СОЮЗ РЫЖИХ

ОГЛАВЛЕНИЕ:

ЧАСТЬ I ЧАСТЬ II

ЧАСТЬ I

 

Проснулся я от того, что совсем рядом кто-то громко разговаривал. Со сна мне показалось, что этот голос раздается откуда-то сверху, но потом я понял, что это за стенкой. Это всего-навсего мой сосед Венечка.

Так громко разговаривает только Венечка и только наедине с самим собой. Он всегда разговаривает сам с собой по утрам. То ли настроение хорошее с утра, то ли просто есть о чем поговорить, да не с кем. Впрочем, для него это вовсе не препятствие, скорее наоборот. Есть такие люди, которые разговаривают исключительно сами с собой.

Но даже с самим собой не всегда поговоришь. Порой просто нечего бывает сказать. У меня такое часто бывает, хочется поговорить, да как-то не понятно о чем.

Итак, Венечка разговаривал. Или рассуждал. Впрочем, это уже и не столь важно. Хоть бы он даже пел. Но именно его голос разбудил меня в это утро. Мне меж тем что-то такое снилось, так что я долго не мог понять, где именно я проснулся. Поэтому и Венечку не сразу признал, должно быть. А что именно снилось, не помню, хоть убей.

Настроение, впрочем, было ничего себе. Я вполне даже выспался и чувствовал себя великолепно. Не рассуждая далее, я просто встал и пошел в душ. Не размышляя ни секунды.

— Вот так бы всегда, — подумалось мне.

Венечка был моим другом. Если с таким человеком вообще можно было дружить. К таким людям как он подобные отношения не очень-то подходят. Просто я к нему иногда захаживал в гости, и потом мы частенько что-нибудь пили и говорили ни о чем. А так, мы оба были две совершеннейшие противоположности.

Он вставал обычно ни свет, ни заря и развивал какую-то, одному ему понятную, бурную деятельность. Я же обычно, если не шел на работу, пробуждался лишь к полудню. Сегодняшний день – исключение.

Он был скорее затворником, сидел вечно у себя в комнате и, или читал, или что-то писал. Да и ложился рано. Именно тогда, когда у меня обычно и начинался самый разгар дня.

Стоя под душем, растирая себя под ледяными потоками воды, стараясь хоть как-то согреться, я думал о том, что я, в общем-то, вполне даже счастливый человек.

Это было что-то типа утренней медитации происходящей из подсознания. Я все это прекрасно понимал, глядя как бы со стороны, но старался не вмешиваться. Пусть и подсознание потешит себя иной раз этими своими иллюзиями.

Впрочем, мне грех жаловаться. Я живу вполне полноценной жизнью. Вокруг постоянно происходит столько интересного, что я не успеваю поглощать все это, переваривать и обдумывать. Жизнь бьет ключом! Или лучше сказать — переливается через край? Даже не знаю, что тут будет вернее.

— Главное это то, что от этой своей жизни я получаю массу разнообразных впечатлений, — нашелся я за свое подсознание, — наверное, в этом была основная мысль?

Да! И именно это придает моей жизни ту осмысленную целостность, которой мне так не хватало раньше. Я чувствую себя абсолютно полноценным участником всех происходящих вокруг меня событий. Чувствую себя человеком, частью чего-то общего и важного. Все-таки здорово, что я сюда попал!

Тут поток воды, пару раз фыркнув, вдруг решительно иссяк. Будто не в силах более выслушивать весь этот бред.

Намыленный, я стоял под мертвым раструбом душа и испытывал глубочайшее разочарование. Вот оно, закон сохранения энергии в чистом виде. Раскатал губу, что называется.

Растирая полотенцем, засыхающее прямо на коже, мыло, я вдруг немедленно, в одночасье, почувствовал себя несчастным. Как же так? С самого утра и так испортить настроение! И вроде бы мелочь, а выбило из колеи совершенно.

Когда настроение портилось, я всегда вспоминал что-то такое из непроницаемых глубин своего прошлого. Как правило, эти воспоминания были неясными и блеклыми, лишь иногда пробивалось что-то более-менее конкретное, но совершенно не сопоставимое со мной теперешним. Всегда чувствовалось только чье-то гнетущее душу настроение.

Или же, в моменты особого прозрения, я видел себя самого, еще совсем юного, будто со стороны, как некого уродца, болтающегося в ватном тумане. И невозможно было сопоставить того меня с чем-то другим ни там ни здесь. Будто это был не человек, а пришелец из космоса, неведомый феномен.

 

***

 

Сначала были просто обрывки серого света в ночи, будто позднее осеннее утро прорывается сквозь напрочь заложенное дождливое небо. Пробивается робкими отсветами и никак не может прорваться. А потом сразу такой багровый, такой тревожный рассвет, будто это и не рассвет вовсе, а самый что ни на есть закат. И надо куда-то идти.

Он очень редко выходил на улицу. Вернее его, еще совсем малыша, скорее редко выводили туда. Но почему-то всегда именно в такую вот погоду. Или она была такою всегда?

Лишь имя его, произносимое матерью, стояло у него теперь в ушах, да завывание холодного ветра. Да полный сожаления и разочарования взгляд отца перед глазами.

— Сашенька, солнышко мое. Ну вот ты опять. Как же так? Поднимайся.

Перевернувшийся мгновенно, этот тревожный мир вдруг встал перед глазами перпендикулярно, и тут же он ощутил всем телом холодный и жесткий асфальт.

Саша постоянно падал и ничего не мог с этим поделать. Меж тем от него явно требовалось нечто большее. Он должен был вполне свободно передвигаться, но он не мог даже этого. Будто не за что было ухватиться, и земля постоянно уходила у него из-под ног.

Ходить, как следует, это тоже не просто. Ему не хватало поддержки кого-то или чего-то. По крайней мере, он чувствовал, что сам никак не может справиться с этой задачей.

Но каждый раз с отчаянием снова и снова за нее принимался, ожидая неминуемого фиаско.

Ему было неприятно и обидно, но ощущения эти были абсолютно непередаваемы. Поделится ими, ему было не с кем. Он не знал языка этих взрослых людей, а они не понимали его. И потому оставалось одно, подниматься и падать, стараясь в очередной раз удержать это вечно ускользающее от него равновесие. Будто это уже нечто само по себе существующее, какое-то живое существо, обернувшееся тенью в его представлении.

Но что, если он так и не научиться этому искусству, держать себя вертикально вне зависимости от обстоятельств? Что если он так и не научиться держаться за эту тень?

Что будет с ним тогда? Обретет ли он себя до конца? Не разрушиться ли этот хрупкий баланс сил, вслед за навсегда утерянным равновесием?

Соображал он неважно, но тревога, пробуждающаяся откуда-то изнутри, принуждала его к этому раз от раза все чаще. В чем тогда еще может быть то единственное жизнеутверждающее свойство, оправдывающее его существование, как не ориентация в пространстве? Или он только по ошибке был рожден человеком?

Но вот уже чьи-то сильные руки как пушинку поднимают его с земли, и какой-то миг ему кажется, что он будто взлетает. И вот она земля снова там, где она и должна быть, у него под ногами. И Саша тогда неуверенно улыбается и смотрит вокруг, будто, немного иначе. Ему предоставлен еще один шанс. Но как трудно снова поверить в себя.

 

***

 

Мне стало совсем как-то не по себе. Надо бы давно выбросить всю эту муть из головы. Все это эмбриональное существование, весь этот кошмарный бред из моего детства. И кто сказал, что это мое прошлое? Очень даже может быть, что все эти истории чьи-то еще.

Но они, эти воспоминания, так или иначе, иногда находили лазейку в непроницаемой броне моего сознания и время от времени возвращались.

— Чушь какая, — подумал я.

Как только я вышел из ванной, оттуда сразу же послышался шум воды. Теперь, когда я вытерся и оделся, вода таки пошла снова. Видимо я забыл закрыть кран, открыв его на полную катушку.

— Хорошо, что я еще не успел никуда уйти на целый день, — весело подумалось мне.

Залезать снова в душ я уже не стал. Момент был упущен, и теперь уже было откровенно лень. Да и к чему еще искушать судьбу. Я просто умыл кое-как лицо и голову, закрыл, как следует, кран и пошел завтракать.

Меж тем отовсюду уже раздавались звуки проснувшегося жилища. В отеле начинался новый день! Под отелем понималось наше видавшее виды общежитие.

Во всем остальном я был вполне доволен своей жизнью. После всех этих воспоминаний мне было с чем сравнивать, и в этом была их неоспоримая профилактическая польза. В общем, у меня было почти все, что нужно для нормального существования. Даже работа. А работал я в совершенно грандиозном месте.

Если бы не случай, я и не представил бы себе подобную работу, что она действительно существует, просто в голову бы не пришло.

Я работал в инспекции по озеленению. То есть она только так называлась – инспекция, а на самом деле обычная контора, которая ютилась в полуподвале облезлого пятиэтажного здания в самом центре. Во дворе этого самого дома располагалось к тому же что-то типа ангара, содержащего в своем нутре садовый инвентарь и саженцы разнообразных деревьев и кустов. Это и был мой главный трудовой цех. Работал я там непосредственно самым, что ни на есть, озеленителем. То есть ездил на грузовой машине, в кузове вместе с саженцами, туда-сюда, а в общем куда пошлют. С утра пораньше нас сгружали где-нибудь со всем этим ворохом стволов и веток, и целый день мы их высаживали где придется. Вернее не всегда где придется. Иногда приходилось действовать очень аккуратно, если это была центральная часть города или какая-нибудь главная улица. А если сквер или на выселках, то уж как кому нравится.

В нашей бригаде, которая была, вообще говоря, и единственная, нас было трое. Я, Мишка и еще одна девушка, Таня. Она, эта Таня, была у нас самая активная и потому здорово нас иногда раздражала. А в остальном мы легко находили с ней общий язык.

Эта работа лично мне сразу понравилась и нравится до сих пор, и я делаю ее так, как мне это кажется правильным. И потому совершенно не выношу всяческих советов и рекомендаций со стороны. Что касается Мишки, то ему было по большему счету до фени. Он делал свою работу и не более того. Танечку нашу он напрочь игнорировал. Потому мы старались сразу услать ее подальше, или сами забирали свою часть кустов и уходили на другой край облагораживаемой территории. А там уж мы работали, как нам было удобно. Или не работали, если неподалеку был пивной ларек или что-нибудь типа того. Вернее тогда мы старались сделать все сразу, максимально быстро, а потом на законных основаниях устроить себе перерыв. Перерыв в этом случае обычно продолжался до самого конца рабочего дня.

Так или иначе, свою работу мы выполняли хорошо и кроме Танечки нас никто особо не понукал. Впрочем, мы не наглели слишком и располагались так, чтобы нас никто особо не видел. Раскидывали вокруг инвентарь, изображая активный трудовой процесс, и под сенью только что посаженного, какого-нибудь, древа достойно вкушали очередной благородный напиток.

Работали мы таким образом два дня через один. То есть, не напрягались особо. И сегодня как раз был такой вот выходной, и я был целиком и полностью предоставлен сам себе. Обычно, за неимением специальных дел, в такие дни я отправлялся бродить по общежитию, от одного знакомого к другому. И путь этот был раз от раза неисповедим вот уже последнюю пару лет, с того самого дня как я здесь появился.

 

***

 

Саша проснулся в поезде, который ехал неизвестно откуда и неизвестно куда. Это было необычное пробуждение, хотя до этого он, скорее всего, именно спал.

Просто раньше он еще никогда не ощущал себя так. Не ощущал себя достаточно собой, или вернее сказать вполне полноценным человеком. То, что было с ним раньше, было похоже на длинный однообразный сон, в котором никто, включая его родителей, не воспринимал его иначе как слабоумное, неспособное на самостоятельное существование, существо.

Он сам понимал что то, что происходило вокруг него, никак не укладывалось в его голове, оставляя после себя лишь неясный шум. Движения, люди, слова расплывались как телеграфные столбы за окном скорого поезда. Даже те, кто знал об этой его исключительности, и соответственно общались с ним, едва ли воспринимались им как что-то до конца цельное и осмысленное.

Наверно так себя чувствует тяжело больной человек, когда все до тошноты знакомо и никуда не уйти, не сбежать. Так чувствовал себя и Саша. И даже в своих мечтах ему было тяжело абстрагироваться от этого бесконечного движения, такого бессмысленного и непрерывного, движение неизвестно куда и зачем.

И так было до тех пор, пока он, каким-то непонятным ему образом, в один прекрасный момент не оказался в поезде.

Кто посадил его туда и зачем, он не знал или не помнил. А может и он сам, повинуясь внезапному прояснению рассудка, или же наоборот, охваченный безрассудством, сбежал, куда глаза глядят.

Иной раз подобные мысли о бегстве посещали его там последнее время, но, не оформленные и не понятные ему самому, выливались лишь в растерянность и неизъяснимую прострацию.

В итоге, все, что ему оставалось, это выйти на одной из остановок. Неважно на какой, какая приглянется. А тут неожиданно для него еще и попутчик выискался. Подсел видимо в поезд ночью. Так он его и надоумил выйти с ним вместе.

Хороший такой парень попался, веселый. Все поддевал Сашу и по поводу и без. Но так остроумно, совсем не зло. И сам же потом смеялся. Для Саши же это был первый человек, который говорил с ним на равных. Он готов был выслушивать и терпеть теперь все за саму эту возможность. А тот вроде и понял что-то про себя, но проявил снисходительность. А потом, когда Саша немного отошел от своего коматозного состояния так, будто пелена с глаз упала, он и сам стал довольно адекватным собеседником, хоть и не знал ничего о жизни вокруг. Но все, что говорил этот его новый приятель, было так понятно и просто. Кроме того, именно он отвел Сашу в вагон ресторан, и тот, в первый раз за двое суток, наконец, нормально поел.

На следующий день они сошли на очередной неприметной станции, на которой поезд не стоял и двух минут. Перед ними возвышался призрачный вокзал, недавно выкрашенный, но изначально ветхий и безжизненный. Кроме него и пары служебных строений вокруг ничего и видно не было. Лишь лес по бокам железнодорожного полотна и петляющая проселочная дорога, отходящая от вокзала в неизвестном направлении.

 

***

 

После легкого завтрака хорошее настроение вернулось, не смотря на явно собирающийся за окном дождь. Сгустившиеся тучи надвигались с горизонта, и на улице уже здорово потемнело.

Меж тем на улицу я как раз пока не собирался и в этом смысле дождь никак не мог нарушить моих планов. Первым делом я решил посетить Венечку и узнать предмет его столь раннего утреннего монолога.

Венечка жил в соседнем номере и мне пришлось всего-то выйти в коридор и постучаться в соседнюю дверь.

Изначально я жил совсем в другом номере. Тогда, два года назад, по нашему приезду в город закрутилась такая кутерьма, что сложно было разобраться, где что. Я помню, сначала нас занесло в столовую. Свободных мест почти не было, а очень хотелось просто посидеть за чашкой кофе, вот нас и угораздило познакомиться с одной веселой компанией. Кто-то из них и предложил поселиться в этом самом отеле, в котором проживал сам. Он так сначала и сказал, что отель. А потом сам же и поправился, что отель, это одно название. Обычное облезлое общежитие с пожарной лестницей снаружи и комендантом внутри.

Непременным условием поселения являлось всего лишь трудоустройство в городе. Свободных комнат, как, впрочем, и работы, оказалось здесь в избытке. Промаявшись тогда весь день в поисках, вернее в процессе выбора, мы с моим попутчиком, которого к слову звали Михаилом, остановили свой выбор на той самой инспекции по озеленению. Руководствуясь единственно гуманностью и созидающей идеей производства.

Что касается меня, так я и делать-то ничего не умел. Даже не то, что делать, представления не имел о разнообразии вариантов этой самой трудовой деятельности. Мише же было больше все равно, лишь бы работать поменьше. В общем, этот вариант тогда одинаково всех устроил. В том числе и руководство инспекции, состоящее лишь из директора, бодрого такого старичка, и его заместителя по всем вопросам, женщины средних лет. Ибо до нашего туда прихода из сотрудников значились лишь водитель, сторож и та самая Татьяна.

Последняя, в одиночку, мало что могла озеленить. Кусты кое-как с водителем понатыкали вокруг мэрии, на большее их уже не хватало. Потому наше появление было для них как праздник. За нас уцепились как за самые ценные кадры.

Так мы с Мишей стали знатными озеленителями и проработали в таком качестве уже два года как. Ровно столько, сколько и жили в этом городке.

С жилплощадью оказалось все еще проще. Миша сразу нашел пустующую однокомнатную квартирку в центре. А я прописался в общежитии, которое все почему-то называли отелем. Ну да и ладно. Там мне сразу без вопросов выделили комнату. Правда в самое первое время меня чуть не насильно склонила к сожительству одна хищная, но миловидная дама.

Мы столкнулись у кого-то в гостях и, видя мою полную неосведомленность, я бы сказал девственность, уцепилась в меня будто клещ. По началу, мне тоже было интересно. Новые грани отношений, эти «инь» и «янь» меня полностью захватили. К слову и дама была совсем даже не дурна собой.

Все развалилось из-за сущего пустяка. Она до ужаса любила переставлять мебель. Каждый день, возвращаясь домой, я был вынужден искать свою тумбочку и свои вещи. И так изо дня в день. Это очень напоминало изощренную какую-то манию, хроническую болезнь. Казалось, она даже не отдавала себе отчета в том, что делала своими руками, передвигая в очередной раз кровать и шкаф, меняя их местами.

Но когда в одно прекрасное утро она попыталась передвинуть кровать уже вместе со мной, я не выдержал и съехал. Ни смотря на мольбы и обещания прекратить.

И если после этого я время от времени и просыпался в постели с очередной знакомой или незнакомой женщиной, то жил при этом постоянно в гордом одиночестве. По крайней мере, мебель оставалась на своих местах, фундаментально и незыблемо возвышаясь по углам моей комнаты. Ее было не много, но ее статичность уже сама по себе была для меня приятна.

И вот теперь, будучи почти коренным жителем города, я стоял в коридоре того самого отеля перед дверью своего друга Венечки с твердым намерением в нее постучать.

Венечка жил еще более аскетично, чем я. Он довольствовался лишь железной кроватью, книжным шкафом, набитым собственно книгами, столом и парой стульев. Одежда, вся какая была, валялась по всей комнате по углам, как и все остальное его имущество. На кухне кроме холодильника, плиты и стола ничего более не было, даже табуреток. Такие дела.

В очередной раз оглядевшись в его апартаментах, я все пытался сопоставить человека и его обстановку, вспоминая еще ту свою квартиру у родителей..

Там. В этом прошлом, было много чего стеклянного, чересчур много стеклянного. Много тумбочек и платяных шкафов, много аляповатых обоев, много стульев, много посуды и разнообразных бытовых приборов из которых постоянно доносились какие-то писки, гудки, шорох и треск, сливаясь со всем остальным гулом великого движения. Там все пространство, на мой взгляд, излишне использовалось, но при этом так не хватало простого воздуха.

Тогда я этого не понимал, пока не попал сюда. Лишь здесь я смог словно бы вздохнуть полной грудью.

