темнота подминает его под себя. Мертвый город выглядел потому особенно жутко. Так что, докурив, я вернулся обратно в комнату.
Усевшись, было, за компьютер, я понял, что работать уже не могу и не хочу. Голова была приятно пустой, лишь одинокие тревожные мысли изредка сменяли друг друга и только. Спать тоже совсем не хотелось. Выходить на улицу было страшновато. Да и куда идти? Некуда и не к кому. Сейчас не поймешь, где и что происходит и кто где. Еще нарвешься на лихих людей, разбираться не станут.
Меж тем ноутбук явно разряжался на глазах, оставаясь теперь единственным источником освещения. Правда, он и так долго протянул, почти двенадцать часов. Батарея тут что надо. Но что мне делать, когда он совсем отключится? Впрочем, писать можно было и так, по старинке.
Я тщательно сохранил все, что успел сделать, после чего ноутбук, выкинув предупреждающее сообщение, заснул и быть может уже навсегда. Стало совсем темно, хоть глаза выколи.
Электрическая энергия, такая привычная, заполняющая собой еще совсем недавно весь город и переливающаяся далеко за его пределы, будто утекала теперь в никуда по капле. Моя последняя капля, теплящаяся последние часы в этом ноутбуке, утекла теперь тоже. И что за энергия придет ей теперь на замену?
На кухне я с изумлением и радостью обнаружил, что газ еще есть. Только он горел еле-еле.
Наполнив чайник и заодно кастрюлю водой, которая все еще худо-бедно бежала из крана, я водрузил все это дело на плиту. Надо хоть поесть как следует. А то, что еще будет завтра? Может и приготовить уже больше не на чем будет.
Потом, порывшись на ощупь в многочисленных стенных шкафах, я выудил из недр одного из них вполне себе работоспособную керосиновую лампу. Весьма актуальная вещь! Наполнив ее остатками керосина из пластиковой бутылки, обнаруженной по соседству, и прихватив давно уже недочитанную книжку, я перебрался на кухню и уселся читать, ожидая пока завариться чай. Между делом я сварил макароны, но есть их пока не стал. Аппетита не было совершенно. Но если что, холодные макароны это тоже еда.
Уже было далеко за полночь, когда небо за окном внезапно осветилось грандиозной фиолетовой вспышкой и через какое-то время загрохотало так, будто на землю кто-то уронил сверху огромный чугунный колокол размером с небоскреб.
Я, было, вскочил, ожидая продолжения невидимой бойни, но на этот раз это оказалась всего лишь гроза. Первая гроза в этом году.
Буквально через пять минут по карнизу застучали первые тяжелые капли дождя, а еще через мгновение разразился такой безумный потоп, какого я еще и не видывал прежде.
Это было что-то невероятное. Именно таким бывает, должно быть, тропический сезонный ливень где-нибудь в Африке, или где они там самые неистовые. Мне казалось из окна, что город вот-вот затопит. По улице внизу несся настоящий горный поток, и казалось, что это уже сама река вышла из своих берегов.
Все это время молнии сверкали не переставая и грохотало так, что у меня заложило в ушах. Не в силах двинуться с места, я стоял и смотрел на это светопреставление, опасаясь, что старое здание моего дома не выдержит и развалится, а меня самого унесет куда-нибудь в открытое бешеное море и похоронит там в безвестности в пучине безмолвных глубоких вод.
Так продолжалось довольно долго. Наверное, с час гроза не утихала ни на минуту, а потоки воды, льющейся сверху, не ослабевали. И только потом, стихия стала понемногу сдавать. Дождь ослабел, а грохотало откуда-то издалека и уже глухо как из бочки.
И только тогда я осознал, что на этот раз бог миловал. И, глянув напоследок еще раз в окно, вернулся к прерванному чтению.
После грозы сразу стало заметно свежее, и под неспешный стук капель дождя я погрузился в чтение уже совершенно.
Когда часа в четыре утра забрезжил рассвет, я, дочитав свою книгу до конца, с удовлетворением обнаружил, что теперь уже здорово хочу спать.
Вчерашний день и эта ночь пролетели мимо меня, словно они были ненастоящие. Все, что я делал вчера и даже эта ночная гроза, носили исключительно виртуальный характер. Все это время я словно был где-то не здесь, не предпринимая при этом никаких попыток вернуться в действительность. Поэтому может и сон наступил незаметно, будто это было лишь продолжение сна предыдущего.
Я просто отложил книгу, задул лампу и, закрыв глаза, почти сразу увидел ту, свою предыдущую жизнь, где-то на бесконечно удаленном от всего на свете голом каменистом берегу, непонятно какого океана.
XVIII
К концу дня жара образовалась неимоверная, так что город прямо-таки вибрировал и переливался в этом расплавленном зное. И то ли от этого жара, то ли по чьему-то злому умыслу, город запылал сначала лишь по окраинам, по новостройкам, а потом сплошным огненным кольцом окутал дымовой завесой весь город от края и до края.
Устрицы таки попали в растопленную печь.
Разве только центр, отгородившийся реками да каналами, оставался какое-то время не тронутым ни огнем, ни дымом. Он так и зиял сверху, словно отчеканенной драгоценной монетой, окруженный клубами продуктов горения, словно серой упаковочной ватой. Было и красиво и жутко одновременно. Казалось, подует потом ветер, и на месте города не останется ничего кроме груды обугленных развалин. Но теперь не было даже ветра.
Так продолжалось до самого вечера. И даже когда солнце уже село, багровые отсветы пожаров все еще мелькали почти по всему городу. И дыма стало уже столько, будто он один и есть сумрак и только от него одного пришла ночь, ибо солнцу не под силу стало пробиваться сквозь него до поверхности земли. И мало кто смог бы проснуться на следующее утро в таком аду, если бы не ветер, внезапно налетевший из неоткуда и мигом сдувший весь этот дым за окраины города.
Ночью духота никуда не делась, но сильный ветер нагнал одно за другим целое стадо черных как смоль туч. И тут же засверкали молнии, загрохотало так, словно по железному небу колотили своими кувалдами тысячи гигантских мужчин и женщин, будто от этого зависела их жизнь, будто всем им необходимо стало достучаться до кого-то, кто жил над их головой. Словом грохотало так, что барабанные перепонки уже почти не выдерживали. А потом уже хлынуло как из ведра. Словно в том верхнем мире кто-то решил слить на нас целое море воды. И то, что не успело сгореть, было в один момент либо смыто бушующими потоками, либо и вовсе затоплено.
В этот самый момент, будто они только того и ждали, из города потянулись остатки многочисленных жителей с окраин, которые умудрялись еще отсиживаться в недрах своих многоквартирных муравейников, надеясь видимо на невероятный, но лучший исход. Но тут уж сообразив, что на этот раз городу наверняка кранты, они сорвались как один и устремились вереницей из погибающего мегаполиса, куда глаза глядят. Прочь.
И когда сквозь клубы стелющегося дыма и призрачные нити дождя, в прореху меж туч выглянуло чудом взошедшее солнце, все близлежащие дороги, разбегающиеся веером во все стороны, были забиты разнообразным транспортом отъезжающих и отходящих.
Сам город со стороны выглядел жалко и страшно. Он напоминал собой уже натуральные руины после бомбардировки. По крайней мере, новые районы либо вовсе исчезли, либо торчали словно гнилые почерневшие зубы, местами обвалившиеся или покосившиеся. И насколько хватало глаз, кроме этих обломков и струящегося дыма больше ничего и никого видно не было.
И снова только самый центр города оставался более-менее целым и невредимым, но увидеть это можно было разве только сверху, что теперь было доступно совсем уж немногим. И слишком уж малая площадь этой его центральной части оставалась действительно нетронутой. Так что даже сверху можно было случайно и не заметить.
Таким образом, первая стадия переломного момента, безусловно, была уже позади. Непонятно было только, кто именно и с какой целью превратил безобидный, в сущности, город в безжизненные руины и что с ним будет происходить теперь. Забавно было так же то, что эта центральная его часть, чудом уцелевшая после всей череды сокрушительных ударов судьбы, представляла собой один единственный остров. Правда, остров этот был очень большой, но все же это был всего-навсего остров. Все мосты, соединяющие его с материком, были безнадежно разрушены. Меж тем было видно, что до сих пор кое-где на нем продолжается жизнь. То один человек мелькнет в каком-нибудь дворе, а то и целая группа людей покажется где-нибудь на улице. Теперь они могли считаться полноправными островитянами, последними представителями исчезнувшей цивилизации. Двигались они там внизу беспорядочно и бесцельно, находясь, по всей видимости, в некотором смятении по поводу своего теперешнего положения, да и ближайшего будущего тоже.
Оно было и понятно после всего того что произошло. Одно можно было сказать определенно, впереди их ожидала совершенно другая жизнь. И вряд ли они когда-либо, находясь в здравом рассудке, могли представить себе нечто подобное.
XIX
Шхуна оказалась небольшая, но значительно превосходила по размеру его собственную лодчонку.
Когда уже оставалось буквально несколько метров, человек разглядел некоторые подробности в ее оснастке. Парус лохмотьями свисал вдоль мачты и вряд ли еще на что-то годился, но сама посудина выглядела еще очень даже хорошо, разве что краска с бортов облупилась и местами протерлась до дерева.
Внутри шхуны лежали какие-то тюки и ящики, но никаких живых обитателей он пока так и не приметил.
Подплыв к шхуне вплотную, он сначала тщательно привязал свою лодку к ней и только потом осторожно перелез через борт, с интересом разглядывая ее содержимое.
Несколько книг, валялись и тут и там, ящик с бутылками, на первый взгляд полными. Потом он наткнулся на пару, заполненных чем-то, мешков. В одном из них оказался рис, а в другом мука. Был еще один небольшой мешок с сахаром. Весьма полезная находка. Ну и еще несколько тюков с какими-то тряпками, скорее всего с чьей-то одеждой.
И тут среди этих тюков прямо на палубе он увидел как будто лежащего человека. Вернее лишь его бледную тень. Он сам был не уверен в том, что он видел теперь своими глазами. Слишком зыбкими, словно нарисованными разбавленной водой акварелью, были его контуры. Потому-то он и не сразу его заметил. Но то, что это был именно человек, нормального роста и телосложения, в более-менее обыкновенной одежде, не подвергалось с его стороны абсолютно никакому сомнению.
Но, помимо отсутствия его четких контуров, присутствовала и еще одна странность. Этот субъект просматривался практически насквозь, ну или почти насквозь, будто он состоял исключительно из невероятно сгустившегося тумана. На лице незаметно было никакого движения, словно тот спал или был без сознания. Лишь видимый румянец и будто еле заметное дыхание выдавало в нем все еще живого человека.
Он хотел дотронуться до него, но руки обнаружив лишь некоторое сопротивление, будто погружаясь в воду, так ничего телесного и не нащупали. Ничего за что можно было хоть как-то ухватиться.
Гость, посетивший его берег на этой шхуне, оказался всего лишь призраком, или кем-то вроде того. В любом случае, на его слова, шаги и движения этот полупрозрачный субъект никак не реагировал. И, понаблюдав за ним еще немного, разглядывая его одежду и черты лица — оно даже показалось ему чем-то отдаленно знакомым — он принялся рыться в вещах, лишь изредка оглядываясь, словно проверяя, не проснулся ли тот, или не материализовался вдруг.
Но все так и оставалось неизменным и, в конце концов, человек вполне успокоился и уже специально на призрака не смотрел.
Он решил сразу забрать те вещи, что казались ему полезными с той или иной точки зрения. В первую очередь он перетащил все съестные запасы и ящик с бутылками, а потом стал перебирать и сортировать остальное.
Тем временем их постепенно прибивало все ближе к берегу, хотя до того было еще довольно приличное расстояние. В любом случае, время скорее играло ему на руку, и потому он специально никуда не спешил.
Наконец он разобрался со всеми вещами, но что делать с призрачным телом так и не решил. С другой стороны он и не мог ничего с ним сделать даже если бы захотел. Так что он просто оставил его как есть.
А что касается шхуны, то это конечно хорошее дело, но управляться с ней одному и без паруса было бы слишком тяжело. А тут еще это тело, которого как бы и нет. Так что пусть уж пока плавает само по себе. Уплывет, так уплывет, а нет, так дальше видно будет.
Решив таким образом, он перебрался обратно в свою лодку и сел за весла.
Берег оказался уже совсем рядом. И через каких-нибудь десять минут его лодка уткнулась носом в галечный пляж.
Человек, выбравшись на берег, затащил за собой лодку, а потом в несколько ходок перетащил добытые вещи в свой дом.
Шхуну с призраком отнесло за это время чуть правее вдоль берега за высокий скалистый массив почти отвесно обрывающийся прямо в море и видимо прибило где-то там, с той его стороны. По крайней мере, отсюда ее больше было не видно.
Может быть завтра — послезавтра, если, конечно, сохранится хорошая погода, он еще сходит посмотреть, что там с ней произошло. Но только если будет особое желание.
Вечером, после ужина, над морем вдоль горизонта незаметно проявилась неясная дымка, которая стала медленно наползать все ближе и ближе и, в конце концов, заволокла собой абсолютно весь берег.
Это был и не туман и не облачность, это было нечто среднее. Больше всего это было похоже на то, что испарения, поднимаясь от моря вверх, прямо на глазах постепенно превращались в облака, и процесс этот все длился и длился. Все сразу стало каким-то влажным и нереальным.
Сначала постепенно исчезло море, исчез берег, а потом не видно стало даже камней под ногами. Все окутала эта белая слизкая мгла.
И человек, в нерешительности побродив еще какое-то время вокруг да около, силясь разглядеть хоть что-нибудь, да так ничего и не разглядев, с досады плюнул и отправился спать в свою хижину.
XX
Было часов десять утра или что-то около того. Я сидел на балконе и, щурясь от яркого солнца, разглядывал то, что представлял собой город теперь.
Со всех сторон висел густой смог, и отчетливо пахло гарью. Кроме соседних домов, все таких же обособленно отстраненных и безжизненных, застывших в каком-то неясном ожидании, вокруг почти ничего не было видно. Смог покрывал пространство над крышами, словно густой туман, так что оставалось только гадать, что там скрывалось за ним.
Проснулся я совсем недавно, и процесс пробуждения еще не до конца проник в мое сонное сознание, остатки сна висели перед глазами, не менее реальные, чем то, что я теперь видел перед собой.
Людей по-прежнему не было видно, но кто-то только что проходил по улице, разговаривая между собой. Судя по голосам, мужчина и женщина. Я слышал их, когда проснувшись, еще какое-то время просто лежал с закрытыми глазами, еще не вполне уверенный стоит ли их вообще открывать или же нет.
Еще раньше сквозь сон мне казалось, что рано утром кто-то ходил по лестнице. Во всяком случае, я был в этом городе уж точно не один. Но теперь вокруг снова стояла абсолютная тишина.
В голове все настойчивее проявлялась неприятная мне с утра мысль, что надо бы, наконец, выйти на улицу и посмотреть что к чему. Не век же так сидеть дома в страхе и неизвестности. В конце концов, это неминуемо придется сделать, так что уж лучше это сделать сейчас, и будь что будет. Разве только надо позавтракать для начала.
Я вернулся на кухню и поставил чайник. Газ все еще шел, но пламя на горелке уже еле теплилось. Потом я отправился было в ванную, но вода из кранов пролившись тоненькой струйкой, почти сразу же иссякла, не оставляя никакой надежды на то, что она появиться когда-либо снова.
Я кое-как помылся водой из кастрюли, предусмотрительно набранной еще вчера, и отправился завтракать.
Находясь теперь в состоянии скорее подавленном, я снова вспомнил о моих родственниках, что очевидно было не лучшим сопровождением моей скромной трапезы. Тут, то ли сентиментальное настроение найдет, совершенно неподходящее в данный момент, то ли наоборот депрессия. Что ни вариант, все не слава богу. Но, в любом случае, я уже не мог остановиться.