Венечка валялся на кровати с книжкой в руках. Это его фирменное времяпровождение. И весь он был такой, какой всегда, в мятой неубранной кровати, но при этом чисто выбритый и причесанный. На носу неизменные очки, предававшие его вытянутой немного брезгливой физиономии еще более строгий вид.

Как все это разгильдяйство в быту сочеталось с педантичной его внешностью, всегда было для меня загадкой. Притом, что он был, хоть и не на много, но старше нас с Мишкой. Было ему давно уже за тридцать.

Когда я вошел, он, лишь оторвавшись от книги, но не отложив ее, уставился на меня с вопросительным выражением на лице.

— Ты чего? – наконец спросил он.

— Да так. Ничего, — ответил я и уселся на стул у окна, — ты чего это расшумелся с утра? Разбудил ни свет ни заря.

— А.. Это я тут уборкой немного занимался, — нехотя усаживаясь, зевнул он, — замечтался должно быть. Да и какая заря, десять часов!

— Уборкой? – я с сомнением оглядел его комнату.

Все как валялось вчера по углам, так и оставалось на своих местах. Разве еще больше хлама появилось под столом.

— Именно уборкой. Картошку стал чистить, так мешок порвался, она и рассыпалась по всей комнате.

— А, тогда понятно. Чего делаешь?

— А ты не видишь? Читаю.

— Вижу.

— Чего тогда спрашивать?

— Я вижу, что ты не в духе. И, видимо, не намерен разговаривать.

— Как, впрочем, и всегда.

— Извини, я и забыл, — усмехнулся я, — у меня настроение просто какое-то взвинченное тоже. Пока под душем стоял – воду отключили.

— Понятно. Чаю хочешь?

— Нет, чаю не хочу. Выпить хочу, но не теперь. Все-таки слишком еще рано.

Он, поняв, что я ничего принципиально нового сообщить ему не могу, снова уставился в книгу, отвалившись к стене.

Видимо он считал, что разговор исчерпан. И, в общем, это было правда. Говорить вроде бы было больше не о чем.

Я поднялся и, пообещав заглянуть попозже, выскользнул в коридор.

Дурацкое это время с утра. В выходные утром нужно спать. А то вскочил, а сознание и всяческие желания еще мирно спят где-то внутри. И что теперь делать?

На улице тем временем шелестел ливень.

 

***

 

Когда Саша еще жил с родителями, там тоже, бывало, шел дождь. Тогда к обычной суетливой окружающей скуке прибавлялось ощущение какой-то беспросветной тоски. То ли от серости за окном, поглощающей все вокруг, заползающей через окно в его комнату, то ли от унылого и монотонного стука капель по карнизу.

Когда там начинался дождь, он шел потом несколько суток к ряду. Лишь иногда ненадолго затихая и тут же возобновляясь с новой силой. Небо становилось грязно белесым с рваными серыми клочьями и тут и там.

Сознание от того погружалось в беспокойный сон, а самого сна не было ни в одном глазу. Ни заснуть, сколько ни старайся.

Саша тогда тоже забирался на подоконник и смотрел, как все заливает водой. Как ширятся лужи и темнеют дома напротив. Как день почти незаметно превращается в вечер, и зажигаются уличные огни. И лишь ночь своей беспросветной темнотой скрывала, наконец, все это царство бесконечной сырости и смотреть становилось не на что.

Даже зимой иногда шел дождь, смешивая времена года совершенно, как снег с грязью. И чистое белое снежное покрывало проступало тогда проталинами и протоптанными дорожками туда-сюда. Потом неизменно появлялись лужи и текли ручьи, будто это уже и не зима, а самая что ни на есть весна.

Так весна могла начинаться несколько раз за зиму, лишь только нагрянет очередная оттепель.

Сашу интересовало в этом лишь кратковременное изменение привычного одного и того же вида. Он и не задумывался о том, что за время года теперь, наблюдая лишь то, что есть. И лишь лето он совершенно отличал от всего остального, когда за буйной зеленью скрывался будто бы весь этот мир, тот самый один и тот же. И только летний ливень был для него не похожим на все остальные осадки, исключая, быть может, один только снег.

Когда шел снег, все остальное словно переставало существовать, превращаясь в его продолжение. Будто снег превращал все в себя и все остальное, что еще не было снегом, просто не достигло того уровня совершенства и единообразия.

Но летний ливень был не менее значителен, смывая собой жаркое марево застывшего города и всю его пыль и грязь, он очищал весь мир вокруг, заставляя его потом сверкать на солнце. Будто это все, наконец, взяли и вымыли. И словно обновленный, этот город еще какое-то время был совершенно другим.

 

***

 

Незаметно где-то еще в дали появились первые просветы. Тут и там солнце прорывалось сквозь тучи и ярко высвечивало отдельные здания вдалеке. Превращая унылый и мокрый город в праздничный разноцветный городок.

Хотя какой это город. Так, поселение городского типа. Не более того. Многоэтажных домов всего-то пара кварталов.

На улице заметно светлело. Дождь понемногу утихал. Однозначно стало как-то повеселее.

— Пойду-ка я в магазин, — решил я, — а то кроме чая и старого хлеба ни фига уже не осталось. Прикуплю заодно чего-нибудь особенного.

Спустившись с третьего этажа, на котором я жил, минуя вахтера, я вышел на улицу. Дождь уже совсем перестал, и все теперь мокро блестело на солнце.

У крыльца стоял грязный с подтеками грузовик с закрытым кузовом. Переезжает что ли кто?

До магазина было рукой подать. В этом городе вообще все было рядом. Магазин же располагался в соседнем дворе в подвале жилого дома.

Там я неожиданно встретил приятеля своего, Марка. Он был не выспавшийся и злой. И покупал он несколько бутылок пива.

— А это неплохая мысль, – подумалось мне.

— Привет! – окликнул его я.

— Здорово! – хмуро проговорил он, впрочем, улыбнувшись.

— Какой-то ты смурной?

— Да я с ночной смены. Спать хочу, сил нет.

— И сразу за пиво? На сон грядущий?

— Да это я на потом. Проснусь – захочется, а бежать в магазин в лом будет.

— Экий ты стратег! Заранее, вперед мыслишь!

— Да чего уж там. Будто в первый раз. Вы-то как, озеленители? Все озеленяете? И так в лесу живем, а вы все чего-то еще сажаете!

— Сажаем – значит надо! Посмотрел бы я на этот город без деревьев. Свихнуться можно было бы с тоски от такого зрелища.

— А по мне, так как был уродский город, так и останется. Хоть тут все засажай цветами и клумбами.

— Да, что-то у тебя настроение не того! И впрямь, выспаться тебе не помешает.

— Да, наверно. Ну ладно, пошел я в постель. Давай!

— Давай!

Идея не выгорела. А меж тем пива хотелось попить, но только хоть с кем-нибудь.

— А возьму-ка я пива и к Мишке, — решил я, — только он спит, конечно. Но ничего разбудим! А пиво увидит – так может еще и обрадуется.

Постояв в нерешительности, я взял четыре бутылки, чтоб не бегать потом сразу, и двинулся в сторону Мишкиного дома.

Только я вышел на главную улицу как рядом со мной затормозил грузовик, из которого высунулся Костя, наш водитель с работы.

— Привет! Тебя мне сам бог послал! Не поможешь? – радостно замахал он руками из кабины.

Был он вечно встрепанный и жизнерадостный, видимо по молодости лет.

— День добрый! А чего надо? Что там у тебя случилось?

— Да ничего особенного. Мне тут мебель перевезти надо. Помог бы ты мне?

— Ну, если только по-быстрому, – уныло согласился я.

— Пять минут! Садись, — крикнул он, распахивая передо мной дверцу кабины.

— И чего, куда? – спросил я усаживаясь.

— Да тут рядом. Диван надо перевезти. Пять минут. А потом я тебя, куда надо мигом подброшу!

— Да ладно, разберемся. Поехали уже.

Мы довольно резво стартанули и, погромыхивая расшатанными бортами, помчались на другую сторону города.

Там мы подъехали к трехэтажному домику с одной единственной парадной и Костик, вывалившись из кабины, вбежал внутрь.

— Подожди здесь, я сейчас, – оглянувшись, бросил он мне напоследок.

С этой стороны город ничем не отличался от той его части, где жил я. В основном одноэтажные дома с садиками и окруженные заборами заполняли все пространства между редкими двух и трех этажными домами. Редкими башнями возвышались семи и девяти этажные коробки в центре, видимые отовсюду, из любой части города. Промежутки между домами были либо уже тщательно озеленены нашими силами, либо зияли голыми глиняными проплешинами, исхоженными тропинками и просто поросшие травой.

— Работы предстоит еще много, — с некоторым даже удовлетворением подумал я.

— Сашка! Поднимайся сюда, на второй этаж в пятую квартиру. Тут открыто, — прокричал откуда-то сверху Костя.

Я посмотрел наверх и увидел его торчащего из окна на втором этаже.

— Иду, — буркнул я, выкарабкиваясь из довольно тесной кабины грузовичка.

На втором этаже пятая квартира и впрямь была открыта настежь. Я зашел в темную и тесную прихожую, неловко пробираясь вдоль висевшей по стене разнообразной одежды.

— Ты где тут? – наобум крикнул я.

— Сюда! Иди сюда! – послышался голос из комнаты в торце коридора.

Там мой товарищ уже корячился вокруг огромного дивана, пытаясь хоть немного отодвинуть его от стены.

— Это, однако, не мелочь, — с сомнением проговорил я, глядя на все его потуги, — и ты думаешь, мы вдвоем его поднимем? Он ведь и в коридор не пролезет.

— А мы его сейчас с балкона спустим, – кряхтя и упираясь всем телом в стену, натужно прошипел Костик.

— Ты с ума сошел? – очень натурально изумился я, — проще его прямо здесь топором на части порубить и выбросить.

— Не боись! Веревка же есть. Я машину снизу под балкон подгоню, сниму навес и ага.

— Ага!? А как ты его на балкон вытащишь? И кто его здесь держать будет? Это хорошо, что веревки есть, но он же полтонны весит, не меньше?

— А мы подстрахуемся! Обвяжем вокруг чего-нибудь и будем потихоньку спускать.

— Да ты больной! Дернул же меня черт с тобой связаться, — с досады сказал я в сторону и принялся распутывать протянутые им веревки.

Кое-как мы дотащили диван до балконной двери, протащили его еще на треть и безнадежно застряли.

— Ага! – горько сказал я, вытирая с лица пот, — и что теперь?

— Спокойно! Передохнем чуток.

Он плюхнулся на подоконник и, вытащив сигарету, закурил дрожащими руками.

Диван нелепо торчал на балконе, выставив свои кривые ноги во все стороны. Смотрелось это с улицы, наверное, интересно.

— Давай уж доделывать, кончай курить, — сказал я ему, дергая несчастный диван во все стороны, — и так уже полчаса здесь ковыряемся.

Он затянулся напоследок, и очень метко закинул окурок прямо в чей-то сапог, одиноко стоящий у стенки.

— Вот черт! – он кинулся его оттуда вытряхивать, но что-то там явно слегка подгорело, судя по запаху.

— А хозяева-то где? – в отчаянии спросил я.

— Да уехали на дачу. Ключи только оставили. Я обещал все сам сделать.

— И ты собирался вытаскивать этот диван один? Ты его хоть видел до этого?

— Да, думал диван и диван. Кто же мог знать, что он такой тяжеленный.

— Ага, – только и сказал я со вздохом.

Кое-как с руганью, мы просунули диван на балкон, и теперь он висел там, балансируя на ограждении, готовый каждую секунду перевеситься и обвалится вниз. При этом он занимал собой весь балкон, так что выбраться туда еще хоть кому-то не представлялось возможным.

— Ты машину-то подогнал?

— Да! Точно под балконом стоит.

Мы навязали веревок вокруг дивана, куда только могли, и, пропустив их по несколько раз между торчащими из стены со стороны улицы металлическими крюками потихоньку стали перевешивать диван за балкон.

На некоторое время он беспомощно повис над пропастью. Потом что-то с треском лопнуло и дивана не стало..

Снизу раздался жалобный визг и грохот.

Я даже не стал смотреть. Просто молча вышел на лестницу, вслед выбежавшему с воплями Костику, и не торопясь стал спускаться вниз.

 

***

 

На улице вокруг машины носился взъерошенный Костик. На поребрике рядом охала и причитала невнятная с виду старуха, а рядом с ней валялись авоськи с продуктами. Вокруг машины все было усеяно обломками дивана с клочьями обивки. Сама машина при этом выглядела довольно сносно.

— Ну что, я пошел? – вопросительно предложил я, — чем смог помог.

— Да. Чего уже теперь, — расстроено согласился он, – ты уж извини.

— Да ладно. Пока.

С облегчением я забрал из кабины свое пиво и, выйдя на улицу, направился обратно в центр, проклиная Костика на чем свет стоит.

С одной стороны мне было его жалко, а с другой, он вечно впутывался в подобные истории исключительно по собственному почину.

Меж тем на улице мне попалось за раз несколько старичков и старушек праздно шатающихся и тут и там. До этого пустынная улица приобрела странный, несвойственный ей доселе, вид людного места. В городке, где народу было всего ничего, такое скопление людей, да еще и примерно одинакового преклонного возраста, смотрелось тревожно и непривычно.

Однако, стараясь не обращать на такие пустяки никакого внимания, возбужденный еще после истории с диваном, я достаточно быстро шел к Мишиному дому. Он уже показался невдалеке, оставалось пройти всего-то пару кварталов.

Обуреваемый желанием поскорее выпить пива, я сосредоточил все свое внимание на видимой цели, и чуть не сбил с ног очередную пожилую пару, внезапно появившуюся у меня на пути из-за кустов.

— Ради бога извините! Прошу прощения! – сказал я довольно искренне.

Бабка посмотрела на меня с ненавистью и демонстративно отвернулась. Дед же выругался в смысле: о времена, о нравы, и потащил бабку за собой дальше мимо меня.

Вот, наконец, и нужный дом. Уже забегаю в подъезд и бегом взлетаю на второй этаж. Вот она, третья квартира. Стучу, что есть силы и, наконец-то, дверь распахивается.

Я снова оказываюсь в безопасном месте. Не слушая Мишу и игнорируя его вопросы, плюхаюсь в кресло и тут же открываю бутылку.

Только после третьего глотка я почувствовал себя более-менее сносно.

— Привет Мишка! Извини, что я так, без приглашения. Угощайся, – и я сунул ему бутылку.

— Спасибо, конечно, только ты чего такой взмыленный? — спросил он, все еще щурясь спросонья.

Он естественно спал. Не смотря на то, что уже был час дня. Шторы были безнадежно задвинуты. Лишь горел интимным светом торшер в изголовье кровати, видимо включенный на ощупь в последнюю минуту.

Мишка вообще олицетворял собой безусловный комфорт и уют. Был он весьма массивным, хоть и не толстым, пониже меня ростом и при всем том имел благодушную физиономию, как правило, небритую. Впрочем, благодушность эта имела свои границы и распространялась лишь на тех, кто не посягал на его жизненное пространство, тот самый покой и уют.

— Да с Костиком тут снова связался некстати, — ответил, наконец, я и снова присосался к бутылке, — а тут еще стариков тьма на улице. Как-то все это здорово действует на нервы.

— Опять наш Костик что-нибудь учудил?

— Вот именно. Учудил. До сих пор спина ноет и руки дрожат.

— Интересно. И что на этот раз?

— На этот раз мебель. Вернее пока один только диван, но ему хватит, я думаю, надолго. Вернее надеюсь, — поправился я.

— Диван? Это что-то новенькое.

— У него всегда что-нибудь новенькое.

— Вечная юность и море по колено. Половое созревание, не иначе.

— Ага. Так оно и есть.

— А что еще за старики? Ты это о чем? — отпив глоток пива, он моментально проснулся.

— Да ни о чем. Так. Не бери в голову. Это все диван и Костя, — сказал я отрешенно.

— С пивом это ты здорово придумал, а то у меня с утра сегодня какой-то непроходимый сушняк образовался, — он с удовольствием отпил чуть не полбутылки зараз.

— Еще бы не здорово. Когда это ты отказывался от пива в любое время дня и ночи? Ты как его видишь, у тебя сразу сушняк образуется, — усмехнулся я, — условный рефлекс.

— Ну, не знаю. Какие планы на сегодня?

— Пиво пить! — невозмутимо ответил я, — в планах пока только пиво. Дабы привести в порядок расшатанные нервы.

— Понятно..

Он раздвинул шторы, впуская снопы яркого солнечного света в свое пыльное жилище, и распахнул окно. Сразу стало легче дышать.

Мы уселись на подоконник со своими бутылками и закурили, глядя куда-то вдаль. Каждый видимо в какую-то свою.

Напротив его дома был сквер, еще не достаточно озелененный и потому не окончательно закрывающий собой вид на реку, протекающую вдалеке вдоль северной границы города. Впрочем, река — это сильно сказано. Так, широкий ручей. За речкой простиралось огромное поле, чуть не до горизонта, засаженное чем-то.

На том берегу располагался совхоз, ну или что-то типа того. Коровы там всякие, трактора и молочницы.

А небо было синее-синее, прямо совсем такое темно синее и совершенно бездонное. Все тучи и облака давно куда-то улетучились, и теперь только теплый ветерок изредка набегал, да и только.

— Действительно старики какие-то, — нарушил молчание Мишка, уставившись вниз на улицу.

Там и в правду прогуливались старички. И по одному и парами, кучкуясь, в основном, по углам и там и сям.

— Откуда их столько? — пораженно спросил я, — еще утром ни одного на улице не было видно. Пенсию что ли сегодня дают?

— Нонсенс, — только и сказал Мишка.

И мы снова стали смотреть вниз на этих стариков и старушек. Бабки как бабки, не инопланетяне же высадились.

Так мы еще какое-то время медитировали, попивая пиво и глазея на старух под окном. Нормальный такой выходной. И все бы ничего, но пиво скоро закончилось, а так сразу перестать пить пиво посреди дня может только очень волевой человек. Решение напрашивалось само собой, и мы решили сходить еще.

В магазине мы придумали не возвращаться к Мишке, а пойти уже ко мне или там к Венечке. Как пойдет. Или, вернее, как будет Венечка.

Выйдя с набитой сумкой из магазина, мы снова поразились количеству пенсионеров. Казалось, за то время пока мы покупали пиво, их стало еще больше.

В узких местах и подворотнях иной раз приходилось даже протискиваться. Такого здесь еще не бывало.

— По-моему это не нормально, — разглядывая скамейку усиженную старичками всех мастей, сказал я.

— Совершенно с тобой согласен, — изумленно озираясь, поддакнул Мишка.

Но, слава богу, общежитие располагалось совсем близко и мы, нырнув в него, первым делом невольно перевели дух. И что такого, в самом деле? Сегодня есть старушки, а завтра уже нет.

Венечка вначале отозвался из-за двери совершенно не благожелательно, но, открыв дверь и увидев сумку с пивом, моментально подобрел и радостно нас принял.

Пива мы взяли на этот раз много, так что можно было расслабиться и, наконец, по-настоящему отдохнуть.

Я сгреб себе Венечкиного шмотья в углу и с наслаждением присел в него как в кресло, расставил рядом с собой рядок бутылок, потом еще организовал пепельницу и затих в блаженстве.

Остальные тоже расположились соответствующим образом. Кому как было удобно. Венечка залез на кровать, а Мишка опять устроился на подоконнике.

Воцарился долгожданный комфорт и я, попивая пиво, от чего-то задумался про старичков и вообще про людей, во всем их многообразии.

 

***

 

Неожиданно откуда-то сверху раздался грохот. Вернее он вдруг возник и еще какое-то время длился, будто кто-то там занимался тяжелой атлетикой и гонял по полу гири.

— Это что у тебя там? — спросил Миша, показывая наверх.

— Это у меня там Николай Михайлович. Получил юридическое образование и на этой почве тронулся. Бывает такое. Образование-то высшее, а голова оказалась неподходящая, — лениво ответствовал Венечка, попивая пиво на кровати.

— На кой черт тогда ему понадобилось становиться юристом? — спросил я.

— Навязчивая идея, думаю. Видимо предпосылки были уже с детства.

— И часто он так марширует? Или что он там делает?

— Да, по-моему, просто мечется из угла в угол. Почти каждый день. Да я уже привык, не замечаю.

— Слушайте! Стариков-то все больше и больше! Будет ли им конец? И откуда их столько? Всего населения у нас в городе кажется меньше, — глядя вниз на улицу, воскликнул Мишка.

— Что еще за старики там у вас? — вопросил с кровати Венечка, — ну и что, что старики? Приехали из своего совхоза, наверно. Или откуда они там обычно приезжают.

— Ты бредишь! — укоризненно молвил ему Миша, — сам бы посмотрел сначала.

— Ну что там у вас за нашествие? Пить с утра надо меньше, — нехотя встал с кровати Венечка и подошел к окну, — батюшки! Это что, акция протеста униженных и оскорбленных?

— Может это дом престарелых где-нибудь закрыли? — предположил я,- должно же быть этому разумное объяснение.

— Если этому есть разумное объяснение, то мы его скоро узнаем, — сказал Миша, — завтра на работе Танечка нам сразу все выложит. И спрашивать не придется.

— Это точно! Просить не придется. Будет нам весь спектр мнений и знаний.

— Вы это о чем? Что еще за Татьяна? — повернулся от окна Венечка.

— Да это мы о своем. Есть у нас на работе одна сотрудница, — объяснил Мишка, — активист! Везде успеет, все знает и говорит без умолку.

— И еще лезет все время под руку, когда не просят, — в сердцах добавил я.

Не утерпел, видно наболело у меня. Вот ведь как один человек другого достать может. Удивительно даже.

— Похоже, ты к ней неравнодушен! – лукаво заметил Миша, — слишком уж ты эмоционален.

— Да! Уж не влюбился ли ты мой друг? – присоединился Венечка.

— Пошли к черту! Еще не хватало. Да я видеть ее не могу!

— От любви до ненависти – один шаг! – глубокомысленно молвил Венечка.

— А значит, верно и обратное! – вторил Михаил.

— Ничего не значит! Отстаньте. Лучше подумайте, что будет, если весь мир наполнится старушками?

— Ничего себе вопросик! А не перебрал ли ты, друг мой?

— Этот вопрос проистекает из реального положения вещей! – возразил я, — еще с утра все было тихо и мирно и вот теперь что-то такое происходит. А вы уверены, что всему на свете существует разумное объяснение? Или считаете, что все как-то там само собой разрешится? А если нет?

— А если нет, значит не разрешится. Из одного дурдома мы плавно перетечем в другой. Всего и делов-то, — спокойно резюмировал Венечка, — так что не переживай так.

— Ну, твоя философия, Венечка, нам известна. Нигилист и флегматик. А тут мы уже непосредственно, на физическом уровне, начинаем сталкиваться с определенными трудностями, связанными с происходящим нашествием старичков. Совершенно невозможно спокойно передвигаться по улице.

— Беспредметный разговор, — констатировал Венечка, — не имея опытного знания предполагать можно все, что угодно.

— Что значит беспредметный? Как это не имея опытного знания? – возмутился я, — это ты тут безвылазно сидишь целыми днями, а мы с Мишкой только и делали что приобретали опыт там внизу, пока продирались сюда.

— Да я о другом, — отмахнулся Венечка, — а в данном случае нам пока остается лишь роль наблюдателя и, как я думаю, лучшая роль из возможных. Такое надо ценить пока есть возможность.

— Да, — согласился Мишка, — поживем — увидим.

— Не пора ли нам подумать об обеде? Есть охота. Да и пиво в любой момент может закончиться, — вопросительно обратился к нам Венечка. – Мысли есть?

— Ну, можно в столовую пойти. Там винегрет нормальный, — предложил Мишка, — заодно, может, чего узнаем, и пива купим!? Быстро мы его приговорили. Это все нервы.

— Я так за, — согласился я, — винегрет того стоит!

— Идет. Винегрет – это дело! Пошли в столовку.

На улице меж тем все так же подозрительно сверкало солнце. Будто весь мир наполнен одной лишь гармонией, и ничего необычного произойти просто не может.

 

***

 

В столовую мы не попали. Она была полностью и безнадежно забита стариками и старушками. Те даже стояли в некотором подобии очереди прямо на лестнице. В самой столовой, куда мы только заглянули, отчетливо пахло лекарствами и старой одеждой.

— Да что же это такое! – в сердцах воскликнул Миша.

— Как грибы после дождя, — невесело пошутил я.

— Вообще в мире непрерывно происходит некий перманентный дискомфорт, — глубокомысленно заявил Венечка, — просто мы склонны либо не замечать его, либо наоборот, акцентировать.

— Опять пошел философствовать, — брезгливо откликнулся Михаил, протискиваясь меж старух, — а жрать-то хочется. Что с тобой будет через пару дней подобного воздержания, хотел бы я знать?

— Делать нечего. Дискомфорт здесь, по крайней мере, стопроцентный. Уж не знаю, акцентирую я его или нет, но здесь нам ничего не светит. Пошли хоть пива купим, — предложил я.

До магазина пенсионеры пока не добрались, хотя и напряженно сосредоточились вокруг него. Будто собираясь взять его штурмом.

Спустившись в магазин мы сразу почувствовали себя в своей тарелке. Здесь все оставалось так, как всегда. Обычно эти гудящие белые холодильники с витринами и без скорее раздражали своим кондовым видом. Теперь они будто успокаивали нас своим ласкающим взор постоянством. И еще этот изнуряюще знакомый запах.

Какое-то время мы толкались меж прилавков, разглядывая небогатый ассортимент, будто музейные экспонаты. Потом решившись, накупили сосисок, картошки, хлеба и консервов каких-то.

Как сказал Михаил, — в свете последних событий не помешает.

Он хотел взять сразу с десяток банок, но мы его отговорили. Это уже было бы похоже на панику. Ограничились мы тремя банками консервированной тушенки. Ну и пива взяли, сколько могли унести.

Стариков как будто снова прибыло. Или это просто так казалось? Некоторые из них расположились уже прямо на земле, на каких-то ящиках, тюках и котомках.

Пробравшись не без труда обратно и поднявшись на свой этаж, мы тут же забились к Венечке, закрылись на замок и выпили пива. Уж как-то слишком стало тревожно.

Погода меж тем, словно издеваясь, стояла идеально умиротворяющая. Пронзительно ясное небо и солнце как на курорте. Легкий ветерок чуть только теребил листья кроны и то только самые их верхушки. Было очень тепло, будто и не сентябрь на дворе. Хотелось лечь где-нибудь и пялиться на проплывающие редкие облака, не предпринимая более решительно ничего.

Но необходимо было приготовить обед. Одним пивом сыт не будешь. Было уже часов пять и есть хотелось даже очень. Затруднение же было только в том, кому из нас чистить картошку, нож был один, а после пива всем было лень.

В итоге взялся я с условием, что после этого и пальцем о палец не ударю.

Потом мы опять пили пиво и наблюдали за расширением популяции старичков под окном.

Так в созерцании, да за пивом незаметно подкрался вечер. Солнце неспешно закатывалось куда-то там за лесом. Стало прохладнее, но закрывать окно не хотелось.

Наконец Мишка, сославшись на позднее время, собрался и ушел, а мы с Венечкой остались смотреть, как он будет протискиваться внизу в этой толпе стариков прямо у входа в отель. Но он ничего, достаточно элегантно просочился через двор и растворился в подворотне. После его ухода Венечка забрался с книгой на кровать, и я сразу тоже решил идти.

Выйдя в коридор, я понял, что к себе мне не хочется, идти на улицу не хочется, говорить с кем-нибудь, есть, пить — абсолютно все не хочется. Тяжелый случай.

Я потоптался еще с минуту и пошел все-таки к себе. А то глупо было так торчать посреди коридора. В комнате ничего не изменилось, как и следовало ожидать. Ничего не возбуждало интерес и даже намека на него.

Я схватил первую попавшуюся книгу с полки и плюхнулся в кровать. Читать тоже не хотелось. Не хотелось даже смотреть на что либо. Потому какое-то время я просто лежал с книгой в руках и пялился в потолок. Но и это занятие быстро наскучило. Сна же не было ни в одном глазу.

Тогда проделав над собой некоторое усилие, я подтянул книгу ближе к лицу и раскрыл, поставив ее себе на грудь стоймя. Книга оказалась атласом мира.

— Вот уж интересное чтиво! — подумал я, рассматривая первую страницу с той самой надписью «Атлас Мира».

Но вариантов не было. В моем положении привередничать не приходилось. И я, скрипя сердцем, стал методично изучать географические карты. Что, впрочем, меня до некоторой степени увлекло.

Я все пытался представить, где именно находится та точка на этих картах, которая содержит в себе весь наш городок со всеми его жителями и зелеными насаждениями. Но тут брешь в моих географических познаниях ставила крест на этих жалких попытках определиться. Страну я еще отыскал, а дальше был темный лес. В прямом и переносном смысле этого слова.

Огромное зеленое пятно простиралось аж на весь разворот атласа с огромным количеством разнообразнейших точек, названий и иных топографических символов. Разобраться во всем этом многообразии так сразу было решительно невозможно. Кроме того выпитое пиво никак этому не способствовало.

Но почему-то, я не прекратил попыток и пытался найти хоть что-нибудь, за что можно было бы уцепиться. Так в размышлениях над картами меня и настиг скоропостижный сон.

 

***

 

Вечер..

Иные вечера были смерти подобны. Когда вдруг раздавался дребезг телефонного звонка, и кто-то клубился потом в коридоре в сигаретном дыму и бесконечных и непонятных словесах и предложениях так, что Саша даже забывал, как его зовут. И еще какой-нибудь рояль за стенкой, тягуче и безучастно играя со сбивками какой-нибудь унылый фрагмент, навевал тоску безысходную. И дождь бесконечный и бесшумный, и все серое за окном. И время тогда останавливается, потому что оно бессильно что-либо изменить и поправить, и все умирает.

Саша мог бы отравиться в такие минуты, если бы знал, как и зачем. Будто весь этот безумный поток, компенсируя свою сверхзначимость, целеустремленность, что выше человеческого понимания, останавливался вовсе, то ли отдыхая, то ли чтобы не сорваться вдруг в бесконечность.

И только светофоры за окном все мигали меняя цвет: красный, желтый, зеленый, сквозь пелену дождя, пока сумерки не оставляли один только источник света: красный, желтый, зеленый, будто закодированный сигнал искусственного разума что-то там пытается сказать человеку.

Он смотрел на этот светофор, но думал о другом. О том, как это красиво. Такие яркие сочные краски в бесконечно серой мгле. Как праздничная гирлянда, будто чья-то игрушка.

А потом наступила ночь, как-то незаметно сама собой. И вот уже смолкли все звуки. Тот голос в коридоре, рояль за стенкой и даже дождь перестал. В квартире стало темно и тихо, будто здесь уже давно никто не живет.

И только какой-нибудь фонарь с улицы все еще освещает его комнату. И еще слабый ночной ветерок дует за окном. Его хорошо слышно через открытую форточку и сразу становится, будто свежее и просторнее.

А вот уже и чистое небо мерцает многочисленными звездами, перемигиваясь со светофором словно бы о чем-то своем.

Потом и Саша чувствует, что засыпает. Все это мерцание за окном гипнотизирует его разум и вот уже еле-еле он слезает с подоконника и тащится в свою постель. И под тихий шелест ветра моментально засыпает.

А светофор продолжает так же неспешно перемигиваться со звездами, только уже совсем без свидетелей.

 

***

 

Проснулся я глубокой ночью от стука в дверь, что было логическим продолжением моего бредового сна.

Несмотря на ночное время, общежитие наше гудело как растревоженный улей. Хлопали двери, откуда-то раздавался одинокий детский плач, кричали на разные голоса и с разных сторон. Будто и не ночь, а самый разгар дня и так, будто вдруг все решили одновременно выяснить отношения.

Едва продирая глаза, я приподнялся с пастели, напряженно прислушиваясь, со страхом ожидая повторения стука. А вдруг только послышалось или приснилось? Был такой странный сон, все что угодно могло померещиться.

Но стук неумолимо повторился.

— Кто там? Чего надо? Ночь на дворе, — прокричал я, не слишком, впрочем, уверенно.

— Открывай Саша! И давай побыстрее, не добудишься тут вас! — прокричал с той стороны комендант.

Предвкушая недоброе, я встал и поплелся открывать.

— Сейчас. Дайте хоть штаны натянуть.

Я открыл дверь и мне в лицо сразу ударил свет от фонарика.

— Эй! Свет уберите! Я же так ничего не вижу. Что за порядки!?

Из темноты за дверью выглядывали чьи-то встревоженные лица. Некоторые знакомые, а некоторые нет. Видимо соседи по этажу.

Присмотревшись, привыкнув к полутьме, я разглядел жмущихся к лестнице давешних стариков. Вся эта история похоже принимала дурной оборот.

— Дело в следующем, — молвил комендант, отбиваясь от постояльцев, — распределяем стариков по комнатам. Людям ночевать негде, а у меня приказ. Так что принимай на поселение.

— Это какой-то бред, — все еще щурясь от света, пробормотал я, — а я где буду спать? И что мне с ними делать? И как долго они у меня будут жить?

— Может я еще сплю? — мелькнула у меня шальная мысль, — а вдруг?

Но надежда быстро улетучилась. Воспользовавшись моим полусонным состоянием, комендант быстро протолкнул в мою комнату первую попавшуюся старуху и захлопнул дверь.

— Веселенькое дело, — невесело подумал я, разглядывая вновь прибывшего на поселение.

Какое-то время мы с бабкой просто смотрели друг на друга.

Старуха мне сразу не понравилась. Была она крепкой, ухватистой, с очень подозрительным и недобрым взглядом. На ней был цветастый платок и огромная котомка в руках.

Бабка впрочем быстро оправилась, скинула плащ, кинула котомку в угол и устремилась к кровати.

— Эй! Вы куда? — запоздало крикнул я, — здесь сплю я! Это моя кровать!

Но было уже поздно. Не обращая на меня никакого внимания, бесцеремонно скинув с себя верхнюю одежду, старуха залезла под одеяла и, как мне показалось, моментально заснула.

Ошарашенный, я лишь смотрел на все это, совершенно не зная что теперь делать. А еще через минуту из под одеяла послышался ритмичный и гулкий храп.

Мучительно пытаясь осознать произошедшее, я вышел на кухню, открыл окно и закурил. Небо начинало светлеть, должно быть скоро уже утро.

— Все равно уже не усну, — подумал я, нервно затягиваясь.

Но это было слабым утешением. Сейчас уже наверно не разобраться. Но завтра я ему устрою. Ему — это коменданту. Что это за дела? Я здесь пребываю по полному праву. Что еще за новости такие? Да еще ночью.

— Интересно, а к Венечке тоже кого-нибудь подселили? — подумал я, немного успокоившись, — хотя он вряд ли откроет. Когда он спит, его и пушкой не добудишься.

Что ж, поживем — увидим. Сварю хотя бы кофе.

Пока я сидел на кухне окончательно рассвело. В столь ранний час делать было совсем нечего. Ко всему прочему из коридора до сих пор раздавался неясный шум, но выходить туда не хотелось. Пусть уж лучше все немного уляжется, чем теперь специально лезть на рожон.

День обещал быть неплохим. Небо было чистое до самого горизонта, еще чуть-чуть и покажется солнце.

 

***

 

В подобной прострации я просидел больше часа. Это был и не сон и не видение. Так, будто заволокло сознание случайной какой-то картинкой, всплывшей вдруг во всей своей подробности перед глазами. Словно он вернулся куда-то назад и смотрел сам на себя будучи привидением, оставаясь при этом невидимым и беспристрастным.

За окном совсем рассвело. Солнце неторопливо поднималось где-то там за домами. Теперь из окна его уже не было видно, как еще недавно, летом.

— Пойду что ли на работу. Может встречу кого-нибудь, — наконец, решил я про себя.

В коридоре было тихо. Он вышел, озираясь – никого.

На улице стоял автобус, в котором спали люди. Но что за люди, разглядеть он не смог. Окна изрядно запотели изнутри. Только местами там виднелись чьи-то руки и сваленные горой вещи, чуть не до потолка.

— Забавно! – подумалось мне, — не иначе великое переселение! А было такое тихое местечко.

У конторы, еще издалека, я увидел скукоженную фигуру, притулившуюся на скамейке рядом с дверью. Подойдя ближе, я разглядел в ней Михаила, тот, закутавшись в куртку, мирно спал.

— Чувствую я, сегодня нам будет не до работы, — подумалось мне.

— С добрым утром! – принялся я тормошить приятеля, — вставай уже, хватит дрыхнуть!

— Да я и не сплю, — промычал он невнятно, оставаясь все в той же позе.

— Знаю я тебя! Не спит он. Просыпайся! Думаешь мне охота тут одному торчать? Или предлагаешь присоединиться, соснуть рядышком? – начал я раздражаться.

— Ну чего надо? – поднимаясь, недовольно спросил он, и, подняв голову, уставился на меня тусклым взором.

— Ну здравствуй, — поприветствовал я его, — как бы утро уже!

— А.. – невнятно пробормотал он, — не спал ни хрена из-за этих стариков, черт бы их побрал совсем.

— Ты в этом смысле не один. Так что хватит ныть!

— И тебя, значит, уплотнили, — наконец-то очнулся он.

— Вот именно. Иначе и не скажешь.

— По-моему, ночью у кого-то в этом городе случилось потемнение рассудка или сон дурной приснился. У кого-то, кто принимает подобные оригинальные решения, — зевнув, молвил он, кутаясь в куртку, — что-то я здорово замерз. Кофе бы сейчас горячего выпить. Может зайти куда?

— А куда ты теперь зайдешь? Семь утра, еще все закрыто.

— Хрень какая! Может зайти к кому?

— Например, к кому? Давай лучше сходим, возьмем ключи от конторы. Там и кофе и тепло и сухо! Полный комплект. А то пока то, да се, точно окоченеем здесь ожидаючи.