Тогда усилием воли я направил свои мысли в максимально подходящее, как мне показалось в сложившейся ситуации, русло. Я стал методично вспоминать своего деда. Пожалуй, единственного представителя нашего семейства, о ком вспоминать было приятно. Может потому, что я его никогда и не видел, он погиб во время войны, а может потому, что вся его жизнь, От и До, была выстроена им самим, исключительно его волей и разумом, как он сам этого хотел, чего нельзя было сказать более ни об одном представителе моего разнообразного семейства.
Я ему по-хорошему в этом смысле завидовал, но следовать его стопам не мог в силу отсутствия нормальных мозгов, воли и какой-либо внятной целеустремленности. Видимо мне на роду было написано стать разгильдяем и бездарем.
Но рассказы о военном прошлом моего деда, что я слышал еще в детстве от своих родителей, навсегда привнесли в меня некую смутную надежду. Я хотя бы узнал, что можно жить как-то иначе, по-другому, что многое человек в состоянии изменить вокруг себя самостоятельно.
Он отправился на войну уже будучи профессором философии. Хотя был тогда примерно того же возраста, что и я теперь. Может только чуть старше.
Уже недосягаемая для меня высота.
У него были все возможности для того, чтобы остаться в тылу, но он посчитал это для себя немыслимым, невозможным. Можно конечно сказать, что он жил какими-то там своими иллюзиями и теми еще идеалами, и что потому ему было за что сражаться и к чему стремиться, но это, пожалуй, все пустые слова. Ведь дело не в системе ценностей, она у каждого времени и у каждого общества какая-то своя. Здесь что-то внутри, что-то с совестью. И ответственность за свою собственную жизнь. И ответственность в первую очередь перед самим собой.
Я могу только размышлять об этом, искать себе какие-то очередные оправдания. А такой человек, как мой дед, например, в этом смысле мог быть спокоен, он изначально делал все, что считал нужным, что мог, что подсказывало ему его чувство долга, его совесть. Не потом, а сейчас. Постоянно и непосредственно.
Но, в конце концов, его расстреляли. Наверно потому, что он делал все до конца и не признавал компромиссов. Он не умел прятаться и приспосабливаться, да и не хотел. А прятаться приходилось. На то они и разведчики, чтобы прятаться.
У меня до сих пор перед глазами стоит эта вечная ранняя осень. Когда уже такие холодные туманные рассветы. Когда может и подморозить с утра, но днем все еще тепло. Еще почти лето, но уже всего лишь почти.
Война. Та самая война, после которой уже ничего принципиально не изменилось. Та самая мировая война, что была в этом мире последней. Все эти истории, что я слышал, создали в моем сознании какую-то особенную картину. И эти призрачные партизаны на ней, словно зыбкие мотыльки в знойном и таком по-летнему заросшем травой и цветами всех мастей бескрайнем поле.
А с другой стороны мне почему-то все это представлялось как некий черно-белый фильм. Когда-то все фильмы, которые я смотрел, были такие.
И вот он, мой дед, холодным осенним утром весь в осыпающейся как жемчуг росе, распластавшись на насыпи, закладывает смертоносный заряд под ржавые рельсы. Закладывает смерть.
Он это здорово осознает, что это смерть, но от нее ему уже никуда не уйти. Ему некуда деться от нее здесь, она всюду. И это пронизывает до самых костей.
А может это лишь утренний туман?
И сердце его замирает и одновременно оно словно поет. Оно обязательно должно было петь, а иначе я просто не смог бы представить себе подобное. На грани жизни и смерти. Сама смерть обычно первой заводит эти песни. И с ними должно быть легко.
Да и как могло быть иначе? Его сердце обязано было петь от осознания своей свободы и одновременно сопричастности к этому выбору, к собственной судьбе и судьбам многих других людей. От осознания себя, как кого-то абсолюта, который способен решить прямо здесь и сейчас, сделать выбор в этом холодном и мокром разнотравии, когда и зуб на зуб не попадает, когда и страшно и весело. Когда кажется, что вот-вот улетишь, или же все остальное словно бы унесет порывом ветра и будто бы навсегда. А на самом деле улетишь один ты. Улетишь в никуда.
А потом был этот взрыв и почти сразу темнота. Темнота в глазах. Потому что страшно и весело. Потому, что выбор был сделан и этот выбор был верным.
Или это только так кажется?
А потом бегом через поля, почти как в детстве. И эта роса пробирает насквозь через одежду, будто всю ночь шел дождь. И впереди бесконечность, а позади ничего. Совсем ничего. Только эхо.
А в голове бесконечные мысли со скоростью молний и все о чем-то другом. И не о прошлом и не о будущем. Просто хочется жить. Но выбор уж сделан. И теперь только ждать. Бежать, что есть силы и ждать.
А потом словно зажмурившись, чьи-то руки прижимают к земле, такой влажной, такой холодной и теплой одновременно.
А дальше провал, чьи-то лица, бесконечные облупившиеся стены. Шум моторов, искусственный свет и застывшие глаза, не моргая и без сомнений. В них словно не было жизни, а только прощание.
Или это всего лишь была чья-то вина?
И стоять потом следующим утром, таким же промозглым и туманным, ни слыша ни слова, будто ты уже там, ожидая неминуемого хлопка. Хлопка, обрывающего связь тебя со всем этим светом и этим теплом. Теплом, хоть и осенним, промозглым, но все же..
Я все думал, а если бы мне довелось стоять там. Смог бы я чувствовать, видеть и ждать? Смог бы я хотя бы просто стоять вот так, ожидая лишь смерти?
Ничего себе вопросик.
Мне даже стало как-то не по себе. Но потом, почти сразу появилось знакомое уже отчаяние, сменившееся апатией. И сделалось все равно.
Почти совсем все равно. Но только почти.
Я решительно оделся, сунул в карман сигареты и, не оглядываясь, вышел из квартиры, захлопнув за собой входную дверь.
XXI
Город затих. Вернее и не город, а то, что от него осталось. Затих теперь уже совсем. В нем более почти не осталось движений, не осталось человеческих жизней. А то что осталось едва ли можно было назвать таковой.
Город фактически сократился до размеров одного единственного острова. А вокруг простиралась лишь черная размазня, ничего из себя не представляющая. Словно все, что появилось вокруг этого города за последние сто или даже двести лет, было не настоящим, было лишь декорацией чьих-то выдуманных дел и несуществующих слов. И вот подул ветер, и все рассыпалось в прах.
Теперь даже трудно было сказать, а была ли какая-то связь этого города с этими людьми, жившими здесь еще несколько дней назад. И существовал ли город в том представлении, какое он имел еще совсем недавно.
Теперь картинка была иная. И будто так оно и было всегда. Лишь смог еще позволял сомневаться в обратном. Позволял предположить что-то еще. Но надолго ли? Сегодня он есть, а завтра может статься его уже и не будет. И тогда все окончательно превратиться в то, что есть на самом деле. И это словно бы очередное возрождение из пепла.
И этот новый старый город был оторван от всего остального мира не только рекой и пепелищем. Его больше совсем ничего с ним не связывало. Его теперь даже не с чем было сравнить.
Дороги? Не было больше дорог. Ни автомобильных, ни железных, никаких других. Насколько хватало глаз и насколько позволял это видеть висевший над землей дым, до самого горизонта простирались лишь уродливые развалины, да почерневшие руины и ничего более. А там дальше лес, обыкновенный лес, поля и болота. А эта природа уже почти не подходит для современного человека.
И только величественная река все так же текла с востока на запад, омывая безжизненные берега и многочисленные острова. Ее больше не перерезали мосты. Она была свободна теперь от этих многочисленных переправ. Теперь она еще сильнее отделяла оставшийся лоскут города на острове от пустоты снаружи. Она словно хотела унести этот остров вместе с собой в бескрайнее море, навсегда оградив его этим от пути назад, от возможного возвращения.
Но пока ей это удавалось лишь отчасти, лишь в чьем-то там воображении. Если кому и довелось еще видеть все это отсюда сверху, именно с этого ракурса. Ведь ракурс подчас значит так много.
А с другой стороны, к чему еще что-то такое специально представлять, и так слишком много теперь было изменено и было неопределенно.
И словно больше не было времени. Совсем. Да и почти ничего больше не было. Даже напряжение исчезло. Но исчезнув, оно прихватило с собой, казалось, саму жизнь. Все ее многообразия и устремления. Словно только разрушив источник, можно было унять эти вихри, эти силовые поля, бесконечно соперничающие друг с другом. И вот теперь в этой пустоте все достигло своего абсолютного нуля, почти уже чистого равновесия. И больше не существовало сил, способных его нарушить, способных на какие-то новые перемены и возмущения, дабы перейти на новый виток отношений.
И снова было жарко и снова на небе ни облачка. Словно сама природа застыла теперь в одной календарной клетке, в какой-то своей равновесной точке. И будто не было силы способной изменить хотя бы даже эту данность.
И солнце, пробиваясь сквозь смог и клубы дыма, расчертило оставшийся город своим рисунком теней и пятнами бликов, наперекор пролегающим внизу улицам и проспектам. Оно словно пыталось заново перекроить этот город под себя, воспользовавшись его безнадежным состоянием, этим пассивным вездесущим ничем.
XXII
На следующее утро, когда человек проснувшись вышел из своей хижины, туман уже улетучился, и только жалкие остатки его местами еще клубились над океаном. Стало как будто прохладнее, но небо было все такое же чистое от горизонта до горизонта. Второй день подряд стояла отличная погода.
Человек спустился на берег и долго стоял там, всматриваясь сквозь остатки тумана в какие-то свои, одному ему понятные дали.
Он родился не здесь, но жил тут уже настолько давно, что и не помнил, откуда он родом и как именно оказался в этих местах. Да это было уже и не важно. Он никогда не чувствовал себя одиноко. Ему всегда было достаточно себя самого.
Бывало, к нему заплывали рыбаки издалека. Но, даже случайно встретившись, они никогда особенно не разговаривали друг с другом. Так, поздороваются, выкурят по трубке, да и распрощаются. Что, впрочем, ему доставляло все же некоторое удовольствие.
Может потому он каждое утро и вглядывался в океан, словно ждал кого-то. Хотя вряд ли поэтому. Рыбаки эти появлялись здесь крайне редко. Раз в год, не чаще. Просто здесь и смотреть человеку было больше особо некуда. Не все же под ноги глядеть.
Еще, пару раз в год, относительно недалеко от него останавливались кочевники-оленеводы. Когда это случалось, он обязательно собирался и навещал их там на пастбищах за сопками. Менял рыбу на оленину и молоко. Из молока он научился делать крепкий и долговечный сыр, твердый как камень, который мог потом храниться месяцами в его погребе.
Погреб был вырыт им в самом тенистом месте под скалой, куда никогда не проникал солнечный свет. Там всегда было холодно. И в этом погребе он держал свежую и соленую рыбу, немногочисленные овощи, выращиваемые им на огородах, что располагались южнее в пойме реки на тамошних болотах. Еще по весне здесь появлялись птичьи яйца, ну и другие скоропортящиеся продукты.
Так что и в голоде он особо никогда не сидел, но и лишнего не держал. И ничего и никого ему больше не требовалось.
Обо всем этом он и думал теперь. Одиночество его никогда не было ему в тягость. Вернее ничего другого он уже просто не помнил. А уж если бы захотелось, сам бы мог сплавать по хорошей погоде. До ближайшего рыбачьего поселка, всего-то три дня пути вдоль берега.
Но еще никогда, с тех самых пор, как оказался здесь, он по собственному почину не искал общения с себе подобными.
Когда-то была у него собака, да уж давно издохла от старости. А теперь уже и собака была ему не нужна. Только чтобы жить так, как он привык. А тут этот пришелец, человек-призрак.
А ну как еще оживет, очнется, обретет свою окончательную форму? Кто же их призраков знает, из чего они на самом деле и откуда. Тут уж что бы ни случилось, все одно беспокойство.
Всю ночь не давала ему покоя мысль об этом пришельце. И не радостно было человеку от всех этих мыслей. Ему были неприятны любые возможные перемены, как источник одних только разочарований, да суеты. Но и делать вид, что ничего не случилось, было теперь уже невозможно.
И до того человек извел себя подобными мыслями, что только наскоро позавтракал и сразу собрался идти смотреть, что там стало со шхуной и ее обитателем. Все равно ничего больше в голову уже не лезло.
Можно было бы конечно поплыть туда на лодке, но уж больно много было в том месте подводных скал острых как бритва. Да и на берег там не везде можно запросто выбраться. А на берегу по пути он мог обнаружить птичьи гнезда. Разнообразить свое меню человек всегда был не прочь. Не все же эту рыбу трескать.
Год от года немногочисленные местные птицы меняли места гнездования, неизвестно почему. И чтобы добыть свежие яйца, каждый раз следовало производить изнурительную и долгую разведку. Так что человек собирался совместить неприятное дело с полезным.
Однако путь предстоял нелегкий. Все по скалам, да осыпающимся под ногами крутым тропам. И хоть по расстоянию до нужного ему места было рукой подать, местами приходилось долго выискивать безопасную дорогу. А он хотел непременно управиться еще до обеда.
Сегодня ему еще предстояло разобраться с остатками добытой вчера рыбы. Да и сети надо было бы обязательно поставить. Нет сети, не будет и рыбы.
И вот начался продолжительный подъем на прибрежные скалы. На какое-то время море совсем скрылось от глаз. И вокруг человека остались лишь камни. Камни, камни и ничего кроме камней. Правда сегодня было еще синее небо. Хорошо хоть солнце светило, и не было сильного ветра.
Поднявшись на самую высокую точку утеса, он подошел к самому его краю и залюбовался изумительным отсюда видом. Вон и его собственная хибара как на ладони. Весь залив просматривался от одного мыса и до другого. А уж вдаль как хорошо было видно. Да только там все одно сплошной океан и ничего кроме океана.
Тут он заметил и шхуну, болтающуюся у берега именно в том месте, где он и ожидал ее найти. Но отсюда сверху было никак не разглядеть, что там в ней происходит. Так что делать нечего, придется спускаться вниз.
Спуск дался ему непросто. С этой стороны скалы оказались значительно круче. Пару раз он чуть не сорвался вниз и стал потому еще более осторожен, каждый раз внимательно оглядывая и прощупывая опасные места заранее. И только уже в самом низу стало будто попроще.
Дальше простирался почти такой же берег, какой был рядом с его жилищем. Довольно крутой каменистый пляж и огромные валуны тут и там.
За очередным таким огромным куском скалы он и обнаружил шхуну. Ее нос покоился на берегу, а корма вяло колыхалась в ленивом прибое.
Напротив нее, на небольшом плоском камне сидел давешний призрак и с задумчивым видом начищал песком до блеска небольшой медный котелок, видимо оставленный им вчера среди прочего ненужного ему хлама.
Призрак повернулся на его шаги и немедленно встал, разглядывая его скорее удивленно, чем испуганно. По крайней мере, никаких агрессивных намерений на лице человека-призрака скорее не появилось.
Так они стояли друг напротив друга довольно продолжительное время. Пока человек, наконец, устав стоять просто так и отчаявшись дождаться хоть какой-то реакции, не поздоровался первым, до самого последнего момента надеясь на то, что все это ему просто привиделось.
Но призрак оставался вполне реальным живым человеком и никуда не исчезал. Вместо этого пришелец ответил на приветствие легким поклоном и чуть погодя поздоровался тоже.
Хорошо уже то, что говорили они на одном языке. И то, слава богу.
— Как тебя зовут? — спросил он призрака, обращаясь к нему на «ты», ибо тот с виду был как минимум вдвое младше его, — и откуда ты приплыл?
— Не знаю, — ответил призрак и опустился обратно на камень, понуро глядя ему под ноги, — мне кажется, я все забыл. И свое имя, и то место, откуда я приплыл сюда.
— Ну вот, час от часа не легче, — вяло уже подумалось человеку, и он тоже уселся на первый попавшийся рядом камень.
— И что ты намерен делать дальше? — спросил он снова, — у меня все твои вещи. Я забрал их потому, что ты не выказывал никаких признаков жизни. Если хочешь, можешь забрать их обратно. Ты знаешь хотя бы, чего бы ты теперь хотел? Куда ты направлялся?
— Нет. Не знаю, — последовал безразличный ответ.
Сначала разговор совсем не клеился. Пришелец явно был не в себе, озадачен и подавлен одновременно. Да и ему самому разговор этот тоже был в тягость. Но уйти просто так, оставив этого человека-призрака здесь, было бы неправильно. Что тому потом взбредет в голову? А если даже ничего не взбредет, жить и знать, что где-то рядом находится еще кто-то. Кто-то, кто не вполне уверен в себе и своих желаниях.
Нет, это было бы выше его сил. Просто необходимо раз и навсегда разобраться во всем, расставить точки, все выяснить и больше уже никогда не возвращаться к этому вопросу.
Но какой бы вариант одинаково бы всех устроил, он представить себе никак не мог. Оставлять того здесь, на своем берегу, он никак не хотел. Но куда же его девать, если похоже парень не совсем представлял кто он и откуда? Не знает даже что собственно хочет.
Меж тем время шло к полудню, и он с тоской думал о несостоявшемся обеде, заброшенных делах и о нарушенном одиночестве.
— Простите, а как называется это место? — спросил его, наконец, пришелец.
— Место и место. Тут суша, там море. Не все на свете имеет свое название. Если бы все имело свое название, все равно мало кто смог бы все это впихнуть в свою бедную голову.
— Но ведь это нормально, знать хотя бы то место, в котором живешь. Хотя, с другой стороны, действительно, какая разница. Место и место, — пришелец явственно вздохнул и посмотрел куда-то вдаль, — я здорово проголодался, по-моему. И ничего теперь не соображаю. Нет ли у вас какой-нибудь еды?
Пришлось вести гостя в свой дом, чего он уже совсем не желал. Но делать было нечего. Он не мог отказать потерпевшему бедствие путнику в хлебе насущном. И хоть хлеба у него отродясь не бывало, рыбы было все же достаточно. Кроме того он чувствовал свою вину в том, что бросил вчера шхуну с пришельцем на произвол судьбы, не смотря даже на то, что вчера тот не выглядел вполне реальным живым человеком.
Час спустя они уже подходили к хижине, сохраняя молчание на протяжения всего пути. Там он предложил человеку-призраку сесть на небольшой топчан, стоящий у самого дома, а сам юркнул в хижину и приготовил им обоим перекусить.
Ели они тоже молча, то и дело бросая взгляд в море, словно надеясь найти там решение всех своих насущных проблем. Или же просто сохраняя таким образом свой нейтралитет, опасаясь каким-либо образом лишний раз обратить на себя внимание. Обстановка была несколько напряженной, но тут уж приходилось с этим мириться.
— Поест, отдохнет и пусть идет на все четыре стороны, — решил он про себя, намереваясь при первом же удобном случае высказать эту свою позицию гостю.
Гость меж тем ел рыбу с большим аппетитом, но и без спешки. В его глазах до сих пор пребывала некоторая растерянность, он явно чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Выгонять его теперь ему не хватило бы духу. Но перспектива провести ночь в компании еще кого-то пугала его не меньше, чем необходимость как-то выдворить гостя восвояси.
Чтобы как-то отвлечься, доев свою порцию, он стал снимать сети и аккуратно складывать их, чтобы потом перенести в лодку. Потом, стащив лодку в воду, он сел за весла и не торопясь погреб вдоль берега, даже не оглядываясь на своего постояльца.
А тот как сидел, так и продолжал сидеть, уныло разглядывая берег моря. Все было так, будто они живут здесь вдвоем уже довольно давно.
День меж тем начал потихоньку превращаться в вечер. Еще совсем недавно безобидный легкий ветерок все более крепчал, и волнение моря усиливалось. Откуда-то из-за горизонта появились первые робкие облачка и тянулись теперь бесконечной вереницей, заполняя собой небо. Сразу стало еще прохладнее и как будто темнее. Завтрашний день уже вряд ли будет таким же безоблачным.
Человек расставил сети и с легкой грустью теперь смотрел на исчезающее синее небо, которым он так и не успел насладиться в полной мере.
Ну что ж, бог даст, не в последний раз.
XXIII
Улица предстала предо мною совершенно переменившейся, непривычно пустынной и какой-то абсолютно заброшенной. И только сейчас, когда я столь скоропостижно оказался за пределами своего дома, я задумался, куда же мне идти.
— Дойду пока до набережной. Посмотрю, что и как, — решил я про себя, — а там уже видно будет.
Закуривая на ходу, я осторожно двинулся по тротуару в нужную сторону, время от времени непроизвольно останавливаясь и прислушиваясь.
Окружающая меня действительность сильно напоминала мне что-то такое из репертуара Конан Дойля. Словно этот мир, еще до позавчерашнего дня будто целую вечность один и тот же, в одночасье подвергся нападению никому неизвестных, но до крайности агрессивных пришельцев.
С виду брошенные дома вдоль улицы неизменно пугали и настораживали. Пугали именно своей пустотой, скрытой от глаз. А любые звуки вызывали учащенное сердцебиение. И хоть я, в общем-то, не был совсем уж трусом, мне было здорово не по себе. Фантазия рисовала мне, чем дальше, тем более нереальные и страшные картины. Так что я уже подсознательно желал и искал того самого социального порядка, от которого готов был бежать хоть на край света еще несколько дней назад.
— И что же правительство? Где наши знаменитые органы правопорядка? Где службы спасения, скорая помощь, пожарные? Неужели подобное происходит теперь везде?
В голове уж точно происходил хаос, словно выбравшись на свет божий, я по-настоящему осознал то, что с балкона воспринималось как что-то абстрактное и далекое.
Помимо всего прочего сегодня было неимоверно жарко. А тяжелый, насыщенный гарью воздух только усиливал ощущение какой-то болезненной беспомощности и одиночества. Определенно было трудно дышать, но еще труднее было хоть сколько-нибудь рационально мыслить.
Оставив позади последний проходной двор и миновав гулкую и темную арку, я вышел на набережную.
Там я сразу был ослеплен ярким солнечным светом, бившим мне прямо в глаза. И только спустя какое-то время, когда глаза постепенно привыкли, я смог рассмотреть хоть какие-то детали.
Вот деревья стоят в ряд, чуть только зазеленевшие и нелепо обстриженные на равном расстоянии друг от друга, чугунное ограждение набережной с гранитными столбами, вода блестит, а дальше будто бы совсем ничего.
Вернее сначала мне показалось, что это такой сильный смог висит над рекой. Будто утренний туман. И смога действительно здесь было больше. Он был более густой, что ли. Но там, где раньше на противоположном берегу жались друг к дружке такие все из себя парадные, словно бы игрушечные дома, да особняки, теперь возвышались лишь их призрачные остовы, кое-где почерневшие, с пустыми проемами вместо окон, а кое-где торчали лишь руины, словно после бомбежки, нелепо выставив вверх почерневшие же столбы своих дымоходов и скелеты внутренних перекрытий.
Я был не готов увидеть подобное и в первый момент непроизвольно замер на месте, не думая и не воспринимая почти совсем ничего.
Противоположный берег, словно в кошмарном сне, висел в призрачной дымке такой реальный и нереальный одновременно, а вокруг стояла все та же мертвая тишина. Привычный когда-то городской пейзаж распался во что-то совершенно дикое и безликое, словно весь этот остров, на котором я теперь находился, за прошедшие сутки унесло течением реки в море и прибило потом к неизвестному берегу, где-то на другом конце света.
Помимо того, что ровный ряд домов на той стороне был нарушен и частично разрушен, глаз по привычке искал и не находил тех самых знакомых с самого детства архитектурных доминант, возвышавшихся раньше над крышами зданий. Не было видно ни грандиозного когда-то собора, ни церкви по соседству, ни огромного здания гостиницы слева, ни телебашни. Без них все эти домики выглядели всего лишь абстрактными зданиями, находясь ко всему прочему в достаточно плачевном состоянии. От мостов соединяющих берега и тут и там, остались лишь жалкие опоры, да наполовину обвалившиеся пролеты. Что еще более усиливало ощущение оторванности того мира от этого.
Словно в кино, когда смотришь старые черно-белые хроники. И вроде про тот же город, в котором живешь ты, а будто бы совсем нет.
Здесь, словно уже не просто река, но сама река времени разделяла теперь берега. И не существовало решительно никакой возможности соединить их вновь, так же как и проникнуть из этого мира в тот, другой.
Совсем недалеко от берега, прямо напротив меня, из воды торчал наполовину затопленный белоснежный катер. Такой обтекаемый и огромный, когда-то весь из себя фешенебельный и гламурный, а теперь разгромленный и разграбленный, обратившийся грудой никому не нужного хлама.
На подъезде к мосту, перед зияющей пропастью, вздымалась огромная куча сгоревших автомобилей. Будто их сюда нарочно сгребли бульдозером. Штук двадцать, как минимум. Все они были немыслимо искорежены, словно кто-то специально разделывал их кувалдой.
А вдоль самой набережной, везде, насколько хватало глаз, валялись какие-то ящики, коробки, обломки мебели и прочий хлам. И тут и там были видны следы от костров, какие-то тряпки и даже чья-то одежда. Словно здесь был, то ли лагерь беженцев, то ли притон бомжей. И это почти в самом центре города. Вернее уже бывшего города.
Я немного прошелся вдоль берега, разглядывая разбросанный мусор и силясь понять, что же здесь все-таки произошло. Какая такая вакханалия царила здесь те последние сутки, что я безвылазно провел в своей квартире?
Но предполагать можно было все, что угодно. Главный вопрос состоял в том, куда делись все люди, жители города, представители власти, кто угодно. Ну, стрельба была, взрывы, пожары, но ведь не атомная же бомба.
С досады я пнул ногой подвернувшуюся мне мятую консервную банку, и она с грохотом поскакала по гранитным плитам набережной, пока не вылетела на вытоптанный газон и не уткнулась в ближайшее дерево.
Ведь не выжженная же пустыня. Ведь что-то еще уцелело. А смело всех так, словно чума разразилась или утечка радиации, или будто кто-то выпустил отравленные газы. Какая такая сила унесла с собой в раз несколько миллионов населения неизвестно куда? Ведь и прошло всего ничего времени.
Вообще ощущение появилось такое, что я вернулся в свой город годы спустя, после целой череды войн и стихийных бедствий. Уж на что человечество изобретательно в смысле разрушения всего и вся, включая даже себя самих, но управиться в такие сроки, казалось даже ему не под силу. Разве только сам господь бог не утерпел да поспособствовал.
Незаметно я добрел до бывшего моста и, кое-как перебравшись через кладбище автомобилей, подошел к самому краю и заглянул вниз.
Там тоже была видна груда машин, частично затопленных, частично торчащих самыми разными своими частями из воды. Их было там даже больше чем здесь на дороге. Теперь их спокойно омывало течение реки, будто они лежали там уже бог знает сколько времени. И вода даже казалась прозрачнее, чем обычно.
Далее возвышались следующие опоры моста, а самого пролета как не бывало. Многочисленные провода безжизненно свешивались в воду. Часть ограждения тоже повисло сбоку, непонятно чем зацепившись.
Это ж надо было специально взрывать. Такой мост от простой мины или даже бомбы просто так бы не обвалился.
Жара, казалось, только усиливалась. Солнце, пробиваясь сквозь незыблемо висящие пласты мутного дыма, немилосердно обжигало лицо и казалось, что все вокруг есть один большой грандиозный парник или жаровня.
Я здорово взмок, и мне страшно захотелось искупаться. Я прошел еще дальше по набережной, до первого спуска к воде и, уже спускаясь по каменным ступням, неожиданно увидел сидящего там у самой воды первого живого человека.
Растрепанный старик в сером мятом плаще сидел на деревянном ящике и отрешенно ловил рыбу. В его руках была длинная удочка, а метрах в трех на воде прыгал высокий красный поплавок. У самой стены стояло пластмассовое ведро наполненное водой, в котором двигались силуэты уже пойманных рыбешек. Еще тут же валялся старый брезентовый рюкзак и полиэтиленовый пакет с чем-то бесформенным, а у самых ног старика, прямо под ящиком, сиротливо притулилась бутыль с прозрачной жидкостью. Старик курил трубку и смотрел на поплавок. На меня он не обратил абсолютно никакого внимания.
Я кашлянул. Реакции не последовало.
— Здравствуйте! — поздоровался я тогда, — а я уж думал, что здесь кроме меня никого живых уже не осталось.
— Здорово, коли не шутишь. Остались, как видишь, — пробурчал он, не глядя на меня, продолжая гипнотизировать свой поплавок.
Голос у него оказался довольно неприятным. Такой скрипучий и словно сдавленный. Казалось, что он вот-вот начнет откашливаться, и от этого у меня у самого начало першить в горле. Но я решил не обращать на это внимания, только разве кашлянул незаметно в кулак и вроде ничего, отпустило.
— А что, вы здесь совсем один? – спросил я, подойдя чуть поближе, стараясь, впрочем, особо не шуметь.
— Конечно один! По крайней мере, в настоящий момент один одинешенек. Или ты видишь еще кого-то рядом со мной? – недобро ухмыльнулся он.
Тут старик вдруг вздохнул, словно вспомнил о чем-то для себя неприятном, и, не отрывая взгляда от своего поплавка, потянулся к початой уже бутылке, сделал приличный глоток и привычно поморщился, смачно сплевывая себе под ноги.
— Как рыбалка? Хорошо клюет? – спросил я, тоже взглянув на поплавок.
— Клюет помаленьку. Ежели ловить умеючи. А ежели не ловить, а шляться где ни попадя, да разговоры разговаривать, так и клевать ни хрена не будет, — он, наконец, оторвался от своего поплавка и подозрительно посмотрел на меня из под седых косматых бровей.
Было ему на вид за шестьдесят. Обыкновенное стариковское строгое морщинистое лицо. Неопрятный, небритый и взлохмаченный, но на бомжа вроде не похож. Черт его знает, кто он такой. Смотрел он на меня как-то никак. Ни зло, но и не приветливо. Хотя взгляд его был колючий какой-то. С виду безобидный, но опять же, кто его знает.
— А все же, есть тут кто из людей кроме вас? Я уже квартала три прошел, никого не встретил, — спросил я его, когда он снова вперился в свой поплавок.
— А как же. Это тебе еще повезло, что никого не встретил. Да они в основном с вечера шастать начинают и тогда уже до утра. А остальные, по мелочи, так больше прячутся кто где.
— Они это кто? Полиция? Солдаты? — ошеломленно спросил я, — почему же тогда повезло, что не встретил?
— Они, это курсанты. Было тут училище раньше. Артиллерийское, что ли. Не помню. Так теперь вся эта шушара без присмотра осталась и по магазинам орудовать начала, где что плохо лежит. Как напьются, так веселые по улицам разъезжают, песни горланят, по квартирам чужим шарятся. Их человек тридцать таких здесь осталось. Может и больше. Не знаю. Только ежели не пьяные попадутся, с похмелья, так могут и отметелить с горя. Молодые еще, горячие. Так что лучше им на глаза не показываться, от греха подальше, — проговорил он, перезабрасывая снасть и смачно же сплевывая на приманку.
Течение здесь было обратное и не сильное, так что поплавок долго таскало по кругу, и это было очень удобно. Хорошее место для рыбалки. Хотя я всегда смотрел на рыбаков в городе несколько пренебрежительно. Вода грязная и вообще, чего только здесь не плавает, одна канализация чего стоит. Как только потом такую рыбу есть. Даже кошка не каждая есть такое станет. Но теперь я посмотрел на это занятие в ином свете. Ведь жрать чего-то надо будет.
— Вы здесь где-то рядом живете? Может знаете, куда все подевались? – помолчав, спросил я его снова, — вы-то остались. Почему же другие уехали?
— Не знаю я, почему. Испугались, наверное. Страшно же было. Ведь чего только не думали, уж такие слухи ходили. А у людей уши длинные, а мозг короткий. Один поехал, так и остальные сорвались. Стадо, оно и есть стадо. А с другой стороны, так все навалилось и завертелось, будто проклял кто-то этот город. Оно и за дело, конечно. Но уж когда и природа, помимо всего прочего, жару задала, так у многих нервы сдали. Даже те, кто и не хотел уезжать, на машины свои поскакали, на лодки, катера всякие, ну и дали деру. Потом еще кто-то из миномета палить начал, откуда-то с окраин, просто так, наобум, по всему городу. Тут уж не до шуток стало. Да и без удобств сидеть, да ждать неизвестно чего не каждый станет. А хорошего уж точно более ничего ожидать не приходится.