— А давай! Знаешь, где наш босс обитает?

— Ну так, примерно. Пошли, там разберемся. Не сидеть же тут до посинения.

Пройдя пару кварталов, мы свернули во двор, где обитал наш начальник. Совершенно стандартный двор, в меру озелененный. Там обнаружился небольшой двухэтажный дом с единственным подъездом, туда мы и вошли.

— По-моему где-то на первом этаже. Тут всего две двери. Давай в эту, — решил я.

Мы постучали. Никакой реакции не последовало. Тогда постучали еще, сильнее. Где-то через минуту послышался шорох, и дверь со скрипом отворилась.

— Илья Геннадьевич здесь живет? – хором спросили мы.

— Сейчас посмотрю, может спит еще. Чего это вы ни свет, ни заря? — пожилая женщина снова скрылась за дверью, а мы застыли в напряженном ожидании. Минуты через три высунулся наш начальник и спросил, зевая, что нам собственно надо.

— Да нам бы ключи от работы, Илья Геннадьевич. Ночью жильцов подселили, так нам теперь спать негде. Замерзли, сил нет, — замямлил Мишка.

— Ключи? – спросонья он не слишком быстро соображал, — сейчас принесу.

Он опять скрылся за дверью, но почти сразу вынырнул обратно с ключами.

— Только уж сидите там. Из конторы ни шагу. А то искать вас потом..

Через десять минут мы уже сидели с Мишкой в нашем подвале и кипятили воду для кофе. Жизнь понемногу налаживалась. Если можно было так сказать. По крайней мере, нам было теперь относительно комфортно.

Тем временем во дворе, взвизгнув тормозами, возник грузовик, и тут же хлопнула дверца кабины. Через мгновение к нам в подвал скатился возбужденный и раскрасневшийся Костик.

— Ты чего такой встрепанный? Все мебель перевозишь? – со смехом спросил я его.

— Да нет, — отмахнулся он, — вы в курсе, что у нас происходит? К вам стариков не подселяли? Просто великое переселение какое-то!

— Еще один, — ухмыльнулся Мишка, — ты успокойся, сядь, не мельтеши. А то уже в глазах рябит.

Костик, налил себе кофе и, наконец, сел. Он явно был какой-то задерганный.

— Мне вчера поздно вечером трех старух подселили, так они всю ночь колобродили. Только засну, так начинается – посуда гремит, что-то все перетирают между собой. А главное на контакт не идут ни хрена. Ни кто они, ни откуда, ничего толком объяснить не могут. Только таращатся на тебя как на идиота.

— Ну, у тебя хоть две комнаты. Спал-то, небось, в своей кровати? — с завистью спросил Михаил, — а меня эти старички быстро из моей комнаты вытеснили. Так и просидел полночи на улице.

— Да и мне спать было негде, — вставил я, — хоть кто-нибудь бы чего объяснил. Где наша Татьяна, наконец? Вот кто наверняка все знает.

— Соскучился? — ухмыльнулся Мишка, — сейчас, заявится. Не сомневайся.

Костик подавленно пил кофе, сосредоточенно разглядывая скатерть застывшим взглядом.

Я достал сигареты и вышел покурить.

Утро уже вовсю началось. Куда-то на работу шли люди. В основном в центр. На скамейках опять образовались старухи. А ведь только что никого не было. Выползли словно тараканы с разных сторон.

В нашем дворе, надо сказать, был образцово показательный сквер. Весь такой озелененный по всем правилам. Прям ландшафтный дизайн повсюду. Скамеечки.

Раньше мы любили с утра посидеть на них покурить. А теперь тут было как на вокзале или на рынке. Яблоку негде упасть, галдеж, суета. Шмотки свои развесили на ограждении. Не докурив, с досады бросив окурок в урну, я спустился обратно в подвал.

— Ну и дела, — только и сказал я.

— Да уж. Напоминает светопреставление, — глядя в окно, поддакнул Мишка.

Костик все сидел и понуро сосал свой кофе. Вторая кружка уже, не иначе.

Еще какое-то время мы сидели молча, размышляя над сложившейся ситуацией.

Но тут снова хлопнула дверь и пред нашими очами предстала Татьяна вместе с заместителем директора, той самой женщиной средних лет. Они с нашей Татьяной были в каких-то неявных родственных отношениях и жили в одном доме.

Поздоровавшись, мы с надеждой на них уставились.

— Здравствуйте, — только и сказала женщина средних лет и сразу прошла к себе в кабинет.

— Субординацию соблюдает, не иначе, — подумал я.

— Привет, привет, — кивнула Татьяна и многозначительно села, — ну что, я так понимаю вы уже в курсе?

— Да как-то не совсем пока, — не глядя на нее, отозвался Мишка.

Он находился в затруднительном положении. Воспринимать ее он никак не мог. Только она вошла, он сразу стал ее активно игнорировать, но при этом ему явно хотелось услышать хоть какую-то информацию.

— Давай рассказывай! Что тут у нас происходит? Что за паломничество в город? – вступил я в разговор, понимая, что от Мишки будет мало толку.

— Да, в общем, ничего особенного. Закрыли дом престарелых, что в двадцати километрах отсюда. Он располагался в старой усадьбе, в горах. И теперь их всех к нам перевезли на постой.

— Как это к нам? А жить они где дальше будут? Может их к колхозникам за реку отправить? Ведь так же нельзя, просто взять и расселить по жилым квартирам.

— Да какая же это жизнь, с такими-то квартирантами, — вступил Мишка, — ладно бы еще какие-то адекватные люди.

Костик только растерянно смотрел по очереди на каждого из нас. Видимо здорово он раскис. Сначала этот диван вчера, а теперь еще эти пенсионеры.

— У колхозников уже все забито. Им в первую очередь пятьдесят человек отправили, — ответила Татьяна, явно гордая своей осведомленностью и нынешним статусом осведомителя, — так что пока, видимо, придется всем потесниться. Нам тоже старичков подселили, так мы с сестрой на кухню перебрались и ничего.

— Что значит ничего? У тебя одна кухня как вся моя квартира, — не выдержал Мишка, лично я так жить не могу!

— Да. И я тоже. У меня на кухне и места нет, где лечь. А жить в одной комнате с этой моей старухой я просто боюсь, — поддержал я Мишку, — это же черт знает что такое!

— Сегодня собрание будет в мэрии, вот там и выскажетесь. Что вы мне-то все это высказываете? Будто я что-то решаю, — обиделась Татьяна, — уж, наверное, придумают что-нибудь.

— Ага. Придумают. Жди! – расстроено процедил Мишка.

В общем, ничего утешительного или хотя бы обнадеживающего мы от Татьяны не услышали.

Она пошла заваривать себе чай, а мы снова напряженно замолчали.

Потом пришел наш Илья Геннадьевич и сообщил, что в связи с чрезвычайными обстоятельствами мы сегодня не работаем. На счет завтра он пока ничего не знает. И что сегодня на площади будет собрание.

Потянулось томительное ожидание в замкнутом пространстве.

 

***

 

У Саши в комнате был высокий потолок. Такой высокий, что в своей белизне он тонул где-то там, на недосягаемой вышине. Лишь узорная лепнина по его краю позволяла хоть как-то его ощутить. Это был его любимый объект созерцания и именно в силу его эфемерности. Так, в минуты прострации, он забывался, лежа на своей кровати, пытаясь, будто, увидеть там самого себя.

Лишь ночью потолок тонул во мраке, и невозможно было сказать, существует он теперь или нет. Ему казалось, что ночью исчезает само понятие «потолок», само понятие «верх», само понятие «понятие». Исчезает весь окружающий мир. Словно закрывая глаза, он перемещается за какую-то внешнюю сферу. В то, что лежит за пределами этого мира, этих стен и потолков. Перемещается куда-то в бесконечность.

Зимой потолок становился еще ослепительнее за счет сверкающего за окном снега на улице. Но и темнело намного раньше.

Все эти метаморфозы занимали его, казалось, бесконечно. Что-то казалось ему в этом необъяснимо важным. Будто там, за этой гранью скрыт весь тайный смысл его существования и существования всей этой жизни, как она есть.

Даже люстра, совершенно обычная и скучная, висевшая на самой середине этого белого пространства, словно бы растворялась, исчезая в его глазах. Ничто и никто не мешал его этим путешествиям вне времени и пространства.

Правда это были чуть ли не единственные доступные ему путешествия на этом свете. По крайней мере, до определенного времени.

Еще его развлекали занавески. Они иногда сменяли друг друга в свете очередной генеральной уборки, но повторялись раз от раза одни и те же.

Их рисунки и узоры он выучил наизусть и часто путешествовал по ним как по картам, представляя себе не то материки, никем не виданные раньше, не то города. Все это заменяло ему настоящую жизнь, окружающую действительность, которой он был лишен.

Если не люди, то вещи, одушевленные его подсознанием или даже разумом, становились подчас его единственными друзьями. Будто сказка вдруг становится явью.

Так каждый клочок чего-то, кусочек любого пространства может быть расширен нашей фантазией до состояния отдельного космоса.

Но часто случается и обратное.

Все эти пространственные вариации происходят на самом деле постоянно. И весь необъятный бесконечный космос подчас кажется меньше и бледнее, чем весь этот город за окном, с его миллионами жизней, со всеми этими домами муравейниками и бесчисленными улицами.

Понятно, что все в этом смысле относительно и опирается в первую очередь в осознание действительности, но сузившийся неимоверно Сашин микрокосмос, столь же неимоверно, казалось, в нем же и расширялся. И вся его комната представала для него иногда как вывернутая на изнанку внутренность закрытой со всех сторон коробки, оказавшаяся в миг необъятной.

 

***

 

Над головой шуршали тополя. Солнце то появлялось, то скрывалось за налетевшим очередным ватным облаком. Они так и разбегались до самого горизонта этими самыми ватными комками, медленно и бесконечно перемещаясь куда-то в одну сторону.

Мы стояли втроем недалеко от магазина, на обочине главной улицы под сенью сводов растущих вдоль нее деревьев. Они были поистине гигантские, посаженные наверно много лет назад какими-нибудь доисторическими озеленителями.

Сидеть в конторе или находиться во дворе было невозможно из-за царящего там ажиотажа, вызванного в первом случае Татьяной, во втором толпами стариков и мечущихся между ними жильцов близлежащих домов. А на улице теперь было самое то, практически никого.

Мы так и уселись в тени на парапет, расставив рядышком бутылки с пивом.

— Во сколько это собрание-то будет? – попивая пиво, спросил я.

— В три, по-моему. Сейчас час. Через два часа, — сгибая пальцы, высчитал Костик.

У него ушла на это минута, не меньше.

Тут вдали, в самом конце улицы показалось облако пыли, которое приблизившись, оказалось трактором, мчащимся чуть ни зигзагами во весь опор. Из кабины, с подножек и крыши, отовсюду торчали пьяные раскрасневшиеся колхозники, наверно сплошь трактористы с механизаторами. Судя по их свирепым лицам, они тоже были явно чем-то озабочены.

За трактором по всей улице болтался прицеп, заполненный как мне показалось индейцами, или кем-то, кто очень походил на индейцев. Какие-то полуголые размалеванные люди то ли с пиками, то ли с кольями. Вся эта повозка с трактором пронеслась так ошеломляюще быстро, что разобрать, кто и с чем там сидел было очень трудно. Мгновение спустя все это с шумом и грохотом исчезло в клубах пыли дальше по улице.

— Собрание обещает быть интересным. По крайней мере, зрелищным, — отметил я, отплевываясь от пыли, все еще глядя вслед умчавшейся делегации.

— Думаешь? — с сомнением спросил Мишка, открывая новую бутылку пива.

— Почти уверен.

Вскоре пыль улеглась, и мы продолжили меланхолично пить свое пиво, рассуждая о перспективах озеленения и вообще развития города. Толик лишь иногда, когда вопрос касался автомобильного транспорта и перевозок, решался вступать в разговор, да и то в основном лишь уточняя интересующие его детали.

Около двух мы потащились на работу с целью приготовить хоть что-нибудь на обед. Однако нас опередила Татьяна, неожиданно выставив нам и первое и второе. Оказывается она сходила домой, наготовила на нас на всех и притащила все это еще горячее.

Тут даже Мишка растаял и поблагодарил, правда достаточно сухо, на мой взгляд. Но все равно, это был явный прогресс.

После обеда душевное равновесие временно восстановилось. Мишкаа даже попытался заснуть. Забрался на диван и незаметно захрапел. Но мы с Толиком его быстро растолкали и стали давить на совесть.

Действительно, будто только он плохо спал. Диван-то у нас один. Но Миша был именно таким, каким он был. При любой возможности он старался куда-нибудь прилечь. Особенно после обеда, после пива, после работы, во время работы и главное всегда норовил заснуть на этом самом диване уже с самого утра, то есть еще до работы.

Татьяна все время повторяла, что Мишка истинный сибарит. Может быть, я не знаю, что это слово означает.

Так или иначе, мы его растолкали и тут же вытолкали на улицу, чтобы больше не искушать ни его, ни нас самих.

— Пошли! Скоро собрание начнется! Мы не должны его пропустить, иначе мы так и не узнаем зачем высадились индейцы, — напутствовал я Мишку, не давая ему просочиться обратно в подвал.

— Наплевать мне сейчас на все на свете кроме здорового сна! Я не дееспособен и бессмысленен в таком состоянии, — слабо сопротивлялся Михаил. — Пусти! Я не хочу смотреть на индейцев. Идите без меня!

— Нет уж, пойдем все вместе! Я тебе не прощу дезертирства!

— Вот пристал! Говорят тебе, не хочу никуда идти!

— Толик! Помоги, уйдет! Миша я тебе куплю пива и булочку. Пошли!

— Ну пошли, пошли. Надоел. С тебя пиво и булочка. Смотри, я не забуду!

— Пойдем. Я прямо сейчас попрошу Толика в магазин сбегать. Толик! Сходи дружище за пивом и купи ему еще булочку. Сделай милость.

— Ага, я сейчас, — кивнул Толик и рванул в магазин.

Он был самый младший из нас, и мы иногда позволяли себе его куда-нибудь послать. Чаще в шутку, но, в общем, он вроде бы понимал все правильно.

Тем временем впереди в просвете между домами показалась площадь. Там уже толпились люди и слышался невнятный многоголосый шум.

— И надо тебе это? Суета, крики, да и только. Все одно потом все узнали бы, — ворчал сбоку еще не проснувшийся Мишка.

И как он только успел за пять минут так уснуть? Мастер, одно слово.

— Надо хоть иногда иметь активную гражданскую позицию. Мне допустим сегодня ночью негде спать! И тебе, между прочим, тоже. Лично я иду отстаивать свои права на пастель и на крышу над головой.

— Не будет тебе никаких прав! А чтобы про права больше не говорил еще и ушлют на общественно полезные работы. Куда-нибудь на целину бараки для старух строить. Будет тебе там крыша над головой. Хорошо если еще сразу по шее не надают.

— Однако у тебя после сна препротивное настроение, Михаил.

— Поживем — увидим, как говорится, — хмыкнул он равнодушно.

На площади действительно делать было нечего. От одной группы людей к другой переносились слухи, чем дальше тем нелепее, но это никого, как казалось, не удивляло, скорее раздражало и нервировало. Разумного и конструктивного начала видно не было, не было даже намека. С другой стороны само собрание еще не началось.

Тут подоспел Толик с авоськой пива и булочкой. Теперь я хоть смог снять наблюдение с Мишки. Он занялся делом и, казалось, забыл обо всем.

Компания, собравшаяся на площади, была весьма разношерстной и одновременно сегментированной. В центре площади у наспех сколоченной трибуны выделялись колхозники, сбоку притулилось несколько грязных тракторов с прицепами. Почти все колхозники были пьяные и сильно шумели.

По бокам от них, тоже рядом с трибуной сгрудились старики со старухами. Стариков, впрочем, было не в пример меньше чем старух. Они тоже махали руками и шумели, но по-другому. Шла явная перепалка между старухами и пьяными колхозниками.

Далее по площади были рассредоточены группки местных жителей объединенные общей работой или местом жительства.

Где-то за трибуной виднелись чиновники мэрии и прочие социальные работники, бледные и потерянные. Еще сбоку от трибуны расположился зачем-то местный оркестр. Им так редко приходилось выступать на людях, что упустить такую возможность они, видимо, никак не могли. Или все же кто-то там распорядился.

Тем временем с разных сторон подходили и подходили все новые группки людей. Почти все выглядели не выспавшимися. Назревало шоу. Судя по всему, повестка дня оказалась злободневной почти для всех жителей городка – небывалый случай в нашем захолустье.

Недалеко от нас я увидел множество обитателей из нашего общежития, мелькали знакомые и полузнакомые лица. Вон сосед с моего этажа. Венечки же нигде видно не было. Надо было заглянуть к нему с утра, теперь уж поздно.

Вообще вся эта заполненная людьми площадь выглядела дико. Она явно не была приспособлена под такое количество людей зараз. Некоторые из них, особенно ближе к трибуне, уже не помещались на ней и жались по кустам, заботливо высаженными нами еще месяц назад под высокими каштанами, стоящими по периметру всей площади. Поэтому люди, теряющиеся меж кустов и деревьев, создавали впечатление настоящего столпотворения.

Время шло, а мероприятие не начиналось. Народу становилось все больше, шуму и криков тоже. Хорошо хоть погода была прекрасной, тепло и сухо, а то намучились бы, не иначе.

Тут, наконец, на трибуну стали вылезать люди. Сам мэр и его окружение из администрации, человека три в нелепого вида серых костюмах с неизменными портфелями в руках.

Они обычно так и передвигались по городу и потому были легко узнаваемы еще издалека. Из дома на работу и с работы домой. Для администрации был выстроен отдельный пятиэтажный дом недалеко от мэрии. За пределами центра видели этих товарищей редко. То есть почти никогда.

Еще на трибуне показался председатель совхоза с заместителем и еще пара каких-то неизвестных мне людей. Все шишки, короче.

Толпа загудела и придвинулась к трибуне. У меня же инстинктивно возникло обратное желание, куда-нибудь отодвинуться. Я оглянулся. За моей спиной стоял Мишка, дожевывающий свою булочку, с бутылкой пива в руке и отсутствующим взглядом. Рядом на корточках присел Костик, тоже с пивом. Он не без интереса поглядывал на трибуну и курил. В общем, мы и так стояли с самого краю, так, чтобы только было слышно и видно. Отступать особо было некуда.

— Товарищи! Горожане! Разрешите поприветствовать вас от имени администрации и огласить повестку, собственно, нашего собрания, — откашлявшись, проговорил мэр в микрофон, нелепо и криво торчавший посередине трибуны.

Гул в толпе поутих. Все напряженно уставились на мэра.

Я представил, какого ему там, под столь неодобрительными взглядами такого разнообразного общества, и даже внутренне ему посочувствовал. Спуску ему определенно не дадут, независимо от его собственной причастности или непричастности к данному эпизоду. Уж слишком много пострадавших, тут справедливости не жди. Придется ему выкручиваться и раздавать обещания.