Старик снова сплюнул и опять потянулся за бутылкой.
— А мне что. Мне все равно, где помирать. С электричеством или без электричества.
— Ну а по мелочи, кто еще остался? — со слабой надеждой не унимался я.
— Да много кто. Такие как я, например. Старичье всякое, кому и ехать некуда. Организаций тут всяких много было, мало ли кто там сейчас может быть. Анархисты какие-то бродят волосатые. Тоже пьют беспробудно да песни орут. Но те вроде мирные. В больнице еще кто-то остался, из безнадежных видно. Ну и персонал с ними, из тех кто по милосердию. Там и церковь как раз недалеко. Так и в церкви я вроде видел, кто-то есть. Остров-то большой. А я только сюда и хожу. На рожон не лезу. Мало ли дураков всяких на свете живет, значит и у нас есть. Вот бомжам теперь хорошо. В хорошей квартире можно жить, выбирай почти любую.
— Видно самое интересное я дома просидел и ничегошеньки не знал, что на самом деле вокруг происходит, — проговорил я скорее свои мысли вслух.
— Ну и сидел бы дома. Чем шастать без дела, — проворчал старик, вытаскивая какую-то мелкую рыбешку.
— Спасибо за информацию. Я, пожалуй, пойду. До свидания, — попрощался я, поднимаясь обратно на набережную.
— А и до свидания, коли придется свидеться, — проскрипел он напоследок, даже не повернувшись мне вслед.
На набережной я еще раз напоследок посмотрел сверху на старика и, закуривая, не спеша пошел дальше. Не зная куда именно, а так, скорее на удачу. Мне было необходимо обдумать сложившуюся ситуацию.
Правда, никаких вариантов я пока особо не видел. Если и выбираться отсюда, то куда и к кому я пойду? Дачи у меня нет. Друзей разыскать тоже вряд ли получится. А здесь хоть крыша есть над головой. Может и пропитание сыщется.
— А ведь наш университет, в котором я работал, как раз здесь на этом острове, — осенило меня вдруг, — может и там кто-то остался?
Посмотреть, в общем, стоило. Университет все-таки. В свое время чего там только не было. И идти совсем не далеко. Я обычно на работу пешком и ходил. Тем более, теперь самое время для прогулок. Если верить старикашке, середина дня наиболее безопасное время суток. Курсанты, должно быть, теперь отсыпаются после своих ночных бдений.
По крайней мере, я очень сильно на это надеялся. Общение с пьяными гопниками уж точно никогда не было моей сильной стороной.
Зато теперь у меня появилась какая-никакая, но цель. В моем случае любая цель это жизненно важный стимул. Фактически надежда на что-то еще.
Уже привычно то и дело оглядываясь, я ускорил шаг, направляясь в сторону университета. Его здания располагались дальше по набережной, почти на самом краю острова.
Солнце немилосердно жгло теперь в самую спину. А вокруг все те же пустота и тишина. Кроме моих слегка шаркающих шагов больше ни звука.
Но может мне еще повезет сегодня? Кто знает.
XXIV
Мгла понемногу рассеивалась, но ясность по-прежнему не наступала. Великая энергия ушла, нарушая все физические законы, не оставляя вместо себя ничего взамен. Разве только новые физические законы, доселе никому неизвестные. Где что-либо могло обращаться в ничто просто так, без какой-либо отдачи, но и без приложения каких-либо сил.
И все эти люди, еще недавно жившие в городе, словно в подтверждение этому новому закону исчезли просто так, не оставляя ничего после себя. И все годы их жизни здесь были словно бы прожиты впустую, их место оставалось вполне свободным, не сохраняя и следа их недавнего пребывания.
Что поделать, такие теперь установились порядки. По крайней мере, так это виделось отсюда, сверху. И не сказать, чтобы это было совсем уж противоестественно. Скорее это выглядело не привычно.
Теперь можно было не бояться заполонить собою или вообще хоть чем-то весь мир. Ведь все это могло исчезнуть и исчезало без особых на то усилий. И даже эта самая мгла исчезала теперь на глазах, оставляя после себя одну пустоту и уже привычную неопределенность.
Было ли это началом новой эры, сказать было сложно. В силу неопределенности самих этих понятий теперь, разумеется. Что есть такое «эра», когда само время приходит из ниоткуда и словно остается здесь навсегда, медленно умирая, исчезая с глаз долой? Что есть начало, если предшествующий ему конец подразумевает собой какое-то глобальное завершение, но при всем притом так и не наступает?
Сами понятия исчезают, не оставляя за собой абсолютно никакого значения, смысла. Все будто бы перевернулось вверх тормашками и устремилось в противоположную сторону. Но и это теперь не имеет никакого смысла, ибо не сохранилось никакой ориентации, и куда именно двигаться стало совсем все равно. Даже намагниченная стрелка уже ни на что не указывает, ибо нет полюсов, нет магнетизма, нет вращения.
Само вращение может и есть, но не может быть никак зафиксировано. Ведь нет ничего такого, относительно чего это вращение можно было бы хоть как-то определить и измерить. Само движение становилось бессмысленным, ибо ничем не отличалось от статичного прозябания.
И где здесь может быть какое-то там начало? Пусть даже начало новой эры. Назвать, конечно, можно что угодно и как угодно, но по всему со стороны это больше напоминало игру в поддавки. Только кто с кем играет, и как давно уже длится игра, было уже совсем не важно.
Хотя сам по себе момент был определенно интересный. Любое разрешение этой ситуации в какую-либо определенность можно было бы считать величайшим чудом, как выход из столь же величайшего во всем свете лабиринта абсурда, по слухам выхода не имеющего в принципе. Но ведь это только слухи. Так что тоже, кто знает.
Теперь остатки города даже внешне напоминали собой лабиринт. И из кольца исчезнувшего города было бы не просто войти внутрь, в самую его середину, ни выйти куда-либо наружу. И если попасть внутрь мешали разрушенные мосты и стремительное течение реки, то наружу просто напросто не осталось ни одной приличной дороги, а что еще хуже не осталось смысла куда-либо вообще выходить.
Словно исчезающие энергетические поля закрутили этот город клубком, спутав все путеводные нити совершенно или даже оборвав их ненароком совсем. Словом изменить что-либо в том, что уже получилось, было бы крайне непросто. Впрочем, это было непросто всегда.
И те немногочисленные люди, что изредка мелькали теперь там внизу на острове, будто понимая все это, даже не пытались искать ни выхода, ни входа, воспринимая эти новые правила и законы как данность. И этот самый лабиринт считали своим новым домом.
Но игра наверняка все еще продолжалась.
XXV
Ночь прошла беспокойно. Человек заснул вчера почти сразу, намаявшись за день, но его призрачный гость заснуть не мог долго и все ерзал на своей пастели. И, в конце концов, умудрился-таки его разбудить.
Он вообще по привычке спал довольно чутко. Когда живешь один, привыкаешь полагаться только на самого себя.
Ну а потом, когда гость, наконец, заснул, то сразу так принялся храпеть, что весь его сон как рукой сняло. И до самого рассвета человек так и провертелся на своем лежаке.
Отчаявшись заснуть, он поднялся, лишь только забрезжил рассвет не выспавшимся и в ужасном расположении духа. В хижине делать было нечего, а будить гостя не хотелось. Уж пусть лучше спит.
Снаружи в такую рань было еще слишком свежо. Человек надел свою теплую меховую куртку и шапку и только тогда ему стало более-менее комфортно.
— Что-то надо думать с этим пришельцем, — размышлял про себя человек, ежась и зевая, — так никакой жизни не будет. Ни поспать толком и не разойтись. Если уж тому идти некуда, пусть строит себе свой дом и желательно подальше от моего. Я даже готов помочь ему на первых порах.
Он спустился к воде и там привычно замер, вглядываясь в море и размышляя над случившимся за последнее время.
Смотреть сети было пока еще рано. Все же темновато, да и холодно. Пусть хоть солнце поднимется повыше. Тогда будет в самый раз.
Еще человек подумал о том, что следовало все же перегнать шхуну гостя сюда. Пока тот не определился, им двоим его утлого суденышка было бы уже маловато. Вдруг да понадобится куда сплавать. В общем, мало ли что.
Первые лучи солнца, прорвавшись меж далеких скалистых вершин, ударили ему прямо в глаза и моментально осветили весь берег вокруг него. Но надолго ли останется солнце, пока было неясно, ибо почти все небо занимали собой облака, и чистый синий кусок виднелся только на горизонте. Скорее всего, день предвещал быть пасмурным. Но все же ему повезло увидеть восход, и одно это уже заметно улучшило его настроение.
Человек стоял так до тех пор, пока солнце, поднимающееся все выше, не скрылось, наконец, за первым же облаком. Тогда вздохнув с сожалением, он будто бы отмер, и не спеша стал собираться смотреть улов.
Захватив нож и ржавый багор, подхватив большой плетеный мешок, он, кинув все это на дно лодки, стащил ее в воду и сам прыгнул внутрь. Лодка, со стуком задев подводный камень, соскользнула в волну и тут же закачалась вверх вниз. Скрипнув уключинами, он ловко развернулся и быстро отгреб подальше от берега.
Напоследок еще один луч прорезал непроницаемые облака и одарил его своим ярким пронзительным светом. Улыбнувшись ему на прощанье, он энергично погреб дальше к виднеющимся меж невысоких зеленых волн поплавкам.
Пока он ковырялся с сетью, вытаскивая редкую рыбешку, стало как будто теплее. Краем глаза он видел, как из хибары выбрался гость, потягиваясь и осматриваясь по сторонам. Но он не стал даже смотреть в его сторону, демонстративно того не замечая. И даже нарочно стал медленнее просматривать сети. Возвращаться и общаться с гостем ему совсем теперь не хотелось. А его мечта позавтракать в одиночестве, пока гость не встал, была беспощадно разрушена.
Но, как бы там ни было, через час они уже сидели около дома и ели приготовленный на завтрак рис. Человек уже давно не ел ничего подобного, и теперь, вкушая давно забытую пищу, проникся даже некоторой благодарностью к гостю, благодаря которому это вдруг стало возможно.
Пришелец же ел спокойно, лишь время от времени беспричинно оглядывался по сторонам, словно не понимая где находится, и не говорил ни слова. Вообще кроме утреннего приветствия, человек больше не слышал с его стороны ни звука, что в принципе его скорее устраивало. Разве он беспокоился о возможных причинах этого непонятного для него молчания. Но при этом на лице гостя после долгого и крепкого сна царила такая безмятежность и отрешенность, что, в конце концов, он успокоился и больше по этому поводу не переживал.
После риса они заварили настоящий черный чай, который тоже обнаружился в шлюпке пришельца. Не те разнообразные травяные настои, а настоящий чай, о существовании которого человек уже успел напрочь позабыть.
Чай его взбодрил и здорово с непривычки прочистил ему мозги. Так что многие темные участки в его голове осветились теперь светом и предстали понятными и удобными в обращении.
Потом они покурили крепкого душистого табака, и тогда воцарилась уже совсем настоящая благодать.
Человек радостно оглядевшись, и поразившись, до чего же хорошо и ладно все вокруг устроено, соблаговолил, наконец, обратить внимание на своего гостя и даже решился с ним поговорить.
Тем временем солнце хоть и скрытое облаками мутно оттуда светило и даже пригревало. Дул легкий приятный ветерок и море неспешно и меланхолично накатывалось на галечный берег, чуть только с еле слышным шипением.
— Как ты оказался-то на этой шхуне? Так ничего и не вспомнил? – спросил он, выпуская облако ароматного и приятного на вкус дыма.
— Нет, не вспомнил. Впрочем, это уже и не важно. Если оказался, то такова была моя предыстория, всего-навсего. И теперь я живу в ее продолжении. Так что теперь с того, какова она могла бы быть, и почему она оказалась именно таковой. Управлять надо тем, чем ты можешь управлять, то есть жить тем, что есть, чем сожалеть о том, чего уж нет или беспричинно заглядывать в то, что тебе еще не принадлежит, — ответил гость, выпуская дым тоже и спокойно разглядывая облака над головой.
— Мудрено, однако, — с удовольствием выговорил человек, посасывая трубку, — так стало быть тебе не важно, что с тобой было и что с тобой будет? Удивительно.
— Не совсем так, — мягко возразил гость, — мне не то чтобы все равно, скорее я не пытаюсь изменить неизбежное, предпочитая сосредоточится на том, что мне под силу.
— Но твое собственное будущее, что оно для тебя больше? Неизбежность или твой собственный выбор?
— Вопрос не простой. И я не знаю правильного ответа. Просто пока есть место для моего выбора, я его делаю, а как только сталкиваюсь с неизбежностью, так или иначе принимаю ее и больше не трачу на это ни сил, ни времени. Но не все так однозначно, конечно. Еще существуют случайность с неизвестностью и полная неопределенность. Скажем так, ближайшее мое будущее мне интересно в силу того, что его неизвестность еще не разрешилась ни в мой выбор, ни в неизбежность. Далекое будущее в силу разных причин скрыто полной неопределенностью, что тоже в известном смысле есть некая неизбежность.
— А тебе пальца в рот не клади, — рассмеялся человек, с интересом разглядывая пришельца, — так что на счет ближайшего будущего? Видишь ли, я всегда жил здесь один, и в каком-то смысле меня это абсолютно устраивало. Мне хотелось бы знать, что ты думаешь делать дальше. Каковы твои планы?
— Я так понимаю вы хотели бы, чтобы я поскорее ушел?
— Хм. Я просто не могу тебя взять и выгнать. Берег большой и он мне не принадлежит. Но жить вдвоем в такой тесной хижине просто напросто неудобно. Ну, пару дней, неделю, от силы две, я еще могу потерпеть, но не больше. Мне уже много лет, и мои привычки часть меня самого. Мне бы не хотелось под старость привыкать к чему-то еще. Я готов помочь тебе построить такую же хибару, как и у меня. Пойми меня правильно. Мне самому неудобно говорить тебе об этом. Но мое жилище изначально строилось на одного человека. Только и всего.
— Я понимаю, — спокойно проговорил гость, — все правильно. Но прошу вас, потерпите еще немного. Пока мне не совсем ясно, что мне следует делать дальше. Еще хотя бы одна ночь. А там уж я постараюсь как можно быстрее избавить вас от своего присутствия.
— Пусть будет так. Я готов подождать и дольше. Я сказал то, что хотел сказать и ладно, — сказал человек, вставая и вытряхивая трубку, — пойду, займусь пока рыбой.
Гость только кивнул и снова уставился в море, глядя куда-то, в самую что ни на есть дальнюю даль. Что он там пытался разглядеть, наверное, не знал и он сам. А может просто желал растворить свой взгляд в этой самой пустоте, лишь бы не видеть ничего конкретного?
Заготовка рыбы дело не шуточное. Человек и не заметил, как увлекся делом настолько, что и думать забыл обо всем на свете, включая своего гостя. Время до обеда пролетело незаметно, но зато он успел разобраться со всем уловом, заполнив им целиком еще одну большую деревянную бочку. Соли, правда, оставалось немного. Следовало бы пополнить запасы. А то на следующий большой улов может уже не хватить.
Откатив бочку в погреб, он только тогда заметил, что его гость как сидел на одном месте, так и продолжает сидеть до сих пор. И взгляд его уже давно застыл, будто обратившись в камень, и мысли его витали далеко-далеко. Так далеко, что и не понятно было, мысли это или уже что-то совсем другое.
Человек посмотрел на того с интересом, вздохнул, да и отправился побродить до обеда.
— Странный он, однако, какой. Ну да и бог с ним. Пусть сидит. Может и впрямь чего надумает, — размышлял человек, забираясь на ближайший холм, — и говорит так забавно. Что только в его бедной голове теперь происходит? Лучше и не знать, наверное.
Он взобрался на самую вершину холма и оттуда разглядывал простиравшиеся перед ним безжизненные каменистые земли и бескрайний океан.
Где-то там за этими высокими сопками простиралась тундра. Но оленеводы теперь еще далеко. И вокруг на много-много миль ни души.
Он пытался разглядеть хоть что-то необычное в этом унылом пейзаже, что-нибудь новое, но видел лишь то, что было всегда. Валуны, булыжники и скалистые гряды до самого горизонта. Чем дальше, тем выше. И облака все плывут куда-то. И еще вездесущий ветер.
Облака выглядели тяжелыми, насыщенными водой. Видно сегодня будет дождь. И сидеть им тогда друг напротив друга в хижине, сразу такой тесной и неуютной.
И ведь молчать с ним неловко и говорить тяжело. Ничего понятного и простого, все какие-то невнятные мысли не о чем. Уж лучше бы он был теперь один.
Посмотрев в последний раз на такой бескрайний отсюда океан, он не спеша стал спускаться обратно.
— Пора бы пообедать, а то как будто и не завтракал. Жилец-то мой и палец о палец не ударит. Так бы и умер с голоду, если бы не я.
Он застал своего гостя в той же самой позе, и казалось, что это и не человек вовсе, а каменный истукан какой-нибудь.
— Все-таки он не человек. Скорее призрак. Человек не может так себя вести.
Но тот вел себя именно так, словно был теперь не собой, а лишь отрицанием себя. И все время пока готовился обед и уже потом, когда он накладывал еду по тарелкам, все сидел и сидел, пока человек не окликнул его.
И только тогда, вздрогнув, тот будто лишь теперь проснулся и, захлопав глазами, огляделся вокруг, будто возвращаясь из своих дальних далей. И сообразив, наконец, кто он и где теперь находится, вдруг приветливо и как-то даже виновато улыбнулся.
Пришелец улыбнулся именно так, что у человека неожиданно появились некоторые сомнения. И не просто сомнения по мелочам, а на счет всей своей собственной жизни. Сомнения настолько неприятные и неуютные, что он тут же отвернулся, отгоняя их от себя, что есть силы. Но что-то такое проникло уже слишком глубоко.
— Вот ведь напасть какая. Этого мне еще не хватало, — с досадой думал он и, не дожидаясь своего гостя, сердито принялся за еду.
А после обеда зарядил предсказанный дождик. Не сильный, но такой, какой может идти день за днем, целую вечность.
И уже вечером, сидя в хижине и прислушиваясь к шелесту дождя за окном, человек все думал о посетивших его тех самых сомнениях и тут же снова гнал их от себя, пугаясь одной только их тени.
А пришелец меж тем уже мирно дремал в своей пастели.
И теперь им обоим словно предстояло заснуть на веки вечные, чтобы проснувшись оказаться где-то совсем в другом месте, на другом берегу, совершенно другого океана. Ничего не помня ни о своем прошлом, ни о себе.
XXVI
Университет непоколебимо возвышался на набережной, как возвышался каждый божий день все эти годы, будто ничего не менялось и не могло измениться. Лишь пустота и тишина вокруг привносили некоторую странность в привычный пейзаж. Да и припаркованных машин видно не было.
Обычно, уткнувшись друг в друга, они заполняли собой все улицы и переулки в округе, а иногда и тротуары. Теперь же улицы были девственно чисты и пустынны.
Двери главного входа оказались намертво закрыты и, видимо, заперты изнутри на все мыслимые и немыслимые замки и запоры. Ни смотря на все мои потуги, дверь даже не шелохнулась, оставаясь столь же незыблемой, словно она была выложена из камня и только выкрашена поверх специальной коричневой краской.
Но я не зря проработал столько лет в этом заведении. Все возможные пути для отступления или возможного внешнего проникновения были тщательно изучены нами заранее. Иногда приходилось попадать на работу ночью или в выходные дни. Или же наоборот, припозднившись, дабы не попадаться на глаза всяческим соглядатаям, мы пользовались разнообразными лазейками, про которые либо никто ничего не знал, либо просто предпочитал не замечать. Ибо воровать можно было и через парадный вход, а романтиков потайных лазов осталось не так уж много. Исключая, разве, многочисленных студентов, но у тех хватало и других развлечений. Лишнее время они, чем дальше, тем больше, предпочитали проводить вне этих стен.
Нырнув в неприметную подворотню соседнего здания, где размещались какие-то бесчисленные конторы и складские помещения, я пересек изрядно захламленный двор и, перебравшись через узорные чугунные ворота, заколоченные к тому же изнутри досками, оказался в следующем дворе. Тут располагалось что-то типа военного училища. Вернее самый что ни на есть задний двор этого училища, где никогда и никого отродясь видно не было, судя по обилию древнего мусора и отсутствию иных следов человеческой деятельности.
Здесь слева простиралась высокая отштукатуренная стена, отделяющая собственно училище и университетские корпуса. А чуть подальше, за бывшими гаражами, в узкой щели между зданиями прятался неприметный, но достаточно обширный лаз, чтобы туда мог пролезть один человек.
Привычно сгорбившись, чуть ли не на четвереньках, я легко переполз на ту сторону, выбравшись почти в такую же щель между бассейном и зданием какой-то там лаборатории.
Первым делом я направился в свой бывший отдел, располагающийся на противоположной стороне обширного университетского двора. Вдруг Серега и теперь там? Надежды было мало, но вдруг.
Проходя мимо подворотни ведущей во двор филологического факультета, я краем глаза углядел там множественные движения и, проскочив, было, мимо, вернулся назад и осторожно выглянул из-за угла.
Там среди многочисленных кустов и деревьев — а там где не было деревьев обязательно торчал какой-нибудь оригинальный бюст или монумент — прогуливались, сидели и, казалось, даже лежали многочисленные девы. Судя по их возрасту и потерянному виду, то были студентки вышеупомянутого факультета. Они почти всегда бродили здесь столь же беспорядочно и непрестанно, только разве сейчас не видно было беззаботных лиц, оживленных бесед в сигаретном дыму, неслышно было своеобычного гула и веселых окриков. Как стадо диких ланей они паслись здесь теперь, словно ожидая решения своей судьбы с потаенной надеждой на лучшее, свойственной их юному возрасту.
Я захотел, было, выйти к ним сразу, но подумав, решил сначала сбегать все же в отдел. Здесь уже было недалеко. Сначала надо было проверить, нет ли кого у нас, чтобы потом не дергаться впустую.
А вот и наш дворик, уютный и всеми заброшенный, со всех сторон окруженный высокими каменными стенами, с окнами, за которыми никогда и ничего не происходило. Столь же покинутые и пустые, словно чьи-то слепые глазницы, они смотрели на меня и теперь.
Я раньше особо к ним не приглядывался, но сейчас, силясь разглядеть во всем что-то такое, чего не было раньше, что было бы неким знаком, признаком еще теплящейся жизни, уставился на них, будто в первый раз в своей жизни.
А вот и наша дверь, ведущая в полуподвал. С виду закрытая, но это еще ни о чем не говорит.
Сбегаю по разбитой лесенке вниз и стучу, что есть мочи, одновременно жадно прислушиваясь. Проходит какое-то время, а я все жду и жду ответа. А потом стучу еще и еще. И снова в ответ тишина.
Тогда, разочарованный я поворачиваюсь и уже начинаю подниматься, как вдруг слышу сзади такой знакомый и теперь прекрасный щелчок родного замка, и тут же привычно скрипнула открывающаяся железная дверь. И, уже оборачиваясь, вижу заспанного Сергея и еще его недоуменный взгляд, будто он именно теперь увидел вместо меня привидение. Ну, или кого-то типа того.
— Не верю своим глазам! — наконец проговорил он, разглядывая меня, будто не видел уже много лет, — а я уже и не чаял встретиться. Ты ли это, мой добрый старый друг из прошлого? Или мне только кажется, что это ты?
— Здорово! – радостно ответил я. – Боже, как хорошо, что ты оказался здесь. Мне кажется, что еще немного, и я непременно сошел бы с ума в этом пустом покинутом городе. Я уже думал, что кроме меня здесь остались только сумасшедшие, да всяческие подонки. Ты не представляешь, как я теперь рад тебя видеть!
— Думаю, представляю. Как же мало тебе, однако, надо, чтобы сойти с ума. Впрочем, я же всегда тебе говорил, что чересчур неустойчиво твое сознание и слишком уязвим мозг, — улыбнулся он мне тоже и отступил, приглашая войти, — милости прошу в спасительный бункер. Фактически, это же бывшее бомбоубежище. Так что как раз. От чего ушел к тому и вернулся.
Мне тоже сразу показалось, что все возвращается на круги своя, и будто еще немного, это все обратится в привычное и узнаваемое, вокруг замелькают знакомые и полузнакомые люди, зашумит откуда-то улица, и зазвонят многочисленные телефоны.
Без телефонов тот мир был просто немыслим. А теперь нет даже электрического освещения и много чего еще больше нет. Но неуютно и тревожно я ощущал себя по другой причине, как будто. Может потому, что еще хоть что-то осталось?
— Чай, кофе? Или может быть просто кипяченой воды?
— О, да! Даже не знаю, чего я хочу больше. Давай чаю, что ли. Жарко, просто сил нет, — обрадовался я.
На самом деле было уже часа четыре. Где-то около того. Я здорово проголодался и давно уже страшно хотел пить. И тут на тебе. И чай и кофе сразу.
И тут я увидел горящую электрическую лампочку. Ту самую. Как же так?
— А откуда у тебя здесь электричество? – удивленно спросил я, — неужели динамо машина? Или может ядерный реактор?
— Почти. Генератор в соседнем подвале стоит и солярки до фига. Вот тебе и электричество, — деловито молвил он, орудуя с чайником и чашками, — и еды у меня навалом. Девчонок вот даже подкармливаю. Вообще у меня тут все хорошо. И что я был бы за инженер, если бы в трудной ситуации не нашел бы очередного оригинального решения. Я теперь почти абсолютно автономен.
Он словно в легкой задумчивости, проходя мимо компа, ткнул пальцем в клавиатуру и заиграл космический Pink Floyd.
— Ну ты даешь! — восхитился я, — а еда-то откуда? Не из зоологического музея часом?
— Это ты даешь! Забыл, что ли, где находишься? В здании, где была столовая, есть продуктовый склад. Тут же в университете и магазин был, и кафе всякие. А склад на все один, там же и кухня была. В общем, запасов на какое-то время хватит. Я и холодильники там запитал, чтобы ничего зря не портилось.
Получалось прямо как на необитаемом острове, только соответственно веку, с комфортом, ну и с девчонками.
— Не университет, а санаторий, — с удовлетворением подытожил я. — Бассейн, я надеюсь, полон? Вода чистая?
— Воду не менял. Врать не буду. А так на вид ничего. И не пахнет вроде.
Он открыл наш персональный крохотный холодильник, неизменно стоящий в самом темном углу, и принялся там деловито рыться, то и дело вытаскивая что-то и выкладывая на импровизированный поднос.
— А кроме тебя и девчонок здесь еще кто-нибудь остался? Наши-то приятели где? Лешка и Игорь. Ну и остальные?
— Наши-то как раз перед всем этим делом в свой традиционный поход собрались. В тот же день, когда мы здесь сидели, собрались и поехали. Или в пятницу с утра? Не помню. Ну и все. Теперь ни слуху, ни духу. Остальные тоже в пятницу пораньше свалили, как водится. А так кто-то еще есть. У физиков бродят по лабораториям сотрудники. Человека три точно. Еще биологов вроде видел. Но, в общем, отряды наши немногочисленны. И двух десятков наверно не наберется.
— И остались, судя по всему, лучшие кадры.. Вы хоть как-то собирались вместе, обсуждали сложившееся положение?
— Неа. По-моему, здесь это никому не интересно. Остались те, кто знал, на что идет или кому уже совсем все равно. Так что им и так по кайфу, насколько я понимаю.
— Ну а девчонки? Мне кажется, они не похожи ни на тех, ни на других.
— А этим просто не повезло. Это те, что жили в общежитии. Как только тут все это началось, они сдуру в университет прибежали, прятаться. Сутки посидели как мыши, а потом выбрались, а идти уже некуда. Они же всегда себя вели подобным образом. Курицы. Зато сейчас присмирели. Ты бы видел теперь их глаза..
— Да подожди ты с глазами. А ты что же, так и намерен здесь сидеть?
— А у тебя что, есть какой-то конкретный план? Или ты знаешь что-то такое, чего не знаю я?
— Да пожалуй, что нет. Просто до сих пор не могу я в себя впустить все это. Не могу поверить в то, что вижу своими глазами. Не могу смириться с тем, что это тупик. Мне до сих пор кажется, что происходит что-то необратимое, что-то ужасное, но при этом, я словно уже все это видел когда-то. У меня какое-то такое дежавю на уровне сна. Пока я бродил по городу один, чего только не передумал. Ты вот у нас цельный волевой человек, уже приспособился, устроился. И даже девчонки под боком. А я реально схожу с ума. Меня всего выворачивает наизнанку, когда я пытаюсь понять и принять эту новую реальность.
— В этом-то и есть твоя главная беда. Не надо понимать. Этого не понять. Мы столько жили как-то иначе, по-другому, и то ни хрена не понимали. Привыкали, скорее. А тут весь наш противоречивый мир рухнул, разрядился электрически в новый, по-своему совершенно справедливый и логичный мир. По сути-то жизнь остается жизнью. И если та жизнь, как тебе кажется, была единственно возможной и единственно настоящей, тогда все, в конце концов, вернется на старые рельсы. Приедут какие-нибудь спасатели, военные, строители, начальники и быстренько все обратно поправят. Только мне не особенно вериться. Ибо под конец таки случилась уже глобальная неустойчивость. Не какая-нибудь банальная мелочь, а неустойчивость по сути. В самом корне своем. Потому и разнесло все наше понаделанное, как после ядерного взрыва. То, чем мы жили последние столетия, оказалось всего-навсего мыльным ничего незначащим пузырем. Он должен был лопнуть, и он лопнул. Армагеддон случился уже давно, еще в той жизни, так что теперь пугаться уже нечего.
— Да я и не пугаюсь. Просто невыносимо как-то, невозможно не знать, что же все-таки в действительности произошло. Не понятно, куда и как двигаться дальше.
— А если не понятно, так никуда и не двигайся. А придет время, узнаешь как. Суетится сейчас совсем уже ни к чему. Будешь бродить зазря быстро на придурков каких-нибудь нарвешься. Теперь законов нет, ни физических, ни моральных, а заодно и уголовной ответственности никакой.
Горячий чай уже дымился на столе в красивых расписных чашках на блюдцах. Помимо чая нарисовалась колбаса вареная, хлеб нарезанный, сыр, и такой и сякой, масло, паштет и много еще всякой всячины.
— Да, ты не бедствуешь, — усмехнулся я и уселся за стол, — может ты и прав. Надо немного подождать, присмотреться и прийти в себя. Теперь уж точно делать больше нечего. По крайней мере, пока.
Комната пребывала все в той же таинственной полутьме. Ненавистную лампочку Серега выключил и теперь горел лишь небольшой светильник на стене у самого входа. То, что нужно.
Серега уселся напротив меня и стал пить чай из блюдца, то и дело аккуратно дуя на него и пробуя губами, не слишком ли горячо.
— Ты абсолютно прав – санаторий. Мне здесь теперь феноменально комфортно. Не то, что раньше. Если скучно, то к девчонкам иду, ну или там по кафедрам шляться, в ботанический сад. Компьютеры работают, правда, без интернета, естественно. Какой теперь интернет. Книжек много в библиотеке. Еды навалом. В общем, нормально.
— Ну а когда запасы подойдут к концу? Лето закончится?
— Есть всякие варианты. Пока просто не охота особенно об этом думать, голову ломать. Но уж точно не пропадем. Чай не в лесу.
— Мне бы это твое компетентное и концептуальное видение мира. Минимум вопросов, зато максимум ответов. Ибо мне все это представляется несколько иначе. Более зыбко и неопределенно, что ли. Видно я совсем уже запутался, что и откуда.