Что мэр тут же и принялся с жаром проделывать. Первые двадцать минут его речи можно было и не слушать. Что-то там про урожай, особенно богатый в этом году, про дополнительную котельную открытую недавно на окраине, про новый магазин в совхозе и еще что-то в этом духе.

Забавно, что его слушали раскрыв рты и не перебивали, забыв, казалось, о самом существе вопроса, что привел их сюда. Вот она сила риторики!

— Боюсь, что ты прав, — сказал я Мишке вполголоса, — ничего мы здесь полезного не узнаем. По крайней мере, в ближайший час.

Мэр настроился говорить еще долго. Он здорово разошелся и уже начал махать руками, постоянно указывая куда-то за горизонт. То ли показывал по чьей вине, то ли грозил кому-то, обещая еще показать, кто у нас тут что.

— Надо было меня слушать, — удовлетворенно хмыкнул Мишка, — сейчас бы спали вовсю. Явно бы толку было больше.

— Да ладно вам. Интересно же послушать, — вставая, сказал Толик.

 

***

 

— А теперь, что касается временных неудобств! Я подчеркиваю, временных! .. – мэр откашлялся и смешно выпучил глаза.

Расслабившись, полулежа под деревом, мы сразу будто очнулись, словно уже какое-то время спали, убаюканные монотонным монологом и тихим гулом вокруг.

Мы сразу поднялись на ноги и устремили свой взор на мэра, который, видимо, готовился произнести, наконец, нечто сакральное.

— Мы преодолеем все трудности! Но только объединив все свои силы! Надо только немножко потерпеть! ..

— Пошли-ка отсюда, — предложил Мишка.

— Пошли, — согласился я. – Давай к Венечке зайдем, пиво еще купим.

— Боюсь, пиво уже не поможет. Вроде в магазине коньяк неплохой был. Ты с нами? – спросил он Костика, собирая пустые бутылки.

— Я потом подойду. Послушаю, чем дело закончится.

Последние его слова потонули в грохоте аплодисментов.

Венечка открыл не сразу. Только после того как доподлинно убедился, что мы это мы и с нами больше никого нет.

— Комендант совсем замучил, раз десять уже ломился, — пожаловался он, впуская нас в свою комнату.

Только после того как он запер дверь на ключ я почувствовал, что весь этот кошмар остался, наконец, где-то там снаружи.

— Ну что ж, помянем разум! – мрачно пошутил Мишка, разливая коньяк.

Не чокаясь, мы выпили.

Через полчаса подошел Толик, какой-то равнодушно меланхоличный, но еще с двумя бутылками коньяка. Мы его уже достаточно радушно приняли и стали расспрашивать, чем все закончилось.

— Да ничем,- моментально выпив, проговорил он,- поорали как следует и разошлись, довольные друг другом. Зря я вас не послушался и сразу не ушел. Унылое, в общем, зрелище.

— Неужели так никто ничего и не потребовал? Столько было недовольных и все превратилось в пшик? – изумленно спросил я.

— Представь себе. Я до последнего момента ждал чего-то подобного. А потом музыка заиграла, вывезли цистерны с разливным пивом и был праздник, — горько молвил Костик.

Уж на что Костик был наивным человеком, молодым еще, доверчивым, а и он от всего этого впал в отчаяние.

— Ладно, расслабься. Как-нибудь все это уж точно разрешится. На том стоим! – успокоил его Мишка, — всю жизнь наблюдаю эти игры вокруг да около, весь этот флирт с желаемым и действительным. И ничего больше, никакой логики. Но всегда как-то все обходится. Инстинкт выживания наверно?

— Точно инстинкт! По крайней мере уж точно не разум. Что-то же должно компенсировать этот грандиозный провал в цепи генетических мутаций, – согласился я.

— В человеке уже на том самом генетическом уровне заложено саморазрушение и оно выше всех там инстинктов выживания. Просто оно работает неявно, как изощренная долгосрочная программа. И эта программа сделает все, чтобы провести всех и каждого через все эти дебри псевдоразвития, через всю череду достижений прогресса до самого конца, чтобы уже перед неминуемой гибелью человек осознал уже полную свою никчемность, что ли. Иначе получается так, что до сих пор человечеству просто необыкновенно везло, но так не бывает. А мы все видим в этом какое-то там развитие. Меж тем мозги все те же, — улыбаясь молвил, наконец, Венечка, — так что единственная разумная реакция, это расслабится. Миром руководит не разум, не индивидуум, а нечто неодушевленное и безликое, какие-то обобщенные искусственные организмы, которые давно уже существуют сами по себе, подчиняясь собственным законом и собственным понятиям. Некий такой искусственный интеллект коллективного упорядочивания, который ничего не знает ни о совести ни о нравственности ни о жизни ни о смерти. Мы уже давно по сути ничем не управляем, да и вряд ли когда управляли. Так что остается только наблюдать за развитием событий.

— Ну, все это спорно. Как-то уж слишком мрачно звучит, — с сомнением возразил Мишка, — хотя в этом что-то определенно есть. Меня смущает только, что подобная философия снимает всю ответственность за происходящее, будто мы совсем уже никто и ничто. Я не согласен с тем, что ни на что не могу повлиять в этой жизни. Я сам отвечаю за свое собственное существование и в первую очередь перед самим собой.

Коньяк делал свое дело, и мы все больше углублялись в дебри вопросов мировоззрения. Но скорее чтобы просто, в конце концов, успокоиться.

Тут мне пришла в голову очень здоровая и, как мне показалось, рациональная идея.

— Слушай, Венечка, а что если мы переберемся жить к тебе? А то со старухами этими никакой жизни нам не будет. Да и от тебя комендант отвяжется. Я сам с ним поговорю. Какая ему разница? — предложил я, как бы между делом, — если ты конечно принципиально не против?

— Мм-м.. Даже не знаю. Предложение интересное, – задумался Венечка, — с другой стороны оставаться жить одному в сложившейся ситуации непозволительная роскошь. И комендант рано или поздно меня достанет. Уж лучше вы, чем старухи какие-нибудь.

— Это уж точно. Здорово ты это придумал! – обрадовался Мишка, — уж лучше в тесноте, чем в богадельне. А ты что думаешь, Толик?

— Я – нет. У меня же свободная комната осталась, да и барахла всякого много. И вам тут втроем лучше будет, чем вчетвером.

— Ну как знаешь. Тогда сегодня мы к тебе перебираемся! Уж больно поспать хочется по человечески. Принесем матрасы и прямо на полу ляжем, а больше ничего и не надо.

Я поймал на лестнице взмыленного коменданта, он был, мягко говоря, в неадекватном состоянии, поэтому пришлось довольно долго втолковывать ему существо вопроса, пока наконец он понял, о чем идет речь, и тут же согласился.

— Мне же и проще,- скороговоркой выдавил он и тут же унесся куда-то по лестнице.

Потом мы сходили с Мишкой за вещами и кое-как обосновались втроем в одной комнате. Тесновато конечно, но особо выбирать не приходилось.

Венечка поворчал про себя что-то там, а потом вроде как смирился и завалился на кровать с книгой. Так что в его жизни почти ничего и не изменилось.

 

***

 

Еще было здорово, когда приезжали гости и привычный распорядок жизни неминуемо нарушался. Сашу безумно радовали появляющиеся раскладушки, матрасы и спальные мешки, только чтобы труднее было передвигаться по квартире. Саша и сам как будто не знал почему. То ли потому, что хоть на время прерывалось это удручающее однообразие, то ли из-за новых людей, привносящих с собой какие-то новые надежды, то ли потому, что сначала все остальные домочадцы тоже радовались, как один пребывая в особенно благодушном настроении.

В первый же день по обыкновению случался праздник. А уж если вместе с гостями приезжали и их дети, столпотворению, казалось, не было конца. И только когда гости задерживались сверх ожидания, оставаясь еще на пару дней, а потом еще, обстановка постепенно менялась к худшему.

Мать почти переставала его замечать и даже не подходила перед сном, пожелать спокойной ночи. Отец все позже возвращался домой и ни на кого не глядя как правило проходил сразу в свой кабинет, где в таких случаях и ночевал. Остальные тоже становились раздражительными и старались как можно меньше бывать дома.

И только Саша неизменно оставался рад гостям с самого их приезда и до самого конца, мучительно переживая их отъезд. Ведь в отличие от своих домочадцев, он был всего лишь зрителем без каких-либо обязательств и правил, потому его решительно ничего в этой связи не ограничивало. Зато какое разнообразие новых персонажей и сцен.

Кроме того, несчастные гости, в конце концов, оставались предоставленными сами себе, и никого кроме Саши рядом с ними уже не оказывалось. Так что ненадолго он оказывался в центре их внимания, и волей неволей с ним пытались наладить контакт, что было уж всяко лучше, чем ничего.

В такие минуты Саша лелеял в себе надежду, что им в самом деле с ним интересно, что они разговаривают с ним, не потому, что больше не с кем, а просто видят в нем как минимум собеседника.

И каждый раз в этом заключалась такая игра. Будто все так, как мы бы хотели, а не так, как есть на самом деле. Как если дети играют во взрослых.

Саша понимал, что принципиально ничего не изменилось, но как будто забывал об этом, стараясь не замечать обратного, наслаждаясь этим новым своим положением.

Но, к сожалению, ни один диалог так толком и не состоялся, ибо дальше обмена традиционными приветствиями и формального вопроса о чем-то таком несущественном, дело никак не шло. В конце концов, Сашу неминуемо спрашивали о чем-то таком, чего он не знал и даже представления не имел. И после того, как его компетенция неизменно ставилась под сомнение, разговор прекращался сам собой. Все возвращалось на круги своя, и игра заканчивалась.

 

***

 

Жизнь в городе постепенно вернулась в свое привычное русло, не смотря на то, что для борьбы с временными трудностями решительно ничего предпринято не было. Большинство решило проблему с жильем самостоятельно, так же как и мы, объединившись с друзьями и родственниками. А семейные от старух таки отбились, и для последних был выделен и наспех отремонтирован заброшенный детский сад на окраине. Даже мы в этой связи потрудились, вычистив всю окрестную территорию и приведя ее в надлежащий вид и порядок.

Вообще старики внесли коррективы в нашу размеренную жизнь, спровоцировав внезапные кадровые изменения по всему городу, ибо большинство из них могло и хотело работать. В результате всего этого Венечка, например, остался без своей работы в библиотеке и перешел работать к нам.

Хотя Венечка из-за всего этого не страдал совершенно, скорее он даже был рад. Читать меньше он не стал, а работа на свежем воздухе только пошла ему на пользу. Тем более, что он себя особо не утруждал. Поможет нам загрузиться и разгрузится, ну еще посадит пару кустов и тут же под ними расположится с книжкой и не докричишься. С его точки зрения это было абсолютно справедливо. Мишке было как всегда по барабану, а мне бы только никто не мешал, так что раздражало это только Танечку.

Она быстренько переключилась с Мишки на Венечку, чему сам Мишка был несказанно рад. За одно это он был готов терпеть полное Венечкино бездействие. Венечка же не то чтобы не реагировал на Таню, он ее очень мягко пытался увещевать. Наивно, но очень непреклонно. Все увещевания сводились к простой вещи, чтобы Таня не в свои дела не лезла, женщина знай свое место и он, Венечка, прекрасно знает сколько и как ему работать.

На Венечку как залезешь так и слезешь. Это он с виду такой субтильный и нескладный, а на самом деле кремень! Абсолютно волевой человек, правда беспринципный. Но тут уж какой есть.

Зато в целом у нас все равно получалось быстрее чем раньше. И это не смотря на возросший объем работы.

И все было бы спокойно, если бы в один прекрасный момент в городе не назрел-таки тот самый социальный взрыв.

Дело в том, что в городе был театр. Вернее не то чтобы театр, скорее театральный кружок. Но горе было тому, кто оспорит гордое звание театра среди этих самых театралов. Люди они были весьма мнительные, все поголовно с больным самолюбием. Профессионалов среди них не было совершенно, что только усугубляло положение. Не задеть их псевдопрофессиональную гордость можно было только молчанием.

Разве только их руководителя с грехом пополам можно было назвать человеком, близким к театру. Он был директором, режиссером и, как правило, исполнителем главных ролей. Где-то раз в месяц они разражались каким-нибудь очередным «шедевром», а так как других развлечений в городе особо не было, аншлаг им был обеспечен изначально. Что в свою очередь их несколько расхолаживало.

Ну да и бог бы с ними, играли кое-как, зато искренне. Но тут мэр города, рьяно занимавшийся в последнее время трудоустройством стариков, из лучших своих побуждений пригнал к ним в труппу целую толпу пенсионеров-энтузиастов.

Негодованию руководителя театра не было предела. Сначала раскрасневшийся он побежал жаловаться и разбираться. Все было бестолку. Страсти бушевали несколько дней. Столкнувшись с непреклонностью администрации, отчаявшись, театралы ночью подожгли бывшее здание школы, в котором этот театр и располагался. С криками «Так не доставайся же ты никому!», с танцами и маскарадом, напоминавшим издалека шабаш на лысой горе, пьяные, а некоторые еще и абсолютно голые, они метались вокруг здания, мешая прибывшим пожарным исполнять свою работу.

Театр все-таки потушили, так что почти ничего не успело выгореть. Руководителя вызвали на ковер и здорово вставили. Уж не знаю, чем они его там стращали, но он неожиданно одумался, забрал стариков и выставил в анонсе на следующий месяц «Пир во время чумы».

Неожиданно досталось и самим пожарным. Дескать, пока они тушили никому ненужный театр, сгорела конюшня в совхозе за рекой. Пожарники справедливо возмутились. Но после того как их заставили отстраивать конюшни заново своими силами явно затаили недоброе. И когда после этого их дружину выставили фактически на улицу, заселив их пожарную часть старичками, они в ту же ночь подпалили само здание мэрии, которое чудом было потушено самими чиновниками оперативно прибежавшими на место происшествия.

Назревали безобразия. Пожарных после этого инцидента вернули обратно, выселив на этот раз местный музей со всеми его экспонатами. Но тут уж возмутилась вся прогрессивная общественность, устроив на следующий же день митинг протеста на площади перед мэрией.

Во всех этих событиях активнейшим образом участвовали те самые многочисленные старухи, из-за которых, собственно, все это и завертелось. Не разобравшись, они лезли на баррикады, еще больше превращая происходящее в абсолютную неразбериху и дурдом.

Работать все это время в городе было невозможно, все так или иначе были вовлечены в это противостояние. Нашу машину в первые же дни реквизировали для восстановления конюшен, а нас самих погнали обустраивать бывшее жилище пожарных под жилье, а следом за ним и музей.

На самом деле в городе не работал никто. Магазин закрылся уже на второй день. На четвертый погасло электричество, и городок окутал мрак.

 

***

 

В темноте можно легко представить себе все, что угодно. Всегда было интересно выключить свет. Тем более, что Саша не любил электрическое освещение и сам никогда его не включал, пока был один. Значительно больше ему нравились интригующие сумерки, тени в углах, таинственный мрак в коридоре. Полная темнота превращала, казалось такое незыблемое помещение, как Сашина квартира, все эти ее стены и двери, во что-то совершенно другое, неизмеримое.

Но взрослые, возвращаясь с работы, неизменно заливали всю квартиру обескураживающе голым электрическим освещением. Там где это было надо и там где не надо. Свет горел везде. И тогда казалось, что совершенно невозможно спрятаться, скрыться от взглядов и чужих настроений, уйти от действительности.

В этом смысле лучшим праздником в году был Новый год, когда зажигали свечи, и сразу становилось так уютно и загадочно. Все казалось волшебным и значительным. Все, еще вчера такое обыденное, казалось незнакомым. Те же пространство и та же мебель выглядели совершенно иначе при свете свечей. Даже родственники, казалось, становились доброжелательнее и естественнее, чем когда либо. Вот что значит живой огонь, зарождающийся здесь и сейчас.

Все-таки электричество не оставляет нам пути назад, полностью сжигая мосты, те самые спасительные островки мрака. И не договориться с ним и не найти общего языка. Электричество имеет совершенно другую природу и начинается совершенно в другом месте, ничего не зная про то, где оно, в конце концов, окажется. Электричество приносит нам свет, но не привносит гармонию. Электричество не способно быть живым, по крайней мере, в том смысле, в каком Саша понимал жизнь.

Не зря человек не спит под электрическим светом. И экономия здесь не причем, все дело в противостоянии живого и неживого. Сон, как гармоническая субстанция, сам по себе отрицает электричество как понятие, противостоит ему. Притом, что заменить солнечный свет оно все равно не в состоянии. Оно может лишь выделить все объекты, придав им контраст и цвет, но это будет совершенно не естественный цвет и неверный контраст. Под электрическим светом можно работать, но нельзя по-настоящему отдохнуть. Всему придается этот неживой оттенок искусственного и все рано или поздно становиться под ним именно таким.

И так радуют эти новогодние свечи после каждодневного господства электричества, что кажется, что все должны это видеть и понимать. Тогда кажется, что это недоразумение более невозможно и абсолютно неуместно в жилом помещении. Что теперь-то уж точно все будет иначе, все будет совсем по-другому.

Но все проходит, и пустота повседневности возвращается, а вместе с ней и вся череда обыкновенных сиюминутных вещей. Замыкается очередной круг новым звеном в электрической цепи календарных клеток. И, рано или поздно, электрический свет включается вновь.

 

***

 

Лишь спустя неделю все в очередной раз кое-как улеглось. В театре репетировали, в пожарной части вновь начищали свои ослепительные шлемы пожарные, музей под давлением населения городка вернулся обратно и вновь был открыт с двенадцати до шести. Будто ничего и не было. Мэрия и та работала в обычном режиме. Даже машину нашу вернули, к неописуемой радости Толика. Но напряжение странным образом не спадало.

Во-первых, за продуктами теперь приходилось ездить в деревню. Почти каждый день после работы мы отправили туда Толика на машине. А во-вторых, неожиданно обнаружилось все возрастающее противостояние городских властей и правления совхоза, а точнее мэра и председателя, что ничего хорошего простым людям не сулило, ибо все насущные социальные проблемы тут же отошли на второй план.

Дело в том, что после всех этих беспорядков, когда некому было доставлять продукты, все три наших магазина закрылись. Склад опустел. Но, так как горожанам неизменно хотелось кушать, они стали покупать продукты напрямую у колхозников, минуя парализованную торговую сеть.

Колхозникам это дело понравилось, цены выросли и даже теперь, когда уже почти все страсти улеглись, в отместку за все пережитое, колхозники отказались сотрудничать с кем бы то ни было и продавали всю свою продукцию исключительно на собственном импровизированном рынке.

Это было очень неудобно, приходилось таскаться за реку. Меж тем осень стояла в разгаре, и в любой момент могли начаться затяжные осенние дожди и тогда прощай дорога. Нам в этом смысле еще повезло, у нас был почти что свой транспорт, да еще грузовой. Так что Толик старался не только для нас, а еще и для многочисленных родственников и знакомых.