— Ты просто не торопись. Хочется всего и сразу? Сразу ничего хорошего не бывает. Поживи здесь, отдышись немного. Может и проясниться тогда в голове. У тебя теперь наверняка стресс. Ну или что-то похожее. Видно даже, что глаза какие-то дикие.
Допивали мы чай уже молча, каждый глядя куда-то в никуда.
Наша комната, однако, уже сама по себе действовала на меня успокаивающе. Здесь ничего не изменилось и будто никогда уже не сможет измениться. Здесь словно до сих пор была еще та старая моя жизнь. Та, в которой тоже полно было всяческой неопределенности, но какой-то менее безысходной, что ли. Хотя, что это такое, безысходная неопределенность? Бред.
— Я тут сплю теперь днем. Ты прости, я потому сейчас тоже немного не в себе, наверное, — сказал Сережка, зевая и потягиваясь, — днем жара страшная, в лом что-либо делать. А вечерком уже хорошо. Ночи то уже светлые.
— Так ты давай, спи себе дальше. Я не против. Я-то спал этой ночью.
Но он упрямо замотал головой и даже вскочил со стула.
— Да нет. Уже не усну. А вот может нам накатить немного? А?
— А что, и выпивка есть? – изумленно оживился я, — я бы не возражал.
— Ну как мы без этого. Весь университет на том стоял. Кто не пьет, тот нам не товарищ, ибо уже одним этим занимает выраженную антиобщественную позицию. Вынужденно конечно, но это уже второй вопрос. А иначе все не то, не так и не вовремя. Нет общественного резонанса.
— И что ты можешь мне предложить? Озвучьте ассортимент, пожалуйста.
Он слегка прогнулся над столом, изображая вышколенного официанта, и, загибая пальцы, перечислил, словно бы заученное наизусть.
— Все как в лучших домах. Виски, джин, водка, конечно, вино, белое и красное, пиво из холодильничка. Так чего желаете?
— Не хило! Это, однако, не университет, а маленькое государство. Все есть. Мне теперь, наверное, холодного пивка бы. А то и в правду невыносимо жарко. Даже здесь. Я пока шел здорово взмок, а теперь еще от чая. Знал бы, так не пил.
— Не вопрос. Пять минут, — сказал он и вышел в соседнюю комнату.
Я еще огляделся вокруг, да и завалился на диван, удобно усевшись там и совершенно расслабляясь. Хоть такая конура, а и то крыша над головой. Значит даже в этом изменившемся мире, осталось хоть какое-то неизменное убежище. И значит жаловаться пока особо не на что. Так что поживем – увидим.
Холодное пиво моментально меня исцелило и все вокруг наконец-то приобрело ту самую гармонию, цвет и порядок. Особенно этот первый глоток, такой долгий и желанный, моментально прочистил мозги от всякого ненужного хлама и кроме ледяного холода от жестяной банки пива в своей руке я более ничего не ощущал и не желал в себя пускать.
— Ну как, полегчало немного? – спросил меня Сережка, чрезвычайно гордый своим арсеналом спасительных средств.
— О да! Спасибо, доктор, — молвил я, снова прикладываясь к банке, — теперь как будто все в полном порядке. Я словно домой вернулся.
Ну и понеслось как всегда в таких случаях. За первой банкой последовала вторая, а там и третья. Из колонок звучал Miles Davis. И сигаретный дым услужливо вылетал наружу через когда-то заботливо изготовленную Сережкой вытяжку.
— Я ведь тут один особо не налегал, а здорово хотелось. Поначалу-то тоже страшно было. Чуть ли не снаряды над головой летали. Дым от пожаров клочьями носило. Ураган этот ужасный, после которого казалось, что не останется уже совсем ничего. Так что одну бутылку водки я здесь все-таки приговорил. Зато хоть заснул потом нормально. А так, пить в одиночку для меня не вариант, да и с девицами тоже как-то не то, — разглагольствовал Серега с банкой пива в руке и сигаретой во рту.
Выглядел он теперь более чем уверенно, и его это состояние потихоньку передалось мне. Или же это все алкоголь? Тут уж так сразу и не поймешь. Но в любом случае снова стало просто спокойно и хорошо.
— А я самое начало застал почти в самом центре и кое-что видел своими глазами. Перебирался с приятелем пешком через весь город до дома. Творилось черти что. Еле дошли. А потом я просто сидел дома и работал. Отключился совершенно. А когда через сутки очнулся, то вдруг все и закончилось. Ни людей, ни города..
— А ты обратил внимание, что как будто остался целым только самый центр города, построенный еще фиг знает сколько лет назад? Будто когда-то тогда люди еще созидали что-то настоящее, стоящее. А все наши коробки — многоэтажки да торговые центры как один разлетелись в пух и прах. Вот даже мы с тобой. Что мы на этой нашей гребаной работе сделали за все эти годы? Или хотя бы, какой такой созидательный процесс обслуживали на правах участников? То-то и оно, что ни хрена, по сути, не делалось. Каждый старался под себя. И здесь и там. Ничем другим все это закончиться, я думаю, и не могло. Разве что я не ожидал, что все произойдет так сразу и настолько быстро, — Серега буравил задумчивым взором потолок и словно бы размышлял вслух.
— Все произошедшее напоминало собой скорее стихийное бедствие, или, если угодно, божью кару. Сами люди при всем желании так быстро бы не управились. Тут словно все заранее было предрешено. И ты прав, этот Армагеддон единственное, что люди смогли воспроизвести нетленного за все последнее время. И это бесспорно, так или иначе, дело и их рук. Вернее наших. Но справедлив ли подобный исход, настолько моментальный, что и не разобраться, что к чему? А с другой стороны, вроде бы и нет смысла в чем-то там еще разбираться. Слишком много людей, слишком много желаний и слишком мало разумного доброго вечного. Конечно, никто не знает, что именно происходило у каждого в голове, но ощущение всю мою сознательную жизнь было именно такое.
Не торопясь, я закурил новую сигарету и открыл новую банку с пивом.
— Гадать можно бесконечно. Так или иначе. Это уже не имеет почти никакого смысла. Все уже случилось, и мы всего лишь пребываем перед этим неоспоримым фактом. Одна пустота, сменила собой другую пустоту, всего-навсего. Произошла смена декораций.
— Но это лишь твое мнение. А что если случилось еще далеко не все? А что если мы все всего-навсего сошли, наконец, с ума?
Близился вечер. Пиво незаметно сменилось вином, и разговор постепенно перешел в отстраненное русло. Все больше про местные достопримечательности нового времени, да про погоду. Я был уже здорово пьян, но как-то так, без провокационных действий и мыслей. Разве в голове исчезли всяческие разделительные барьеры, и не осталось почти ничего буквального.
Потом Сережа предложил пойти пройтись. Ибо сидеть в помещении надоело, да и хотелось уже несколько развеяться, подышать свежим воздухом.
На улице же он первым делом потащил меня к девчонкам, знакомиться и вообще посмотреть, как они там.
Стоял тихий теплый, совсем уже летний вечер. Над головой призрачно светилось синее-синее небо. Наверно еще неделя и непременно зацветет сирень. А теперь полночь уже не за горами. Университетский двор выглядел потому очень торжественно и даже словно волшебно.
Завернув во двор филологического факультета, утопающий в такой непроницаемо темной зелени, мы увидели те самые силуэты девушек, но теперь уже совсем будто на выпасе. А когда подошли ближе, разглядели и их задумчивые, немного печальные лица, устремленные в нашу сторону. Кто-то смотрел прямо на нас, кто-то исподволь поглядывал, но в темных и чуть влажных глазах их мне виделось одно лишь желание..
То ли мне это показалось спьяну, то ли это было действительно так, но они даже в движениях своих и позах были податливы и смиренны. И какие красавицы, все как на подбор. Так и захотелось подойти да приласкать и одну и другую, а может даже и покормить с руки. И стало так хорошо от этого желания, и так многое нарисовалось сразу в, освобожденной алкоголем, голове, что захотелось одарить их всех своей любовью.
И так еще красив мне показался двор, в этом легком сумраке белых ночей, на фоне еще светлого ночного неба, окаймленного цветущими деревьями всех мастей. И еще этот аромат еще даже не зацветшей сирени. И эти широко раскрытые прекрасные глаза. Слишком много прекрасных глаз..
Что было потом, я почти уже не различал. Наверное, было уже слишком много всего. Вполне возможно, что было много чего и помимо. Но даже момент засыпания, меня одного или с кем-то еще, я никак про себя не зафиксировал. Разве только запомнился ранний рассвет.
XXVII
На следующий день, позавтракав на скорую руку, они решили перегнать шхуну пришельца поближе к дому.
Во-первых, погода пока не предвещала сюрпризов, а во-вторых, на шхуне оставались еще кое-какие припасы и одежда. Было бы обидно, если во время очередного шторма ее вместе со всем этим скарбом унесет в открытое море или разобьет о прибрежные скалы.
На этот раз они поплыли на его лодке, еле поместившись там вдвоем с запасной парой весел. Пришелец был человеком высокого роста и в лодке ему было откровенно тесно. Но делать было нечего, одному не справиться, а по берегу идти далеко. Так и плыли в тесноте, но зато добрались более-менее быстро и без приключений.
Море лежало спокойное. Лишь легкая рябь тут и там пробегала по его практически ровной поверхности. А над морем висело все то же пасмурное и низкое небо, далекие горы тонули в дождливой туманной дымке, но без ветра было очень даже тепло.
— Только бы дождь не пошел, — думал про себя человек, с усилием загребая веслами.
Его спутник находился в том же меланхолическом настроении, что и накануне. Без нужды рта не раскрывал и все, казалось, думал о чем-то или же просто пребывал в забытьи. Человека это по-прежнему вполне устраивало, и теперь он даже не думал о том, что рядом с ним еще кто-то есть, привыкнув к этому молчанию гостя, и большую часть времени не воспринимая его совершенно.
Обогнув скалистую гряду, простирающуюся еще далеко в море чередой торчащих из воды рифов и каменных обломков, осторожно лавируя между ними, они, наконец, увидели шхуну и не спеша подплыли к берегу. Убедившись, что с ней все в порядке, они с трудом стащили шхуну в воду и по очереди залезли в нее сами. Потом, кое-как разместившись там с веслами, не торопясь поплыли обратно, буксируя лодку на бечевке.
Путь назад длился значительно дольше, ибо шхуна была довольно громоздкой, неповоротливой, и плохо слушалась весел. То и дело она натыкалась на очередной подводный камень, не смотря на все их усилия. Лишь где-то через час они достигли, наконец, берега неподалеку от хижины, и завели шхуну в небольшую бухту, будто специально для нее приготовленную.
Эта бухта была хорошо укрыта почти со всех сторон и особенно со стороны моря. Теперь можно было не опасаться, что ее унесет во время прилива или разобьет в шторм о камни. Дело было сделано, и измученные они оба уселись передохнуть тут же на берегу, закуривая свои трубки, и традиционно не обращая друг на друга почти никакого внимания.
Потом его гость, будто очнувшись, спросил, далеко ли идти до мыса, огибающего залив слева.
Это был тот самый мыс, на который человек так любил ходить по утрам.
Не ожидая никаких вопросов от пришельца, человек в первый момент даже несколько растерялся, соображая, о чем тот его спрашивает. Но потом объяснил, что если идти вдоль берега, то километров пять-шесть, не больше. После чего гость заявил, что хочет прогуляться туда до обеда, а заодно посмотрит и топливо для печки.
Человек только устало кивнул и решил про себя, что пока суд да дело, сплавает, посмотрит сети, а потом уже можно будет заняться обедом. А от гостя все одно никакого проку, пусть уж лучше плавник пособирает, да и места посмотрит.
Он вытряхнул трубку, постучав ею об камень, посмотрел, как удаляется вдоль берега фигурка пришельца, а потом снова забрался в лодку и не спеша поплыл смотреть свои сети.
В природе вокруг все будто застыло в этой серой и безликой неопределенности. И это затянутое неряшливыми облаками небо, и море, чуть только плещущееся меж камней. Даже чайки казалось сегодня почти не летали над морем, и их криков было не слышно, словно они попрятались кто куда и теперь отсиживались в своих норах, только изредка оттуда выглядывая. Все это напоминало собой затишье перед бурей. Будто в любой момент она может обрушиться на этот берег всей своей необузданной мощью, сметая все на своем пути.
Человеку нравилось предвкушать эту бурю, ждать ее. Бывало и такое, что эта буря будто услышав его, в конце концов, появлялась из неоткуда. Но бывало и так, что уже все пребывает в нетерпеливом ожидании, и все признаки на лицо, а ее нет как нет.
Но занявшись сетью, он сразу забыл о своих этих мыслях. Рыбы было не то чтобы много, но зато одна крупней другой. В сети обнаружился даже один огромный тунец больше метра длиной. Ну и намучился он с ним, пытаясь усмирить бешеный нрав этого чудовища.
Видимо рыбина попалась еще совсем недавно и просто так даваться в руки не пожелала, всеми своими силами пытаясь вырваться на волю. Как только в очередной раз он подтаскивал ее ближе к борту, она, обдавая его брызгами, непременно заныривала в глубину, увлекая за собой порванную сеть.
И так повторялось бессчетное число раз. От ледяной воды его пальцы давно онемели и только каким-то чудом не выпускали из рук веревку с поплавками, то и дело рвущуюся у него из рук и шныряющую направо и налево.
В результате с неимоверным трудом, весь мокрый с головы до ног, зацепив рыбину свободной рукой багром под жабры, он перетащил ее в лодку и навалился сверху всем своим телом.
В лодке тоже оказалось полно воды, зато теперь там лежало внушительное иссиня серебристое тело огромного тунца. И, не смотря на мокрую одежду и закоченевшие руки, человек был счастлив этой своей рыбацкой удачей. Ибо ему редко когда удавалось поймать что-либо крупнее полуметровой трески или не слишком большого палтуса.
В заливе было относительно мелко, да и дно здесь было сплошь каменистое, без какой-либо растительности. Вот и рыбы было мало. Обычно если и проходили косяки, то все больше мимо. А если и резвились стайки, то в основном всякой мелочи. По-настоящему крупной рыбе здесь просто было нечего делать. И тут такое везение.
Уже кое-как проверив сеть до конца, он в радостном нетерпении устремился было со своим уловом обратно к берегу. Но именно в этот момент великая буря все-таки разразилась.
Ветер налетел моментально и такой силы, что вмиг образовались огромные волны даже в этом относительно небольшом заливе. Ветер дул с материка, и за какую-то сотню с лишним метров, что отделяла лодку от берега, они успевали нарасти высотой в полтора метра.
Лодку кидало, будто скорлупку и, не смотря на все усилия человека, на всю его судорожную греблю, ее сносило все дальше в открытое море, словно он и не греб вовсе.
Обезумевший ветер и яростные волны рвали весла из рук, а несчастное суденышко скрипело так, что казалось вот-вот развалиться на части.
Вот его уже почти вынесло из залива прямиком в огромный бушующий океан, такой теперь грозный и свирепый, что хотелось просто лечь на дно лодки и закрыть глаза. Волны становились все больше и больше и, проваливаясь между ними каждый раз, он долго потом не видел берега, будто его и не существовало больше. В довершение с неба хлынул противный холодный ливень, хлещущий по лицу с неистовой силой, а всех усилий человека хватало лишь на то, чтобы удержать лодку поперек очередной захлестывающей волне.
Через какое-то время, когда его шлюпка взлетела на очередной пенный гребень, он уже не увидел берега позади себя. И тогда, осознавая, что исхода уже не будет, он вытащил весла из уключин, втащил их в лодку и лег на дно, крепко ухватившись за борта руками.
Он еще как будто пару раз поднимался, подавляя тошнотворные позывы от этой дьявольской карусели, ему даже казалось, что далеко-далеко над всклокоченными гребнями волн сквозь сплошное дождевое месиво он видит верхушки далеких гор. Но уже в следующее мгновение, взлетев на очередную волну, он снова не видел ничего кроме вставшей на дыбы обезумевшей водной стихии.
Вода была везде. Слишком много воды, которая летела и сверху и снизу и слева и справа. Ничего не возможно было рассмотреть, даже если бы и было что.
Даже в лодке была вода. Он было попытался вычерпать ее, но следующая волна, снова и снова заливала его с ног до головы, и воды с каждым разом становилось все больше и больше. Тогда он бросил это занятие и, снова вцепившись в борта лодки, так и оставался сидеть на скамейке деревянным истуканом, ибо все его тело закоченело в ледяной воде так, что уже ничем не напоминало собой что-либо живое и теплое.
Напоследок он устремил свой взор казалось в самое сердце стихии и, смирившись с неизбежным, словно попытался напоследок проникнуть в самую ее суть, отрешившись от всего. Отрешившись, казалось, от самой жизни.
Тем временем пришельца буря застала уже на скалистых берегах мыса. Осталось лишь подняться на высокий утес венчавший его. Но первый же порыв ветра чуть не сбросил его вниз на прибрежные камни.
Он было укрылся от ветра за выступом в скале, намереваясь переждать самые сильные его порывы, но тут еще пошел дождь, и от него так просто укрыться уже не получалось.
Тогда, пригибаясь от ветра и укрываясь, насколько это было возможно, от неистовых потоков дождя, он поспешил обратно, уже ничего не видя и не слыша, кроме гула ветра и шума бушующего внизу моря.
Едва он добрался до хижины, дождь хлынул уже совсем как из ведра. А вдоль побережья билось море, сливаясь с этими потоками дождя совершенно, превращая весь пейзаж в одну сплошную водную кашу. Так что, не глядя по сторонам, он сразу юркнул в дом и тщательно закрыл за собой дверь, спасаясь от этого рева стихии, оглушающих, уже казалось, не слух, а разум.
Меж тем внутри хижины никого не оказалось. Он насторожился было, но потом подумал, что хозяин дома наверно укрылся од дождя где-то еще и теперь пережидает бурю в каком-нибудь укрытии. Так что и волноваться особо не стоит.
Он посидел сначала за столом просто так, разглядывая текущие за окном потоки. Но постепенно монотонный гул снаружи стал действовать на него усыпляющее. Тогда он перебрался на свою лежанку, натянул на себя одеяло и моментально заснул.
Проснулся человек-призрак уже только утром. Ветер еще гудел вовсю, но дождя уже не было. Он убедился, что за ночь хозяин хижины так и не приходил, после чего оделся и вышел на улицу.
Зрелище было зловещее. Ветер гнал с неимоверной скоростью по небу желто-серые обрывки туч. Направление ветра нисколько не изменилось, и теперь все это грозное небо неслось куда-то прямо в океан, который все так же устало метался, весь взмыленный и черный. И сколько хватало глаз, все его пространство лихорадило в этой бесконечной бешеной истерии.
Никого и ничего не было видно больше. Ни лодки, ни человека.
Он спустился на берег и пошел посмотреть, как там шхуна. В бухточке, где она стояла было относительно спокойно, лишь вода то вздымалась от набежавшей волны, то снова спадала. И шхуна спокойно вздымалась и опускалась вместе с ней. Все, в общем, было в порядке, разве внутри набралось много воды. Он решил пока оставить все как есть и отправился дальше на поиски.
Потом он долго бродил вдоль берега и в одну и в другую сторону, но не нашел ни лодки, ни каких бы то ни было следов. Берег простирался от горизонта к горизонту все такой же безжизненный и неуютный. И страшные догадки, появившиеся еще вчера и гнездившиеся до поры до времени где-то глубоко в его сознании, постепенно становились все очевиднее. Все указывало на то, что вчера здесь случилась трагедия, и каким-то невероятным образом человека на лодке унесло в открытое море. Что, скорее всего, означало его неминуемую гибель. Хотя концов теперь все одно не сыскать.
Человек-призрак вернулся к хижине и опечаленный сел на лежащий неподалеку камень. Еще до этого запутанная его история принимала теперь какой-то новый оборот. Он вновь остался один и теперь чувствовал себя словно бы в конце своего пути. И эта хижина, и все хозяйство того человека теперь доставались ему одному. И по непонятной ему причине он и думать не мог теперь о том, чтобы бросить все это и отправиться куда-то еще.
И ведь они даже не поговорили ни разу по-настоящему. Кто он был такой и откуда? Почему жил здесь совсем один?
Хотя это желание было ему более-менее понятным и оправданным. Он сам неизменно и невольно шел к подобному образу жизни. Но идти можно бесконечно долго, не у каждого получается дойти.
И вот теперь он здесь. Словно произошло какое-то немыслимое замещение или бог знает что еще. Будто пришло время сменить хранителя всех этих тайн, неизвестных в том числе, быть может, и самому их хранителю. И именно он оказался теперь на этом посту. Но что это за пост и в чем его предназначение, объяснять уже было некому.
Он сидел, глубоко задумавшись обо всем на свете, ощущая, как все глубже погружается во что-то бесконечное и безответное. Его охватила все та же привычная меланхолия, и все вокруг временно перестало для него существовать. Он словно потерял ощущение времени и пространства, постепенно превращаясь в тот же камень, на котором теперь сидел.
А бешеный ветер лишь обдувал его со свистом со всех сторон, не в силах ни сдуть с места, ни проникнуть внутрь.
XXVIII
Прошло еще несколько дней, и очередной рассвет вполне ожидаемо не принес никаких изменений. День ото дня открывался один и тот же вид все того же разрушенного города. Так чего же еще?
Вернее когда-то это был город, а теперь всего лишь его бледная тень. Полустертые очертания. Словно осколок какого-нибудь фамильного фарфора, самый мелкий и безликий, заметенный веником и забытый в углу. Очередной закат очередной империи простирался там внизу во всем своем великолепии.
Хотя это было и не совсем так.
Причем тут фарфор или закат империи? Скорее очередное несоответствие желаний. Тех самых сокровенных желаний. Возможностей истинных и всей остальной природы вместе взятой. Все обернулось противостоянием, а должно было обернуться продолжительным перемирием.
Хотели резонанса, а получился диссонанс.
Все чего-то хотят, машут руками и взывают к справедливости. Но ничего не совершается во имя нее даже казалось в мелочах.
Это не ново. Оскомину уже набило, если честно.
А что же каждый по отдельности? Имея свой уникальный внутренний опыт и каждый какую-то свою универсальную правду, систему ценностей. К чему применил их данный конкретный индивидуум?
Хотя попадались и люди исключительно духовные, но что им до нашего падшего мира. Они давно свели все материальное к неминуемому концу, так или иначе. Они были, по всей видимости, наиболее подготовлены к подобному сценарию, только и всего.
Были и такие, искренние, да честные, что сопереживали всем сердцем, каждый раз кидаясь кого-то спасать или, быть может, помогать кому-то. Да спасали все не тех, что ли. Или как-то не так. Но зато на совести у них хотя бы спокойно. И то им хоть какое-то облегчение.
Кто-то из конца в конец молился. Пропуская все несоответствия и то самое напряжение через себя самого. Как громоотвод. И бог бы услышал их, если бы был такой, какого они себе придумали, один на всех. А может подобное и произошло в некотором роде?
Теперь исключительно все напоминает музей восковых фигур под открытым небом. Даже если что-то до сих пор происходит, то из-за отсутствия энергии не получает должного продолжения, затихая в зародыше. Исчезнувшая энергия изменила и распределение сил, коих осталось совсем чуть-чуть. Даже сила трения угасла настолько, что поскользнуться можно и на шершавом асфальте, а земное притяжение иные вещи не притягивает теперь вовсе.
Что-то потом так и болталось между небом и землей. Не иначе, как начало всех начал.
Инерция осталась лишь в головах, да и то не во всех. Но все это видимо компенсировало общую растерянность и тоску по глобальным внешним процессам. Никто ведь не знал, существует ли он еще, этот внешний мир. Но тоска по нему не утихала.
Ну и погода больше не менялась. Каждый божий день ничем неприкрытое солнце палило так жарко, что редко кто отваживался в эти часы выходить на улицу. А из-за отсутствия стимулов, все это породило исключительно ночной образ жизни.
Но еще меньше жизни осталось за границами бывшего города. То ли сам остров все же провалился в иной мир, то ли весь остальной мир изменился, отрешившись от этого острова. Но выглядело все это настолько естественно, что никто бы и не подумал о каком-либо злом умысле или провокации. И возможно это лишь дополнительный виток эволюции и ничего более, просто антураж не совсем привычный.
А кто теперь легко воспринимает что-то новое? Другое дело иллюзии нового. А просто так менять шило на мыло никто не захочет.
Вот и теперь кто-то там внизу наверняка порывался максимальным образом определить свою дальнейшую жизнь. Да только из этого не выходило ровным счетом ничего хорошего. Ничего не выходило. Ибо начало дня в городе совпадало теперь с временем сна. А сон этот продолжался еще с тех самых пор и до настоящего момента все длился и длился. Словно это и есть тот самый естественный путь развития.
Игра наверняка оставалась всего лишь игрой.
XXIX
Прошло еще несколько дней вынужденной адаптации в добровольном заточении. Несколько дней, а может и несколько недель. Даже время в этом новом изменившемся мире перестало что-либо значить. Будто один и тот же день бесконечное число раз. А что за день, хотя бы какой именно день недели, совершенно не важно. Календаря не стало.
Это конечно было не совсем заточение, просто выходить куда-либо совершенно не хотелось. Да и не было особой нужды. Слишком уж было здесь всего достаточно и спокойно и слишком много накопилось разнообразных и в большинстве своем тягостных впечатлений. Совершенно не хотелось ничего больше знать о том, что происходит снаружи. И будь что будет.
Мой режим дня достаточно быстро съехал к ночному вслед за остальными. Так что вставали мы обычно только к ужину, ну или к позднему обеду. В это время солнце уже не так припекало. Но во двор мы выползали только тогда, когда оно однозначно скрывалось за крышами соседних корпусов.
Ложились мы под утро, когда рассвет постепенно превращался в самое начало дня, и солнце поднималось достаточно высоко. Ночью мы либо шлялись по зданиям в поисках артефактов, либо сидели в библиотеке, либо пьянствовали с девчонками или же без них. Если вечер был приятный, мы выползали просто полежать на траве с бутылкой вина под сенью огромного каштана. Дел было столь же много, сколь и безделья. А девчонки неизменно скрашивали любые паузы появляющиеся на нашем пути.
Они неизменно обитали на своем факультете. Будто существовать вне его пределов уже никак не могли. У них там было несколько кабинетов приспособленных под жилье. Но своей еды у них практически не было. И вообще все они поголовно были словно без рук. Чуть что бежали к нам, обращаясь ко мне или к Сереге исключительно с неимоверным почтением и робостью.
Они, очевидно, нас побаивались, но в целом относились с любопытством и нежностью, как и подобает молодым дамам в отношении столь умудренных жизненным опытом молодых джентльменов.
Как-то раз мы даже устроили эдакую романтическую вечеринку, разожгли костры прямо во дворе филологического факультета. А когда впоследствии мы организовали на углях шашлыки, из окрестных лабораторий к нам начали подтягиваться разнообразные научные сотрудники, как оказалось до сих пор продолжавшие неистово трудиться.
Все же ничто так не затягивает, как поиск некой метафизической истины в отдельно взятой, даже зачастую искусственно для этого созданной предметной нише. Ибо коли уж искать, так с комфортом. А ежели эта самая истина вдруг находится, нет ничего более сладостного, чем разглядывать ее потом под микроскопом, любуясь совершенством и строгостью форм, показывать ее коллегам-сотрудникам и снисходительно курить рядом со стаканом разведенного спирта, отпуская авторитетные комментарии и сдержанно улыбаясь.
Но этот процесс поиска здорово утомляет, особенно когда найти истину не получается. Потому сотрудники эти выходили к нам изможденными, заросшие бородами и голодные как собаки. Тут уж они исходили слюной, напивались как свиньи и спали потом здесь же, под каштанами и сиренью.
Девчонки наши посматривали на них с интересом, но подходить близко боялись. Лишь шушукались по углам и посмеивались. А потом все спрашивали у нас, почему да откуда они такие взялись.
Смешные они все-таки, эти девчонки. Языки разные знают, а не понимают ничего совершенно.
Несколько раз мы забирались с ними на крышу и разглядывали открывающиеся оттуда странные сюрреалистические пейзажи. Места за рекой выглядели теперь особенно таинственными. Вроде и город, а вроде как уже и нет.
Иногда мы даже видели каких-то животных на том берегу. То ли лоси, то ли лошади. Те подходили к реке и жадно пили воду, непрестанно оглядываясь по сторонам, будто в страхе перед невидимым хищником, а потом исчезали среди еще оставшихся на набережной зданий, словно это было уже их царство.
И невольно представлялось, как еще через несколько лет, джунгли поглощают и опутывают собой этот заброшенный и никому более ненужный город. Он чем дальше, тем больше наполняется дикими зверьми, да птицами. Меж кирпичей и гранитных плит проростают молодые деревья, осыпается штукатурка и сквозь потрескавшийся асфальт пробивается молодая зеленая трава.
И все было бы ничего, но в этом каждодневном бесцельном прозябании я постепенно начинал терять сам себя. Впрочем, без ощущения какой-либо особенной потери при этом. Обыкновенная трансформация. Так, отмечал про себя данный факт, ну и не более того.
Примерно так же, судя по многочисленным рассказам моих родственников, жил когда-то мой собственный отец, когда в бытность свою студентом обитал все где-то между университетом и общежитием, беспрестанно мчась на трамвае то с измятым конспектом, торчащим из кармана пальто, то с бутылкой портвейна в руке.
Надо сказать, был он отменным ловеласом и тогда и, наверное, теперь. Если теперь он вообще где-то еще существовал. Именно настолько, что даже окажись он на необитаемом острове, нашел бы кого совратить и непременно затащил бы в пастель.
Хотя с моей матерью они расстались не из-за этого. Моя мать знала за кого выходит замуж. Другое дело его патологическая меланхолия и патологическая же инфантильность. Он был не способен существовать в пределах семьи и вообще в хоть каких-то пределах. И при этом он не предпринимал решительно никаких попыток изменить свою жизнь, как-то найти себя в чем-то еще.
Распространенный, в общем-то, случай.
И теперь я мог бы прозябать подобным образом бесконечно, бесконечно же мучаясь тщетой в пустую проведенного времени, если бы я был во всем похож на отца. Я просто бы растворился в этой новой для себя среде как в единственно возможной данности. Но во мне изначально все же было больше от матери.
А моя мать работала хирургом и всю жизнь резала людей. И еще она всегда уходила оттуда, откуда лучше было вовремя уйти, и уже никогда не возвращалась.
Так, один раз решив, что я уже не ребенок, она просто уехала, оставляя меня жить со своим братом, моим дядей, избавляя меня самого от этой необходимости. Ибо жить под одной крышей одновременно мы однозначно никак не могли. Слишком много каждый из нас занимал места. Слишком разные у всех нас троих были жизни.
Именно поэтому вскоре я стал ощущать непонятное беспокойство. Мне вдруг стало тесно в этих одних и тех же стенах, в этой нашей подсобке. Проснулось снова, утраченное было, желание исследовать оставшийся нам в наследство кусок прежнего, но такого уже изменившегося пространства.
Я поделился своими мыслями с Сережкой, но он только отмахнулся устало и немедленно предложил выпить. Типа, рано еще срываться. Да и в каком направлении, и какое расстояние придется преодолевать?
— Ты только прикинь. Ну переплывем мы как-нибудь реку. Лодку какую-нибудь найдем или плот соорудим. А дальше что? Многие километры выжженной земли и больше ничего. Куда пойдем? На юг или на север?
Но алкоголь мне уже не помогал. Мне важно было знать, что происходит где-то там. И как-то проснувшись до неприличия рано — было что-то около двух часов дня — я решил отправиться в исследовательскую экспедицию хотя бы на противоположный конец нашего острова. Туда, где он выходил своими берегами к самому заливу.
Я даже специально не разбудил Сережку, чтобы он не стал меня в очередной раз отговаривать. Кроме того, я рассчитывал вернуться уже к вечеру. Может даже еще до того, как тот проснется.
Потому я лишь оставил короткую записку, что ушел ненадолго прогуляться, и, не медля более ни секунды, тем же путем, которым я проник сюда, выбрался за территорию университета.