Вся эта история здорово раздражала городское население и не прибавляла популярности мэру, который поделать с этим ничего не мог. Уж и так на него столько всего свалилось, что ему можно было только посочувствовать. К тому же тех злополучных стариков, которых пришлось эвакуировать из музея, он, ничтоже сумняшеся, отправил на поселение в совхоз с объяснительной запиской. Как это нам рассказала наша Танечка.

Председатель же на записку даже не посмотрел, испепелив ее одним взглядом, а только выругался, наблюдая из окна, как старики выгружаются перед его крыльцом. Пришлось начатую было конюшню в спешном порядке приспосабливать под барак, а колхозных лошадей временно раздать по домам.

Председатель потом три дня ходил мрачнее тучи, а когда к нему решил заехать мэр, обсудить сложившуюся ситуацию, ворота ему демонстративно не открыл, а сам уехал в поле, смотреть, как идет уборка урожая.

Где уж тут было договориться. Вслед за магазинами закрылись столовая и кафе. Получалось, что теперь не совхоз при городе, а городок при совхозе. Мэр явно сдавал свои позиции.

Как-то, закончив работу, мы дожидались Толика с продуктами, нервно выглядывая вдаль и периодически выкуривая по сигарете. Пива больше не было, а ларьки стояли безнадежно закрытые.

— Что-то Толик долго сегодня, — лениво проговорил Мишка потягиваясь.

— Так теперь не мы одни такие умные. У кого машины есть, хоть бы и по службе, все за едой оптом гоняют, — ответил Венечка, отрываясь от книги, — Толик говорил, что там уже вчера очередь была. Лиха беда начало.

— Эх! Добром, похоже, не кончится, — вздохнул Мишка.

Тут вдали на дороге показался наш грузовик. Мишка тут же засуетился и вскочил. Грузовик затормозил напротив нас, и мы подсели к Толику в кабину.

Собирался дождь и вообще похолодало, так что никому не хотелось лезть в кузов.

Через пять минут под первыми каплями дождя, с многочисленными котомками и мешками мы уже спускались в подвал нашей конторы, предвкушая долгожданное пиршество и стакан самогона. Толик же поехал развозить продукты дальше. И в первую очередь конечно начальнику.

Тот совсем перестал приходить на работу, что всех абсолютно устраивало. Мы готовы были кофе ему в постель подавать, лишь бы он сидел дома. Мы и без него знали, что и как нам делать. Ибо разговоров и идей у него всегда было много, а реального толку мало. Он только мешал.

Его заместитель, женщина средних лет, все еще приходила на работу, но по-моему лишь за продуктами. Так что в основном мы теперь были предоставлены сами себе.

— Двоевластие еще никогда и никому ничего хорошего не приносило, — заявил Венечка, глядя в след убегающему с сумками заместителю директора, — что мы собственно воочию теперь и наблюдаем. И уже который день.

— Пока другие делят власть, нам надлежит разделить друг с другом скромную трапезу, — потирая руки, радостно предложил Мишка, — хочет кто-нибудь в качестве аперитива стаканчик сельского виски?

— Подождем Толика, а то как-то неудобно, — предложил я.

Дождь тем временем полил как из ведра. По стеклам текли потоки, так, что кроме дождя ничего было не видно и не слышно. Скорей бы, что ли, Толик вернулся, а то без него как-то неспокойно. По такой-то погоде.

Потянулись тревожные минуты.

Наконец, Толик вернулся. Совершенно неожиданно распахнулась дверь, и вместе с потоками воды он ввалился к нам в подвал абсолютно мокрый и грязный.

Пришлось даже вытащить ему запасной рабочий костюм, ибо на нем не было ни одного сухого места. И только когда Толик переоделся, мы принялись, наконец, за еду.

— Исключительное что-то, — сказал Венечка, глядя в окно, — такого здесь еще не бывало.

— Все-таки, чую я, грядет светопреставление, — в шутку заявил Мишка, усаживаясь за стол.

— Не то слово! Если дождь будет лить еще хотя бы час, про поездки в деревню на машине придется забыть, — горько молвил Толик, выжимая рубашку, — уже теперь от дороги мало что осталось. Так что останемся без продуктов. Пешком-то по такому болоту тоже много не унесешь. Да и идти километров пять.

Все время пока мы ели и пили, дождь не прекращался ни на минуту, лишь только будто усиливаясь и поддавая в окно уже вместе со шквалистым ветром. Тогда казалось, что еще немного, и мы поплывем вместе со всем городом в тартарары.

 

***

 

Летняя гроза. Это событие всегда было ярчайшим эпизодом, одним из самых ярких. И это было не просто движение, и не просто состояние, а явление космического масштаба. Будто сами небеса спускались на землю.

Это когда уже задолго до того становилось невмоготу. И в этом ожидании повисала одна духота, материализуясь неясной дымкой где-то там над крышами. И так еще тихо. Слишком тихо.

И потом неожиданно вдруг потемнеет разом. И только разве раскаты слышны вдалеке, еще так неопределенно, но все ближе и ближе. И все темнее и темнее, и аромат листвы и цветов через открытое окно все гуще и сильнее. И вот уже первые тяжелые и редкие капли стучат по карнизу. Потом ослепительная вспышка и тут же с треском оглушительный раскат грома, от которого задрожали стены и зазвенели стекла. И снова тишина. Потом еще вспышка и громовой раскат. Машины внизу на улице жалобно и испуганно на разные голоса заверещали сигнализациями.

Саша не знал, что это такое и думал, что машины просто боятся и от страха так плачут. И вот уже слышно, будто обвалившуюся стену сплошного дождя, будто шквал идет на берег. Вот они хляби, будто гигантское ведро опрокинул кто-то сверху.

Ему самому страшно, но странный неописуемый восторг бьется в его груди и глаза его горят. И приседая после очередной вспышки молнии не оторваться от окна. Хочется спрятаться и хочется бесконечно смотреть, и все это одновременно.

Саша счастлив на грани бушующего мира, в этой буре. Будто он перед этой стихией сровнялся со всем остальным человечеством в своем совершенном ничтожестве. Он не лучше, но и не хуже других. И он уже почти совсем не боится. И какой же красивый этот моментальный зигзаг молнии, уходящий в изжелта черные тучи, подсвеченные изнутри, будто это какой-то совсем другой мир, необъяснимый и грозный.

Так страшно подобраться к границе мира, страшнее только в первый раз осознать ее существование. Но именно на этой грани, переборов себя и подобравшись к самому краю становиться так легко и свободно. Так, будто видишь весь этот мир с крыши небоскреба как одну сплошную суету бесконечно малых, бесцельно и хаотично передвигающихся в поисках чего-то такого смехотворного, представляющего цель всей их жизни. И только ты сверху видишь, что цель эта не там, а в совершенно другой стороне. Да и не добраться им туда за всю их жизнь. И никому не добраться, и главное не стоит оно того. И это только отсюда с этой верхушки и видно. И ощущение будто летишь между светом и тьмой, и все куда-то вдаль, все дальше и дальше. И эта прямая разделяющая все и вся бесконечна. И движение это, хоть и бессмысленное само по себе, есть одновременно и цель и средство. Будто это и есть тот самый главный переход на следующий уровень. И, кажется, еще чуть-чуть и ты увидишь этот верхний мир.

Но вот уже гроза уходит, и остается обычный дождик, барабанящий по крышам. Грохот и отблески все дальше и постепенно совсем сходят на нет, а потом и дождь, оставаясь еще отдельными каплями, затихает.

Еще долго Саша стоит у окна, ожидая продолжения, но его нет.

Вот и тучи редеют, и меж ними все чаще проглядывает голубое небо. А потом появляется и солнце, моментально высушивая мостовую под окном, оставляя лишь одни неглубокие лужи.

 

***

 

Выйти на улицу не было решительно никакой возможности. К небывалому ливню пристроился еще и шквалистый ветер, и теперь все это вместе бушевало и с треском ломилось в окна, будто какой-то дикий зверь. Было страшно.

Мы решили оставаться ночевать на работе. Идти куда-либо еще теперь было смерти подобно. Так что, перекусив и как следует выпив, мы расположились как могли и забылись тревожным сном, прислушиваясь к тому, что творилось на улице.

Очнулся я, как мне показалось, почти сразу, однако часы показывали пять утра. Я так и заснул за столом, скукожившись на стуле и накрывшись чьим-то пальто.

Венечка сидел напротив меня и читал. За окном было темно, и все так же шумел ветер с дождем. Вместо лампочки на столе горели свечи.

— А ты чего не спишь? — спросил я Венечку, вставая и потягиваясь.

— Да я пару часиков подремал. Да неудобно так, сидя. Потом все бродил тут в полной темноте, долго не мог понять где я и кто я, выключатель еле нашел, а электричества-то и нет. Так и проснулся, пока искал свечи.

— Это плохо, что света нет. И еще плохо то, что его, наверное, теперь долго не будет. Кто в такой неразберихе чинить станет, — вздохнул я, взял одну из свечей и пошел в туалет.

Жизнь при свечах со стороны может показаться романтичной и привлекательной. Но это до поры до времени. Рано или поздно захочется включить электрическое освещение, уж слишком мы привыкли к его всепроникающему, выставляющему как на ладони решительно все, искусственному свету.

Так незаметно наступило настоящее утро, хотя на улице по-прежнему было темно, и шел дождь. Только часы распознавали утро по одним, только им известным, приметам и показывали начало девятого. Можно было приниматься за завтрак.

Пробуждение и завтрак отдавали некоторой безысходностью. Даже Мишка, открыв глаза и услышав за окном все тот же ливень и ураган, немедленно снова закрыл их и даже пытался отказаться от завтрака. Но не смог. В этом смысле он очень чувствительный человек. Хотя, пожалуй, только в этом.

Проковырявшись так еще какое-то время и решив, что ждать милости от природы не приходится, мы решили, что пора что-нибудь предпринять. Только что именно и в какую сторону прикладывать усилия пока было не совсем понятно. Оставаться в подвале не хотелось, идти куда-либо тоже.

Мы еще долго взвешивали все за и против, но к единому мнению так и не пришли.

— Вот пока все не сожрете с места не сдвинетесь, — негодовал Толик, — где потом еду будем доставать? Уже сейчас надо что-то делать!

— Так ты только скажи что! – резонно парировал Венечка, — я вот не готов лезть в ураган и предпринимать там неизвестно что, да еще и вслепую. Подождем, может все разрешится или хотя бы ураган стихнет.

— Точно, — поддакивал Венечке Мишка, — что бестолку рыпаться. Силы надо беречь.

С одной стороны, я был согласен с Толиком, жить в неведении было невыносимо. С другой стороны, мне была близка позиция Венечки. Лезть наружу просто так, чтобы тут же вымокнуть до нитки, совершенно не хотелось. Ведь как часто простое промедление разрешало в нашей жизни самые сложные и, как казалось, совершенно неразрешимые проблемы. Так что мы решили подождать еще хотя бы до обеда, а там уж видно будет.

Но до обеда решительно ничего не случилось и мы все здорово извелись от безделья. Настроение явно менялось в пользу «чего-нибудь предпринять». Даже приготовление и поедание пищи не привнесло ожидаемого удовлетворения. Так что сразу по завершению трапезы, сытые, но подавленные, мы принялись собираться в путь.

В кладовке обнаружились дождевики и сапоги, что было весьма кстати. Одному сапог не хватило, зато нашлись вместительные такие калоши. Тоже ничего, по погоде обувка.

Выбравшись из подвала, первое время я был оглушен ветром и ливнем. Я никогда не думал, что вокруг может быть столько воды зараз, и это притом, что я вроде бы находился на суше. Почти ничего не было видно. Да и открыть глаза не всегда получалось. Дабы устоять, мы то и дело хватались друг за друга под напорами ветра, уступая самым яростным его шквалам.

Немного погодя мы разглядели машину, она стояла в огромнейшей луже почти на пол колеса в воде. Нечего было и думать пробираться к ней. Тут уж без жертв бы не обошлось. Лужами было покрыто все, вернее еще оставались островки, не покрытые водой. Канавы разлились озерами, по дорожкам текли реки.

Вокруг никого не было видно. Ни тени, ни отблеска света в окнах. Все вместе это производило жутковатое впечатление полностью покинутого города.

Меж тем сквозь сплошной гул вокруг я вдруг различил странные ритмические звуки, доносившиеся со стороны мэрии.

— Слышите! Там что-то происходит, – закрываясь от ветра, прокричал я товарищам, показывая в сторону центральной площади, — давайте сходим, посмотрим!

Так, подстраховывая друг друга, мы стали пробираться по сухим еще местам в сторону площади.

Во дворах ветер был не таким яростным и, в общем, идти было можно. Дождевики оказались что надо, они закрывали нас почти до самых пят, оставляя открытым лишь лицо, так что мы почти и не мокли.

Звуки усиливались, превращаясь во что-то типа отголосков далекой музыки, казавшейся здесь до ужаса нелепой. По обочине вдоль улицы, увязнув в грязи, сбившись в жалкие кучи, стояли брошенные машины всех мастей. Все это здорово напоминало апокалипсис. Меж тем идти оставалось уже не долго. Должен же кто-то быть в мэрии. По крайней мере, узнаем подробности постигшего нас бедствия и масштабы катастрофы.

Мы повернули за угол, и перед нами во всей своей красе раскинулась центральная площадь. Пораженные, мы остановились как вкопанные, пытаясь осмыслить то, что открылось там нашему взору.

 

***

 

На огромной сцене, заново выстроенной с краю площади, под потоками дождя в свете выставленных под навесами прожекторов, под оглушительную музыку в диком синхронном танце истово билась целая толпа индейцев. Раскрашенные с головы до ног в неописуемые узоры и немыслимые краски, в набедренных повязках и накинутых походных плащах с капюшонами они метались по всей сцене, бряцая навешанными украшениями и размахивая копьями. За сценой призрачно возвышалось здание мэрии, и сквозь дождь в его окнах можно было различить многочисленные неяркие огни. Вокруг площади по кустам стояли невпопад многочисленные повозки с запряженными лошадьми. Рядом со сценой под навесом гудел работающий электрический генератор в виде прицепа. Больше никого из людей видно не было.

Немного придя в себя, мы двинулись к мэрии, все еще ошалело таращась на индейцев. А те продолжали танцевать, будто ничего вокруг себя не замечая, словно находясь в каком-то гипнотическом трансе.

Двери мэрии оказались распахнутыми настежь, внутри горели факелы и мелькали тени.

— Ну что, идем?- испуганно повернувшись к нам, спросил Толик.

— А что еще делать? – невозмутимо ответствовал Венечка, — хуже уже не будет.

Похоже, он один из нас более или менее сохранял спокойствие. Ну да делать и в самом деле было нечего.

Как средневековые бродяги, опуская капюшоны, мы по очереди нырнули внутрь, под желтый и бьющийся свет факелов, развешанных по стенам.

К нам тут же подскочил портье, по крайней мере, он был выряжен как портье, и помог снять дождевики, которые тут же унес куда-то в гардероб, приглашая проходить дальше. Мы хотели что-то спросить у него, но словно отнялся язык, и, молча, мы проследовали мимо.

Музыка была слышна и здесь, такая же невообразимая без начала и конца, с тем же самым навязчивым ритмом. Будто шаман бил в бубен, истово пытаясь войти, наконец, в резонанс с иным миром.

По лестнице вверх и вниз мелькали странно одетые люди. Откуда-то сверху доносился гул голосов и звон посуды. Переглянувшись, с настороженными, но мужественными лицами, мы не спеша поднялись наверх.

Там мы сразу попали в круговорот людей и заставленных яствами столов, с суетящимися между ними официантами в белых рубашках и с бабочками. Некоторые окна были открыты настежь, и музыка была слышна здесь еще лучше, чем внизу. Горели в канделябрах свечи, и кто-то в их призрачном свете танцевал на свободном пространстве в центре зала.

Неожиданно я оказался под руку с самим председателем совхоза, выряженным в роскошный вышитый кафтан зеленого цвета и высокие умопомрачительные сапоги. В руках у нас неизвестно откуда очутились большие бокалы до краев наполненные пуншем. А у председателя в зубах дымилась огромная трубка, распространяя вокруг крепкий смрад самосада.

— И как вам нравится? – спросил меня председатель, глотнув пунша и выпустив целое облако едкого дыма.

— Очень нравится, — потерянно промямлил я, — но откуда здесь индейцы?

— Плох тот совхоз, в котором нет ни одного индейца. А у нас их целое племя! – с гордостью ответил он, кланяясь кому-то там, с другой стороны зала, — нам всегда есть, что показать! Не нищие чай.

В огромном камине, вокруг которого на диванах сидели дамы в окружении кавалеров, бушевал огонь, играя разнообразными оттенками желтого на их лицах.

— Возможно, вы правы, — вежливо поддакнул я, — но по какому поводу этот прием? И где сам мэр?

— О, вы не знаете? Сегодня премьера спектакля! «Пир во время чумы», — с неподдельным изумлением ответствовал председатель, — имеем честь, так сказать, присутствовать при, я бы сказал, знаменательнейшем событии! А его превосходительство где-то здесь. Я видел его не далее как минуту назад, должно быть теперь принимает кого-то из гостей.

Я слегка обалдел и сделал внушительный глоток пунша.

— Вынужден вас теперь оставить, располагайтесь и получайте удовольствие, — величаво произнес председатель и, откланявшись, удалился.

Оглянувшись недоуменно, я стал искать глазами своих спутников, но в полумраке разглядеть отдельные лица оказалось затруднительно. Вокруг происходило что-то странное, невообразимо нелепое, но, казалось, замечал это лишь один я.

— Может, я сплю, и все это сон? – подумалось мне.

Тут я заметил недалеко от себя Мишку. Тот, стыдливо пряча ноги в грязных сапогах, восседал на стуле и уплетал что-то с тарелки, запивая пуншем из бокала. Я тут же ринулся к нему.

— Это все похоже на маскарад в дурдоме! Ты понимаешь, что все это какая-то больная мистификация? Или это только я сошел с ума? — набросился я на него.

— Очень даже может быть, — жуя, ответил Мишка, — но кормят здесь вкусно. Ты попробуй! Пальчики оближешь! В конце концов, нам здесь ничего не угрожает и ничего такого сногсшибательного не происходит. Тепло, сухо, еда, что тебе еще надо?

— А где остальные? Где Толик, где Венечка?

— Да все здесь, успокойся и поешь. Толик тут своих приятелей нашел, и ушел с ними, а Венечка за пуншем пошел.

Я не стал больше спорить и решил поесть. А то мало ли когда еще придется.

Подхватил себе тарелку с ближайшего стола, пододвинул стул и уселся рядом. Тут и Венечка подошел с неизменной книгой в одной руке и бокалом в другой.

— Однако хорошо мы здесь смотримся! – осторожно пошутил я, оглядываясь, — у меня впечатление, что спектакль уже идет полным ходом и мы все в нем актеры.

— Так и есть, — перелистывая страницу, согласился Венечка, — причем начался этот спектакль далеко не сегодня.

— Твое упадочное настроение нам известно, — хмыкнул Мишка, — а ведь Сашка, пожалуй, прав. Вон, везде афиши висят! А что все это есть, как не пир во время чумы? Не ровен час, глядишь или крышу сдует, или город затопит, а тут всем по барабану.