Погода стояла вполне подходящая для подобного путешествия. Все так же светило солнце в безоблачном небе, но было не так уж жарко и дул освежающий ветерок. Я выбрался на набережную и двинулся вдоль нее по направлению к заливу.
Идти предстояло километров пять, шесть, всего-навсего. Но идти приходилось осторожно, дабы не нарваться на ненужные мне знакомства. Шансов, что я встречу кого-либо нормального и адекватного было ничтожно мало, а с другими ни с кем встречаться мне совсем не хотелось.
Дома вдоль набережной стояли все такие же покинутые. Ясно было, что там никого теперь нет, и никто там больше не живет. Хотя здесь и раньше располагались в основном не жилые дома, а всяческие загадочные организации без признаков особенной деятельности, но теперь будто все то же самое приобретало совершенно иные черты и иное значение. Все эти пустые мертвые окна, словно чьи-то внимательные глаза, здорово меня напрягали, но я усилием воли просто перестал обращать на них внимание и постепенно успокоился.
Потом набережная закончилась. Далее тянулись бывшие промышленные районы и портовые сооружения. Мне пришлось свернуть немного вглубь острова и выбраться на один из центральных проспектов, пересекающих его до самого морского порта. Здесь я стал еще более внимательно смотреть по сторонам. Ибо начались бывшие жилые кварталы, и бог знает на кого я мог здесь нарваться. Сумасшедших и раньше было много, а теперь кроме них, наверное, и не осталось никого.
Как странно выглядели теперь эти привычные мне места близ метро, где я бывал раньше бессчетное число раз. Все эти магазины, кафе и рестораны. Автобусные остановки, гимназии и банки. Словно все оказалось вывернутым наизнанку.
На одной из улиц лежал перевернувшийся грузовик с песком, и теперь этот песок, размытый дождями и разнесенный ветром, превращал улицу, словно бы в русло пересохшей реки.
Пройдя немного дальше, я увидел хорошо знакомый мне бар. Мы там часто сиживали раньше после работы и вообще в свободное время. Теперь от него мало что осталось. Разве что стены и почерневший потолок. Мне стало интересно, и я зашел внутрь.
Там, за разгромленной стойкой бара я увидал первого человека за сегодня. Этот человек, весь скукожившись, нависал над стойкой с фотоаппаратом, пытаясь сфотографировать что-то непонятное в граненом стакане с вином. Подойдя еще ближе и присмотревшись, я разглядел в стакане огромную зеленую муху. Та плавала там, распространяя вокруг себя дрожащие круги, и с виду была абсолютно довольна этим своим положением. По крайней мере, выбираться оттуда она явно не собиралась. Человек сосредоточенно ловил момент, одной рукой непрестанно вращая огромный объектив и чему-то своему весьма зловеще ухмыляясь.
Потом он видимо почувствовал мое присутствие и, рефлекторного сделав моментальный кадр, поднял голову и улыбнулся уже вполне добродушно.
Мы поздоровались, и я было стал его расспрашивать, что он тут вообще делает и где живет, но очень скоро понял, что толку от него будет мало. Тот явно тронулся умом на почве своего ремесла и считал происходящее вокруг великим историческим событием, нуждающимся в непрерывной фиксации им, как единственным профессиональным фотографом, оставшимся в самом центре событий.
Не собираясь тратить на него более не времени ни сил, я попрощался и вышел из бара. Но этот человек поплелся за мной, непрестанно фотографируя и направо и налево, и непрерывно что-то рассказывая мне про уроки истории и важность отдельно взятого ее, истории, момента. В общем, нес ахинею.
Я было переставал его слушать и даже специально ускорял шаг, когда он останавливался сфотографировать какую-нибудь очередную груду искореженного металла, перегородившую улицу, но он неизменно меня догонял и повторял то, что говорил буквально секунду назад, дабы наверняка убедиться, что я слышал каждое его слово.
От него никуда было деться, и, в конце концов, я смирился с его присутствием, поддакивая каждый раз как-нибудь односложно и нарочно невпопад. Хорошо хоть он не задавал мне никаких вопросов и вообще не старался вовлечь меня в какую-то специальную беседу. Он явно был из тех, кто абсолютно не умел слушать и предпочитал говорить исключительно сам.
Поперечные улочки, открывающиеся моему взору одна за другой, пребывали в безутешном запустении. Только немногочисленные деревья хоть как-то радовали глаз, да пара кошек тут и там перебежали через дорогу.
И везде стояли брошенные машины. Легковые, автобусы, трамваи и грузовики. Они стояли так и сяк, вдоль и поперек проезжей части. Некоторые из них сгорели дотла. Еще я заметил несколько воронок от взрывов и на проезжей части и на тротуарах и на газонах между деревьями. Но это были видимо какие-то самодельные взрывные устройства, и никакого особого урона кроме собственно этих воронок они, по всей видимости, не нанесли. Магазины, расположенные по бокам, были сплошь с разбитыми витринами и видимо уже обчищенные подчистую. Кто-то здесь хорошо затоварился и не раз. Может как раз те самые курсанты или этот мой зануда-фотограф?
Я оглянулся. Тот снова здорово поотстал, фотографируя снесенные чугунные ворота какого-то неизвестного мне предприятия или же склада.
Я тут же с надеждой ускорил шаг.
Впереди отчетливо были видны морские просторы в том месте, где проспект доходил до самого конца острова. Оставалось идти уже совсем немного, а мне так и не попался больше никто на глаза. Чему я был очень даже рад. Судя по этому типу, на нормальных людей рассчитывать уже точно не приходилось. А если бы даже и попался кто-либо адекватный, говорить все равно ни с кем более не хотелось. Да и о чем?
И вот, минуя последний квартал и пройдя наискось через шумевший на ветру небольшой парк, будто через всамделишный лес, я вышел, наконец, на долгожданное побережье.
Передо мной во всю свою ширь раскинулся морской залив и волны одна за другой безучастно и равномерно накатывали на каменистый здесь берег. Ни одного судна видно не было. Обычно здесь всегда стояли огромные пассажирские лайнеры, буксиры и мелкие пароходики, но теперь не осталось ни одного. Пассажирский порт тоже вымер, как и весь остальной город. Хотя было бы странно ожидать чего-то еще. Да и чем здесь можно было бы поживиться? Другое дело грузовой порт и портовые же склады, но они теперь были не в досягаемости, располагаясь далеко отсюда уже на материке.
Побродив здесь немного, я направился вдоль берега, намереваясь в результате обойти по кругу весь остров и вернуться с другой его стороны, попутно заглянув к себе домой. Мой спутник, слава богу, здесь от меня, наконец, отвязался, кинувшись фотографировать пустынные портовые корпуса и столь же пустынные теперь причалы. Ну да и бог с ним.
По берегу идти было легко, вдоль него проходила узенькая пешеходная дорожка, превращающаяся местами в утоптанную тропинку. Я то и дело всматривался в море, будто надеясь увидеть там хоть что-нибудь. Но и море было пустынным, и только чайки носились над ним со своими занудными истошными криками. И кроме этих криков и шума прибоя неслышно было более ни звука. Словно я шел не по городу, а по дикому берегу за тридевять земель отсюда.
Но тут, за очередным прибрежным каким-то строением я увидел причал, а там покачивалась на волнах пришвартованная шхуна со свернутым парусом и сваленным на корме грузом. Она выглядела настолько необъяснимо привлекательно, что я не удержался и подошел посмотреть поближе.
В самой лодке и поблизости никого видно не было и, постояв немного рядом, я решился на нее перебраться. Уж больно заманчиво покачивалась она на легкой прибрежной волне. Кроме того мне страсть как захотелось узнать, что за груз находился в ней.
В мешках обнаружились разнообразные продукты, посуда, какие-то вещи и книги. Любопытно, кто это приготовил ее здесь для отплытия и куда собрался плыть этот человек?
Я присел в задумчивости на носу, закурил и решил отдохнуть здесь немного, глядя на море, будто я и сам плыву куда-то.
Незаметно меня сморило в легкую дрему, видимо качка убаюкала меня словно младенца. Тогда я прилег поудобнее, подложив под голову лежащий рядом мешок, и мечтательно закрыл глаза, представляя себе бог знает что. И в этих мыслях своих я уже действительно плыл на тот самый далекий скалистый берег, на котором жил когда-то в той другой своей жизни. Где-то на той стороне земли, где отродясь жили лишь чайки, тюлени, да иногда забредали голодные белые медведи. И никого больше на многие тысячи миль вокруг.
Видимо настала пора возвращаться.
XXX
Угрюмый человек в непромокаемом плаще и в вязаной шапочке с истрепанным пумпоном, пригибаясь и чертыхаясь на чем свет стоит, выбрался из неуклюжей бесформенной хибары через узкую и грубо сколоченную дверь, жалобно скрипнувшую на ржавых петлях, выпрямился во весь рост, будто в первый раз за долгое время, и только тогда огляделся.
Впрочем, смотреть было по-прежнему особенно не на что. Скорее он сделал это, чтобы вообще хоть что-нибудь сделать. А может и надеялся увидеть что-то новое для себя, но это скорее с непривычки.
Вдруг что-нибудь да изменилось в окружающем ландшафте, появилось что-то такое, чего не было раньше?
Было ясно, что не появилось, но все же. Кроме того взгляд этого человека нуждался в таком же распрямлении, что и затекшее в тесном жилище тело. И то, что он теперь видел перед собой, ни на йоту не отличалось от того, что он видел здесь вчера и позавчера. И отсутствующее выражение его лица, будто застывшая маска, так и осталось неизменным.
Только глаза его все еще щурились, привыкая к дневному свету, после жалкого пламени тусклого самодельного светильника. В хижине было еще и окно, но настолько маленькое и закопченное, что оно почти не пропускало света и лишь призрачно светилось белым пятном не освещая более совсем ничего.
Небо было привычно затянуто серой мглой. Дождь то ли только что закончился, то ли еще не начинался, но воздух был пропитан им, и все вокруг было скользкое и влажное.
Чуть ниже, за огромными прибрежными валунами плескалось море. Плескалось, как и всегда. Сегодня ветер был слабый, и только легкий прибой негромко ухал там меж камней. И еще привычные чайки носились как угорелые над поверхностью воды, выискивая себе мелких рыбешек. И их крики заполняли собой практически все звуковое пространство вокруг, будто они здесь единственные живые существа.
Впрочем, почти так оно и было. А этот человек был будто бы и не в счет. Словно он только гость на этом берегу. И даже может быть и не гость, а лишь его тень здесь беспрестанно двигалась вдоль берега, хаотично и бесцельно, а сам он если и существовал, то где-то бесконечно далеко отсюда. Или вообще нигде не существовал.
Спустившись чуть дальше к самой воде, туда, где больших камней почти уже не было, и берег представлял собой пустынный галечный пляж, человек пошел привычным маршрутом вдоль самой кромки воды, с еле заметным любопытством разглядывая принесенные морем вещи.
В основном попадался плавник, который он бережно вытаскивал из прибоя и отбрасывал в специальные кучки, подальше от набегающих волн. Попадались так же мертвые чайки, останки рыб и прочих морских обитателей, ракушки, обломки пластика и куски изъеденного морской водой полиэтилена. Иногда море приносило и более содержательные вещи, но это скорее была небывалая редкость. Но неизменно все найденное человек аккуратно изымал из моря на сушу и, в конце концов, находил этим вещам хоть какое-то применение.
Было еще довольно рано, хоть без солнца определить время по одинаково серому небу было затруднительно. Просто он знал, что рассвело совсем недавно. Ибо когда он проснулся, на улице еще стояли бледные сумерки. Он только еще учился определять время без каких-либо измерительных приборов, чувствуя его исключительно по своему внутреннему состоянию. Но пока это ему не вполне удавалось.
Впрочем, само по себе время было здесь весьма относительной необходимостью. И само его определение являлось неким ритуалом, не более того. Скорее существовало всего четыре его ипостаси: ночь, утро, день и вечер.
Ночью человек неизменно спал, ибо делать в полной темноте было бы все равно нечего. Утром вставал и завтракал, днем обедал, а вечером ужинал. Вот и весь нехитрый распорядок его жизни на этом берегу.
Человек ушел уже достаточно далеко, привычно шагая к выступающему далеко в море призрачному мысу, когда вдруг из ниоткуда налетел внезапный порыв ветра, а потом этот ветер стал дуть уже с постоянной неистовой силой, и поверхность холодного моря неприятно съежилась.
На берег стали накатывать, чем дальше, тем более ощутимые волны. Дело шло к урагану. Облака над головой тоже как один устремились куда-то, превращая небо в желто-серые продольные борозды. Будто кто-то прошелся по нему граблями, оставив после себя лишь череду стилистических ошибок.
Он проходил этой дорогой неизменно каждое утро день ото дня. До этого мыса было километров пять, может быть шесть. Хорошая прогулка перед обедом.
Потом, на обратном пути он забирал особо ценные находки и иногда возвращался за тем, что сразу унести не получалось. Найденные дрова и прочие деревяшки он прятал под специальный навес для просушки, а прочий мусор тщательно сортировал и либо применял по делу, либо прятал под другой такой же навес, служивший ему чем-то вроде сарая.
Потом, как правило, человек забирался в свою лодку с мачтой, но без паруса, если, конечно, позволяла погода, и отправлялся на ней проверять расставленные вдоль берега сети.
На обед он предпочитал исключительно свежую рыбу.
Но сегодня погода определенно портилась. Он еще не дошел до конца своего пути, но даже теперь выходить в море было бы опасно. Его лодка не выдержала бы подобного натиска, да и против такого ветра грести было бы затруднительно. Так что сегодня он, скорее всего, будет обедать позавчерашней ухой, да разве остались еще яйца чаек, найденные им пару дней назад в прибрежных скалах.
Однако, любая перемена погоды, привнося с собой некоторые неудобства, неизменно радовала его своим изменившимся характером, и он наслаждался этими переменами, происходящими вокруг, будто изысканным шоу или же интересным спектаклем. Любая перемена в его однообразном течении жизни воспринималась им благосклонно и даже радостно, как глоток свежего воздуха в затхлой какой-нибудь норе.
Когда он вышел на самый край мыса, обрывавшегося отвесной скалой прямо в море с высоты нескольких метров, стихия разошлась уже не на шутку. Огромные волны яростно бились в скалу под его ногами и брызги от них попадали ему на лицо, а иногда и вовсе перелетали через него. Неистовый ветер рвал эти волны в клочья еще на подходе, а многочисленные чайки моментально исчезли где-то на берегу. Не видно стало ни одной. Теперь никто из живых существ не рискнул бы оказаться в этой разъяренной стихии, разве самоубийца. Даже рыбы и те безусловно покинули прибрежные воды, опасаясь быть выброшенными на берег. И только ураган и бешеное море продолжали играть друг с другом в свои непонятные игры. Будто то и не игра совсем, а битва не на жизнь, а на смерть.
А человек все стоял и не мог насмотреться, словно сам принимал участие в этой битве, то на одной, то на другой ее стороне, а то будучи и ветром и морем одновременно. И даже привычно отсутствующее выражение его лица будто немного смягчилось, словно именно теперь и только в такие моменты он бывал по-настоящему счастлив.
Но вот набежали настоящие тяжелые тучи, и к ветру присоединился еще и ледяной дождь. Сначала неторопливый, а потом все сильнее и сильнее. Этот ливень постепенно превратил весь пейзаж в одну сплошную размытую кашу, состоящую уже целиком из одной только воды.
С плаща человека потоками стекала вода, шапка уже давно вымокла насквозь, а обратно предстояло идти не меньше часа. Так что, кинув в последний раз полный неизъяснимого восторга взгляд в самую пучину океана, куда-то глубоко-глубоко в самое его нутро, он повернулся и быстро зашагал обратно к дому.
Теперь, в блестящем черном плаще с поднятым воротом, он больше всего походил на призрака или привидение. Словно душа утопленника мечется около места своей погибели, не в силах с ним до конца проститься, но и до сих пор не в состоянии выносить всю ярость этой извечно повторяющейся бури, в вечном же поиске убежища и покоя.
Николай СЛЕСАРЬ
24.08.2011