Мимо нас, вальяжно расположившихся на стульях, и меж колонн фланировали дамы в платьях довольно приличных. Я узнал в одной из них продавщицу из магазина, а в другой женщину, работающую на почте. В углу скопились возбужденные юноши, видимо комментирующие юных дев, восседающих на диване напротив. Один из них был сантехником в общежитии, а другой работал водителем. Там же я разглядел и Толика. С ними он чувствовал себя куда свободнее, чем с нами. Пусть его веселится.

В другом конце зала собрались, несомненно, сливки нашего общества. Я заметил самого мэра в изящном малиновом кафтане, руководителя и главного режиссера театра, давешнего председателя и еще, по-моему, почтмейстера. Или как его там теперь правильно называть. Там же в углу шушукались актеры того самого театра, а в почтительном отдалении от них расположились почитатели, в основном девицы и краснощекие юнцы из сельскохозяйственного техникума.

На лестницах гудели уже пьяные колхозники, дымя там папиросами и изредка посылая молодых за новой порцией выпивки. Они очень громко разговаривали, ржали и цепляли проходящих мимо девок. Те громко возмущались, но снова и снова норовили прошмыгнуть мимо. Большинство колхозников было одето почему-то в старую военную форму. Один даже вырядился гусаром. Еще человек десять были матросами.

Определенно это был маскарад. Так что мы весьма даже сносно смотрелись в своей служебной зеленой одежде, будто выряженные в костюмы гномов.

Похоже, здесь собралось почти все население города. Не хватало только старух, к которым я за последнее время уже успел привыкнуть. Без них оставалось ощущение неполноценности собрания.

За окнами виднелась вся площадь как на ладони, освещенная прожекторами сцена с пляшущими индейцами и толпа всевозможных кибиток у крыльца. Дождь по-прежнему стоял стеной и, не смотря на то, что был еще день, в воздухе будто повисла серая мгла.

Внезапно люди вокруг стали вставать со своих мест и двигаться в сторону раскрытых дверей в актовый зал.

Тут и мы услышали, как хорошо поставленный голос откуда-то из глубины зазывает всех пройти в зал и занять места.

Зал был огромный с изящной колоннадой и амфитеатром. С торца возвышалась небольшая сцена, а перед ней рядами выставлены стулья.

Мы расположились сразу у входа на свободных местах в заднем ряду. Еще какое-то время публика прибывала, рассаживаясь по местам, а потом двери закрылись, и на сцене появился режиссер.

Венечка тут же зевнул и раскрыл книгу, а Мишка со скуки принялся ерзать на месте, разглядывая присутствующих.

Я тоже смотрел больше на людей, чем на сцену. Вот и наш директор с женой, напыщенный такой, в костюме. Мой сосед по этажу.

— Рад видеть всех в этом прекрасном зале! Сегодня у нас большой праздник, — затянул режиссер со сцены, неприятно сцепляя руки на груди и глядя куда-то вверх.

Так он еще долго распинался, рассказывая чуть ли не всю историю театра с самого его основания, все больше входя в свою роль декламатора. Становилось откровенно скучно.

 

***

 

Очнулся я от грохота аплодисментов. Я увидел раскланивающегося режиссера, красного от удовольствия и осознания собственной значимости. Явно пробил его звездный час. Подобное могло случиться только при столь абсурдном стечении обстоятельств.

Венечка продолжал читать книгу, а Мишка потихоньку вытащил откуда-то бутерброд и теперь в забытьи его жевал, глядя в потолок.

Тем временем на сцене началось что-то несусветное, в зале потушили часть свечей, а саму сцену осветили прожекторами.

Электричество видимо подавалось все от того же генератора с улицы, по крайней мере кабель шел куда-то за пределы зала.

На сцену вывалило огромное количество разряженных старух, которые живописно расположились в нелепых позах кто где. Засим появился юноша в черном одеянии и принялся декламировать, собственно, текст пьесы. Делал он это как-то странно и невпопад, половину слов разобрать было невозможно, но вид при этом имел значительный. Старухи же изобразили на лицах суровое сопереживание и непонятно зачем вскинули руки.

Тем временем за спиной юноши откуда-то сбоку угрюмые старцы в нарядных кафтанах внесли длиннющий стол, уставленный муляжами яств и посуды, и тут же зазвучала унылая и скорбная музыка. При первых ее звуках старухи в бессилье уронили руки себе на грудь и склонили головы.

Видимо они изображали чуму вообще или что-то вроде того, решил я про себя и стал смотреть, что будет дальше.

Венечка рядом со мной тоже принялся с пристрастием глядеть на происходящее, но видимо потому лишь, что стало темно читать. Мишка доел свой бутерброд и откровенно загрустил. Не зная, что еще предпринять он выудил откуда-то нашу давешнюю бутылку с самогоном. Вот ведь, все припасет, ничего не забудет.

Однако появились приятные перспективы как-то оживить свое восприятие.

Тем временем обстановка на сцене накалялась. Появилась обширная компания празднично одетых молодых людей, которые уселись за стол, принялись горланить и творить всяческие безобразия с реквизитом. Бабки при этом заголосили на все лады так, что декламатора вообще не стало слышно. О том, что происходит на сцене, можно было только догадываться.

Вообще же это производило впечатление того самого великого абсурда даже с точки зрения психически неуравновешенного человека. Стоило только нащупать сюжетную нить, как она тут же обрывалась и начиналась где-то в другом месте и, как казалось, вела в совершенно другом направлении.

Мы выпили самогону из пуншевых бокалов, и смотреть сразу стало легче. Появилось некое понимание и, я бы даже сказал, сочувствие к происходящему. Мишка повеселел. И даже Венечка оживился, предложив выпить еще.

— Современное искусство нуждается в подготовленном зрителе, — глубокомысленно изрек он, опрокинув все содержимое бокала себе в рот.

— Точно! – гоготнул Мишка и очень выразительно осклабился.

— Иначе не вникнуть в самую суть, — поддакнул я, закусывая огурчиком.

У Мишки оказался целый мешок разнообразной еды. Он видимо времени зря не терял. Молодец!

Тем временем на сцене возникло некоторое оживление. Образовались какие-то рассредоточенные танцевальные группы, отплясывающие до крайности разнузданные танцы. Кто-то даже залез на стол, подминая под себя пластиковый салат на блюде. Бабки улыбались и, раскачиваясь в едином ритме, оживленно хлопали в ладоши. Назревала кульминация, не иначе.

Тут где-то на улице раздался оглушительный хлопок, и свет моментально погас.

В зале поднялся шум. Сцена погрузилась в непроглядную тьму, слышно было только, как кто-то шумно упал и в голос выругался, да бабки заголосили еще пуще.

— Весьма оригинальная концовка, — в полголоса проговорил Венечка то ли мне, то ли Мишке, а может, ни к кому и не обращаясь.

Откуда-то с улицы послышались крики, а потом с топотом в зал вбежали какие-то люди с факелами.

— Угу. Все интереснее и интереснее, — прокомментировал явление факелоносцев Венечка.

— А может все это по сценарию, — весело предположил я, — шедевральная, однако, была бы конструкция!

— Ага. И сгоревший генератор видимо тоже, — в тон мне ответствовал Венечка.

Мишка отчетливо что-то грыз, раздавался хруст и чавканье. Потом послышалось бульканье и мне, толкнув меня в бок, сунули бокал самогону.

— Ну, за искусство! – провозгласил Мишка, и мы чокнулись.

В зале, чем дальше, тем больше нарастала кутерьма. Факелы развесили по стенам, но их света едва хватало на то, чтобы более-менее осветить сцену. Спектакль, однако, решено было продолжать.

Теперь происходящее действие выглядело совсем неоднозначно. Разглядеть можно было лишь силуэты и призрачные контуры кого-то или чего-то. Разве декламатор опять взбодрился и говорил довольно громко и внятно. Но сам текст был настолько странный, что восстановить по нему происходящее было не просто. Во всяком случае, я воспринимал все с большим трудом и крайне субъективно.

Утомившись от бесплодных попыток уследить за развитием сюжета, отчаявшись при этом что-либо рассмотреть, я решил выйти покурить. В зале и так было душно, а теперь еще начадили факелы.

Извиняясь, я стал потихоньку пробираться к выходу. Выйдя в каминный зал, я вытащил сигареты, закурил и подошел к открытому окну. В лицо ударил свежий холодный ветер и в голове немного прояснилось.

На улице по-прежнему хлестал ливень, разве ветер немного поутих. Стало совсем уже темно и сквозь завесу дождя лишь неясно угадывались контуры сцены, а все остальное совершенно тонуло во мраке.

Из зала меж тем вырвался очередной какой-то истеричный вопль декламатора, вслед за чем послышались неуверенные хлопки. Спектакль продолжался.

 

ЧАСТЬ II

 

На следующий день как-то вдруг наступила зима. Исключительно все покрывал лед, блестевший на солнце, словно стекло. А из туч висевших и тут и там неспешно падал редкий снег.

Падающий снег на солнце выглядел совершенно фантастическим образом. А на улице по-прежнему не было видно ни души.

В комнате было откровенно холодно. Батареи естественно были ледяные. Воды, электричества не было также. Хорошо у Венечки была походная горелка, и еще оставалось немного бензина. Так что мы смогли приготовить хотя бы кофе.

Меж тем в соседнем дворе появились дети, катающиеся на коньках кругами. Девушка какая-то въехала из соседнего двора тоже на коньках. Красиво так ехала, непринужденно. Будто только и делала, что всю свою жизнь каталась на коньках. И вообще девушка была ничего себе.

Я вздохнул, кутаясь в куртку и зажав обеими ладонями кружку с горячим кофе продолжил медитировать перед окном, выискивая новые объекты для наблюдения.

Венечка в ватнике и под одеялом неизменно восседал в своей постели с книгой. Только на этот раз на его лице проступала несвойственная для него щетина. Мишка сидел мрачный нечесаный, тоже в ватнике, и демонстративно громко грыз сухари, запивая их кофе. Настроение витало унылое. На работе сегодня был выходной, и надо было идти выяснять, что там у нас с отоплением и электричеством, но все как-то не собраться было с мыслями.

Неожиданно раздался стук в дверь. И, так как никто более не пошевелился, пошел открывать я.

За дверью стояла давешняя девушка с коньками под мышкой и сумкой через плечо. Лучезарно улыбнувшись мне, она окинула взглядом нашу комнату и спросила, — Вы случайно не знаете где все?

— А кто конкретно вам нужен? — спросил я, улыбаясь тоже.

Хотя моя улыбка скорее выглядела жалко и натянуто, но все же какое-то расположение я попытался продемонстрировать. Девушка мне сразу понравилась.

— Кто-нибудь из администрации. Видите ли, я сама там работаю секретарем, а сегодня пришла на работу, а там никого. Пошла к своему шефу домой, он живет здесь, в общежитии, и тут никого. В соседней комнате тоже никого. Так до вас и добралась.

— Я бы на вашем месте для начала посетил госпиталь, — отреагировал, наконец, со своей кровати Венечка, — вчера там у них в мэрии фуршет большой был. Раз уж дома нет, так, скорее всего, там.

— Интересная мысль, — снова улыбнулась она.

— Девушка, а вы, может быть, кофе хотите, — осклабившись, вылез из-за моей спины Мишка, — горячего?

— Да, в самом деле, — спохватился я, — проходите.

Всегда я в подобных делах соображаю некстати долго. Я отчетливо ощущал, что уже третий день я не мылся и вообще не смотрелся в зеркало. Впрочем, как и все мы. Только Мишка к этому относился спокойно, он так выглядел почти всегда. Венечка сам по себе был настолько по-еврейски элегантен и выразителен, что тоже смотрелся приемлемо. Как какой-нибудь утонченный и независимый эксперт.

Я же казался себе ужасным в такие моменты, и главное это неминуемо сказывалось на моей самоуверенности и поведении вообще.

— Да, я, пожалуй, соглашусь. Так холодно на улице, что я здорово продрогла, — кивнула она с благодарностью и вошла в жилище.

Она и правда оказалась даже очень симпатичной. Теперь, вблизи я смог хорошенько ее рассмотреть, исподтишка. И походка у нее и лицо и фигура, все было обаятельно безукоризненным и томительно влекущим. Я, не имея возможности отвести от нее глаза и одновременно желая провалится под землю, проводил ее к столу и усадил на свое место. После чего я крайне удачно, опередив Мишку, приготовил ей чашку горячего кофе и поставил перед ней на столик вместе с сахарницей.

— Как вас кстати зовут? Я Михаил, а это Венечка и Саша, — спохватившись, засуетился Мишка.

— Меня зовут Маша, — сразу ответила она, — и очень приятно.

Девушка при этом весело смотрела на Мишку, без тени смущения, отсылающего ей незамысловатые, но вполне себе остроумные комплименты, заинтересовано поглядывала на Венечку, не обращающего на нее почти никакого внимания, все так же независимо продолжающего читать свою книгу. Только на меня девушка не смотрела в принципе, будто меня здесь и не было. Лишь благодарный кивок, за чашку кофе и пара быстро промелькнувших взглядов, вот все, чего я удостоился в ответ на свое смущение.

Обычный расклад, впрочем. Всегда Мишка брал инициативу в свои руки, а Венечка сражал дам исключительным своим высокомерием и независимостью, я же, как всегда оставался не у дел.

— А у вас в доме топят? — наконец спросил я в паузе между Мишкиными репликами, — у нас батареи холодные как лед. Может вы в курсе, что у нас с отоплением?

— Не топят, и воды нет. Хорошо, что у нас печка своя есть и дрова в сарае, так бы заледенели давно, — ответила она, в первый раз внимательно посмотрев на меня.

Я немедленно зарделся и еще больше смутился, сосредоточив все свое внимание на кружке с кофе, которую я продолжал держать в своих руках.

— Так и замерзнуть не долго, — озабоченно проговорил Мишка, щупая батарею, — надо что-то делать. Печку хотя бы раздобыть где-нибудь.

— Пойду-ка я на поиски печки, пока еще светло, — сказал я, вставая, — а заодно разузнаю, что там с котельной и где остальное население.

— Подождите меня. Я с вами, — допивая кофе, проговорила, собираясь, наша гостья.

— Тогда давайте уже на «ты», — предложил я, — к чему нам теперь все эти церемонии?

— Давайте, — просто согласилась она, весело взглянув на меня.

Потом поблагодарила всех за кофе и вышла вместе со мной на лестницу.

— Хорошо, что я пошла с тобой, одной как-то жутковато в полупустом замерзшем городе. Так обрадовалась, когда вас здесь нашла, — спускаясь, рассказывала мне Маша.

— Неужели во всем городе не к кому было больше пойти? – изумился я.

— Проверяете, есть ли у меня молодой человек? — лукаво спросила она.

— А ты опять на вы? Вообще-то нет, не проверял. А что, неужели нету?

— Мне просто показалось, что я тебе понравилась. Я почти всем нравлюсь. Иногда здорово пристают. А вообще, есть у меня такой человек.

Мы вышли на лед, и она стала надевать коньки, а я сразу понял, что дорога будет непростой. Ноги разъезжались, только успевай держать равновесие.

— Это жалко, что есть. И где же он теперь? Кем он у тебя трудится?

— А как раз в котельной и работает. Производит тепло и раздает его людям, — смеясь, ответила она, помогая мне удержаться в вертикальном положении.

— Так значит, ты должна быть в курсе дел. Что там у них происходит? Когда будут топить?

— Не знаю, — тряхнув челкой, ответила она, — дело в том, что я его уже три дня как не видела.

— Как так? – удивился я, — и ты даже не догадываешься где он может быть?

— Угадал. Даже представления не имею. Родственников ни у него, ни у меня здесь нет. Друзей раз-два и обчелся, и я всех знаю. Повода скрываться от меня я ему не давала. В общем, загадка.

— Ну, когда люди живут вместе, они знают друг о друге больше, чем кто-то другой. Если и не повод, то какая-то предыстория должна быть. Хотя, конечно, это не мое дело.

— Да ничего. Никакой предыстории. Разве только решил сбежать, — с сомнением говорила она в сторону.

— Да.. С котельной не задалось. Видимо топить не будут. Извини, что я так говорю.

— Так это как? Мысль о котельной мне не кажется несвоевременной, — улыбнулась она, впрочем, уже не так весело, — а куда мы теперь идем?

— В госпиталь. Венечка прав, если не там, то где? А там наверняка что-нибудь узнаем. И про человека твоего тоже, — подмигнул я ей, — Может и заработает еще котельная.

— Может быть, — произнесла она без особой надежды в голосе, — еще не вечер.

 

***

 

Вскоре показался госпиталь, высокое панельное здание о шести этажах. Почти во всех окнах горел тусклый электрический свет.

Мы с Машей многозначительно переглянулись.

Солнце давно уже окончательно скрылось за облаками, заполнившими собой все небо, и снег повалил уже вовсю. Его хлопья были такой величины, что еле-еле влезали на ладонь.

Буквально перед ними на крыльцо из госпиталя вывалила целая толпа стариков и старушек в спортивных костюмах и с лыжами. Быстро нацепив их на себя на длинной лавочке, будто специально для этого поставленной, вереница стариков рванула на лыжах куда-то в поля. Но снег был такой, что уже через минуту занесло след последнего лыжника, словно бы никого и не было.

Напоследок оглядевшись, мы вошли внутрь и, повесив вещи в гардеробе, поднялись в коридор первого этажа.

— А, Маша, привет! Там уже собрание началось, поторопись, — кинул нам проходящий мимо официально одетый человек и юркнул в открытую дальше по коридору дверь.

— Этот человек с твоей работы? Из мэрии? — спросил я.

— Ага. Значит они действительно теперь все здесь. Кто бы подумал? Какой оперативный переезд! С чего бы это? Не иначе крыша протекла или электричество закончилось.

— Похоже на то. А, тут не только электричество, а еще вполне ощутимо топят. А где топят там и начальство.

— Ну что, пошли, послушаем? Там видимо собрание как раз по поводу происходящего апокалипсиса, — предложила Маша.

— Не знаю, стоит ли мне туда идти, — неуверенно замялся я, — не люблю я все эти заседания.

С одной стороны, мне очень хотелось побыть в Машиной компании еще и очень не хотелось на мороз, к тому же оставалась призрачная надежда что-нибудь узнать. А с другой стороны, вся эта официальная обстановка вызывала во мне одно отторжение. Особенно после всего того что случилось.

— Пойдем, пойдем, — улыбнулась она, — я тебя теперь так просто не отпущу.

— Ну ладно, пошли. Так сразу уходить действительно не хочется. Может и вправду, скажут что-нибудь интересное, — хитро улыбнулся я в ответ, — хотя это желание что-то выяснить в последнее время скорее походит на навязчивую идею.

Мы прошли по коридору и нырнули в открытую дверь, из которой уже издали были слышны голоса и звук передвигаемых стульев. Мы сели на свободные места, неподалеку от выхода. Так, чтобы никому не мешая выйти, если что.

— Итак! Поговорим теперь о лыжных соревнованиях, — встал из-за стола, установленного в глубине комнаты на некотором возвышении, представительный мужчина в очках и с обширной лысиной на голове, — наши пенсионеры делают успехи, нарастает соревновательный момент, да мы и сами прекрасно понимаем, что теперь это крайне важно!

— Ничего не понимаю. Какой-то бред! Какие еще лыжные соревнования? – спросил я, повернувшись к Маше.

Но та только плечами пожала.

— Сама ничего не понимаю. Я думала они тут про котельную, про подготовку к зиме. Или про песок для дорожек, на худой конец, — растерянно прошептала Маша, оглядываясь, — и ведь все здесь, вся мэрия. А вон и сам мэр сидит.

— Предлагаю первые отборочные заезды провести уже завтра! Если конечно погода позволит, — продолжал говорить выступающий, — Владимир Владимирович, вы как на это смотрите? Надо обеспечить!

Кто-то в зале усиленно закивал головой, как бы оправдываясь. Мэр благодушно вертелся на месте и со всем соглашался, утвердительно кивая головой. Меж тем председателя совхоза видно нигде не было.

Дальше пошло невнятное обсуждение деталей предстоящих предварительных заездов, заключающееся в отнекивании и отбрыкивании непосредственных потенциальных исполнителей и перекладывании с больной головы на здоровую. Слушать это было невыносимо скучно, от нечего делать мы с Машей стали перешептываться.

— Твой ненаглядный-то не здесь?

— Как же, здесь родимый. Вон сидит за столом с краю, налево от докладчика, — сказала она, показывая на непонятного человека в костюме, скукожившегося за столом президиума. – Надо же, в костюме! Сроду костюмов не признавал. А теперь будто и меня не замечает. Хотя может и в правду не видит. Озабоченный весь такой.

— А теперь перейдем к остальным вопросам, — возбужденно провозгласил докладчик, вращая глазами, — что у нас сегодня по остальным вопросам?

— Можно мне? У меня как раз есть такой вопрос, — вскочил я в отчаянии, не в силах более сидеть здесь и слушать всю эту муть.

Маша посмотрела на меня с обожанием и показала большой палец.

— Да, да, пожалуйста. Что там у вас? – удивленно обратился ко мне докладчик.

— Я бы хотел спросить по поводу работы нашей котельной. На улице мороз, а отопления нет. Какие меры предпринимаются, и в какие сроки планируется устранить недоразумение, — выпалил я, наслушавшись их манеры разговаривать.

— Позвольте? А о какой собственно котельной идет речь? Жилые помещения, по моим сведениям, отапливаются по всему городу. Со всеми коммуникациями у нас полный порядок. Конкретный адрес назвать можете?

Я почувствовал себя глупо. Я снова будто перестал доверять сам себе, своим чувствам, уступая перед компетентностью официальной. Маша смотрела на меня ободряюще. Мысленно я ей сказал за это спасибо.

— А как на счет общежития? Это, по-вашему, не жилое помещение? — взял я себя в руки и сделал свирепый вид.

— Позвольте? Это какое общежитие? На улице Зеленой?

— Именно. Вообще-то у нас в городе только одно общежитие, насколько мне известно.

— Так вы не в курсе? В целях экономии, учитывая отсутствие жилого статуса, здание общежития и еще несколько зданий были временно отключены от центрального отопления и вообще от всех коммуникаций.

— Как так, отсутствие жилого статуса, если мы там живем? Да там еще вчера полсотни человек обитали, не меньше.

— Этого я ничего не знаю. Подавляющее большинство жителей общежития и указанных выше домов добровольно, в рамках трудовой дисциплины, отбыли сегодня утром на восстановление дома престарелых, сгоревшего пару месяцев назад. Оставшиеся жители временно расселены по окрестным домам. Я ответил на ваш вопрос? Переходим к следующему вопросу по повестке дня. Что там у нас с ремонтом театра? По срокам поспеваете?

Я сел, пытаясь восстановить самообладание и переварить сказанное. Наверно лицо у меня было не совсем нормальное, потому что Маша взяла мою руку и посмотрела на меня как на больного.

— Мне надо выйти. Прямо сейчас, а то что-то меня мутит, — выпалил я и вывалился в коридор. Маша последовала за мной.

— Слушай если тут теперь мэрия, то значит и бар где-то есть. Пойдем, поищем? — предложила она.

Я только кивнул и потерянно поплелся следом за ней.

На втором этаже и вправду оказался приличный такой бар. И людей почти никого, пара человек, один сидел у стойки, а другой за столиком в углу притулился. Мы попросили по чашке кофе и по рюмке коньяка и уселись за столик.

— Давай выпьем! Ничего страшного пока еще не случилось. Сейчас я вам проживание в два счета устрою, — она чокнулась со мной, подмигнула и выпила разом половину, — не отчаивайся! Они же все здесь по своему блаженные, без обратной связи. Надо уметь жить в гармонии с маразмом пока он пассивный, не соприкасаясь с ним по максимуму.

Я выпил и улыбнулся. Самообладание понемногу возвращалось.

— Все верно, да только сил уже никаких нет. Ждешь-то даже уже не порядка, а лишь желания его организовать. Они и в правду тут все словно больные.

— Ну еще бы, это же госпиталь. Но теперь беспокоится решительно не о чем. Я все сделаю. Просто сиди здесь и ни о чем больше не думай.

— А как же мои приятели? Они же меня ждут. Мне надо будет сходить за ними.

— Не надо. Я сейчас шофера нашего найду, так он съездит.

— Спасибо. Но почему ты для нас так стараешься? Мы же только-только познакомились.

— Исключительно по доброте своей. К тому же может ты мне тоже понравился. Кто знает?

Сказав все это, она упорхнула куда-то в коридор, и я остался совсем один.

Столик стоял у окна, и я видел через него всю улицу. Хорошо, что в баре был полумрак, так было лучше видно.

Понемногу сгущались сумерки, а ветер дул все сильнее. Начиналась настоящая пурга. Снежинки проносились мимо окна на бешеной скорости и уносились в неизвестность. Творилось что-то несусветное, не разглядеть домов по соседству. Лишь в этом ледяном молчании на ветру бились тополя в снежном крошеве.

Я снова было уткнулся в чашку остывшего кофе, но тут же с брезгливостью ее отодвинул. Сразу подошел бармен и спросил, не желаю ли я еще чего-нибудь. Нащупав в кармане кошелек, я заказал еще кофе и сразу бутылку коньяка. Бутылку, это для ребят. Приедут замерзшие, наверно. Если еще приедут.

— Что еще за человек эта Маша? Мало ли что симпатичная.. Надо же, совсем уже зима, — подумал я, — интересно какой теперь месяц?

Тут я понял, что совсем потерял счет времени и не знал теперь не то что день, не знал даже какой теперь месяц. Счастливые часов не наблюдают.

Тут в бар зашел еще один посетитель. Скорее даже постоялец. По крайней мере, он был одет так, будто это гостиница, а он здесь живет. Вместо ботинок тапочки, поверх брюк что-то типа домашней толстовки. Ну и тщательно ухоженная борода. Она сразу бросалась в глаза, ибо занимала собой изрядную часть его лица.

Он поискал глазами по залу и искал явно не пустой столик, которых здесь было подавляющее большинство, скорее наоборот. Наконец, из трех человек в зале он выбрал меня, что-то сказал бармену, взял со стойки поставленный ему бокал и двинулся в мою сторону.

— Не помешаю, — приятным голосом осведомился он, взявшись, впрочем, уже за стул.

— Да нет, — без энтузиазма откликнулся я, — пока я один, не помешаете.

— Вы кого-то ждете?

— Вообще-то да. Просто пока не знаю, когда и кто подойдет.

— Оригинально! Но если кто-то придет, я сразу же пересяду, — успокоил он меня, — мне просто необходимо побыть в присутствии человека, в присутствии кого-то еще.

Я с изумлением посмотрел на него. Вообще он производил впечатление человека адекватного, вполне с виду довольного жизнью. Хотя мало ли какое там иногда производишь впечатление.

— Что-то случилось? — принимая заинтересованный вид, не совсем искренне спросил я.

— Да нет, все в порядке. Просто я очень долго работал в совершеннейшем одиночестве. Я даже не знаю, может быть уже второй день или третий. Совершенно безвылазно. В добровольной изоляции, — усмехнулся он, — после этого, знаете, такое опустошение приходит, что самому с собой страшно оставаться наедине.

— А кем вы работаете? — спросил я уже заинтриговано.

— Я писатель, — просто ответил он, отпивая из своего бокала что-то напоминающее собой пиво, — просто писатель. А тут прихватило, понимаете, вдохновение нашло. Такое не часто бывает, а уж если бывает, то работаешь, пока можешь. Жаль упускать.

— Интересно! Я такого, пожалуй, никогда не испытывал. Например, моя работа производится исключительно по мере необходимости, а не по вдохновению. А жаль.

— А вы чем промышляете?

— Озеленением. Деревья высаживаем, кусты, цветы и так далее. Все, что можно посадить в землю. Ну и вспомогательные работы разные вокруг да около. Все для красоты стараемся.

— Но ведь это прекрасно! Сажать деревья — это моя мечта! Если бы я не стал тем, кем стал, я стал бы садоводом каким-нибудь или лесником.

— Распространенное заблуждение. Так все поначалу говорят. Только романтический налет, он быстро спадает, когда под дождичком да с утречка придется лопатой ямы копать. Или положим, удобрение мешками таскать или выкорчевывать какое-нибудь столетнее гнилье на солнцепеке. В общем, созидающая конечно у нас деятельность, но простой грязной работы значительно больше, чем умиления после каждого посаженного куста.

— Да, да, конечно, я очень хорошо это понимаю. Так ведь в любой работе, в любом деле. Весь этот внешний глянец, если он есть, разлетается на тысячу частей каким-нибудь очередным понедельником или там средой, когда все словно лишнее и в том числе ты сам.

— Это вы хорошо сейчас сказали, — проникся я, — а теперь у вас, значит, вдохновение закончилось?

— Даже и не знаю. Силы закончились, это точно. Писать не могу, думать не могу, даже спать не могу. Надо развеяться. Просто побыть среди людей, в нормальной обстановке. Понимаете?

— Кажется да. А почему тогда пиво? Не лучше было бы коньяку выпить, — предложил я, показывая на бутылку.

— О, с удовольствием! Вы знаете, я действительно плохо теперь соображаю. Ляпнул бармену первое, что пришло на ум. А коньяк должно быть сейчас будет действительно лучше.

— Скажите, а вы и зарабатываете литературой? Неужели на жизнь хватает?

— Да что вы! Я работаю здесь в больнице заведующим лаборатории. Анализы там всякие, баночки. А потом, знаете, насиделся среди этих исписанных бланков с пятнами мочи. Тут волей неволей начнешь романы писать. Уж так изводит все это.

 

***

 

В памяти всплыли дежурные образы районной поликлиники, куда Сашу таскали по делу и без. Любой поход туда обязательно начинался пронзительным каким-нибудь холодным утром, когда больше всего на свете хотелось всего-навсего оставаться в теплой постели. Но видимо для того, чтобы сразу придать всему этому процессу должный вес, его вытаскивали из спасительной кровати и волокли куда-то в кромешную темноту.

А потом сразу все эти полутемные коридоры, тусклые лампочки и бесконечные очереди. И много-много чужих и строгих людей вокруг, которые никого и ничего вокруг себя не замечают и не желают замечать. То ли потому, что спят еще, то ли такие они и есть, вечно угрюмые.

И всегда приходилось сначала долго метаться по этажам в поисках кого-то или чего-то. С какими-то листками в руках или тетрадями. Что-то кому-то внушать, уговаривать. А потом, наконец, притыкаться в самый конец какой-нибудь длиннющей очереди, уходящей в другой конец коридора, в темноту.

Зато теперь можно было прислониться к стене и затихнуть. И лишь изредка шаркающей походкой переходить с места на место, когда очередь продвигалась вперед.

И с временем там неизменно творилось черт знает что. Хоть Саша и не пользовался часами, у него были какие-то свои, внутренние часы. Так там даже они будто бы переставали быть для него ориентиром. То останавливаясь напрочь, то убегая так быстро, что и не угнаться.

А за окном между тем проносилась какая-то другая внешняя жизнь. Теперь отсюда она казалась сказочно прекрасной и удивительной. И снова во всем этом кошмаре для Саши наступал такой момент, когда он будто чувствовал себя одним из всех, таких же как и он. То ли потому, что действительность эта превалировала теперь одинаково над всеми, уничтожая любую индивидуальность, какая бы она ни была, то ли это бесконечное ожидание пробуждало в Саше полнейшую невозмутимость и равнодушие, граничащее с апатией?

Потом когда-нибудь очередь неизменно подходила к концу и его полусонного и слегка уже обалдевшего заталкивали в ослепительно белый кабинет, где сначала решительно ничего кроме яркого света видно не было. Потом глаза привыкали и проявлялись предметы.

Вот кушетка застеленная клеенкой, белый стол с бланками и банками, белый же шкаф, уставленный никелированными ящичками и склянками, какими-нибудь. И, конечно же, сам врач восседает напротив него. Это был мужчина или была женщина, добрая или злая, веселая или скучающе раздраженная. Но в любом случае при виде всего этого становилось совершенно не по себе. В независимости от того, что предстояло вынести, укол или осмотр, взвешивание или болезненную какую-нибудь процедуру. Здесь все было устроено именно так, чтобы напугать и сбить с толку. Только человек напрочь лишенный фантазии мог чувствовать себя здесь спокойно и уверенно.

Но рано или поздно мучение неминуемо заканчивалось, словно заканчивался очередной кошмарный сон. И сразу, будто благодать тогда спускалась на землю. И как хорошо было просто жить дальше.

 

***

 

— А ведь в этой самой поликлинике я и был-то всего один раз. Помню, что на работу потребовалась какая-то там справка, — подумал я вдруг, продолжая слушать своего собеседника и одновременно пребывая под впечатлением от собственных воспоминаний.

— Раньше-то было еще ничего, а как понаехали эти старухи, так совсем не продохнуть стало. Они же все сразу ринулись к нам! И с утра до вечера одни и те же, несут эту мочу банками, сначала для одного врача, потом для другого. И с утра до вечера, с утра до вечера — с отчаянием продолжал доктор.

Ветер на улице не стихал, а наоборот, только усиливался, и лишь сумерки своей тьмой, казалось, поглощали его. И все так же лишь ветви дрожали, и снег летел бесконечно.

— А вы прямо здесь и живете? — спросил я после того как мы выпили.

— Да. Со вчерашнего дня, прямо в своей же лаборатории — ответил он с закрытыми глазами, — а до этого я жил в небольшом доме на окраине. А вы?

— А я теперь даже и не знаю. То есть раньше я и мои друзья жили в общежитии, а теперь там жить невозможно, и где я буду жить дальше, еще не знаю.

— Что творится вокруг? А раньше ведь был приличный городишко. Захолустье, конечно, но какой-никакой был порядок. А теперь. Это же черт знает что!

— А вы уже опубликовали что-нибудь из своих сочинений?

— Раньше публиковался. Когда еще в центре литературный журнал выходил. Так я там пару своих романов напечатал. Давно, правда. А теперь разве для отчета пишу в газету заметки раз в полгода. А свое теперь только в стол. Здесь-то в этом городке ничего такого никому и даром не надо.

— А что вы делаете, когда не пишется?

— Что-то такое можно всегда написать, только такое что-то вряд ли хоть кому-то нужно. Интересно именно когда оно выходит из тебя почти неподконтрольно, будто кто-то другой диктует. Кто-то, кто безусловно лучше тебя, умнее и остроумнее. Но иногда приходится насильно вынимать из себя это самое что-то и писать, писать. Иногда приходится и так..

Он снова закрыл глаза, и, казалось, больше не собирался их открывать, будто его неожиданно сковал глубокий сон. Я решил его не будить, а просто сидеть и ждать пока он сам очнется. Ну, или не очнется.

Пока мы так сидели, я налил себе еще рюмку и стал отпивать не торопясь, по глоточку.

А потом в бар почти вбежала Маша и, увидев меня, быстро подошла.

— А это тут у тебя кто такой? — сразу спросила она, уставившись на моего нового друга.

— Это писатель. На самом деле я его не знаю. Только познакомились и он почти сразу заснул..

— Я не сплю, — пробормотал писатель, и отвернулся к стене, так и не открыв глаза.

— А.. — только и сказала Маша, — слушай я на минутку. На счет места жительства я уже договорилась, это рядом, потом вас проводят. А за твоими друзьями я уже отправила водителя, он как освободится, сразу выедет. Где-нибудь через полчасика.

— Здорово! Спасибо тебе большое.

— Да ладно, ерунда какая. Ты тогда здесь сиди и жди, никуда не уходи. Я водителю скажу, что ты будешь здесь. А там дальше разберемся. Мне ведь тоже на новое жилье перебираться.

— Со своим-то уже поговорила? Куда он там у тебя пропадал?

— Ты, как мне кажется, надеешься на худшее, — подозрительно посмотрела она на меня искоса, — чему быть, того не миновать. Так что я как-нибудь сама со своими делами разберусь. Ну все, я побежала.

— Ну давай! Удачи тебе в твоих многотрудных делах.

— Увидимся еще, — кинула она через плечо, исчезая в коридоре.

Я достал сигарету и закурил, продолжая смотреть в окно. Писатель заснул видимо всерьез, он немного сполз в кресле, и вытянул ноги. На лице его царила полная безмятежность.

— Ну и пусть его спит, — подумал я, — если так устал человек, то пусть отдыхает. Мало ли, может он там шедевр накатал, так еще и напечатают когда-нибудь. Венечка обрадуется, он у нас без книг жить не может.

Так еще какое-то время я сидел и курил, время от времени делая маленький глоток коньяка, пока не почувствовал, что и меня охватывает некое забытье. Будто дрема от моего собеседника перекинулась и на меня..

Очнулся я от того, что кто-то холодный и неуютный тряс меня за плечо. Открыв глаза, напротив себя я увидел довольного Венечку уже с полупустой рюмкой в руке, а рядом со мной стоял Мишка, тоже с рюмкой, и тряс меня что было силы.

— Ну давай уже очнись! — приговаривал он злорадно, — мы там чуть только не заледенели, а он тут в тепле дрыхнет.

— Ладно, перестань! Проснулся уже, — недовольно пробурчал я, отпихивая его от себя.

— Я вижу, ты тут развернулся вовсю! С девушками гуляешь, знакомства заводишь, — при этом Мишка неодобрительно посмотрел на спящего писателя, — кто это еще?

— Отстаньте Михаил, вечно вы с утра с вопросами вашими дурацкими, — зевая, ответствовал я, — это писатель. Порядочный человек, между прочим! Работает исключительно с вдохновением.

— Писатель не может быть порядочным человеком по определению, — с сомнением Мишка бесцеремонно разглядывал спящего, — почему он здесь спит? Ты-то понятно.

— Я не сплю, — еле слышно пробубнил писатель.

Венечка, довольный, смотрел на все это и лишь улыбался. Мишка, наконец, успокоился и сел рядом с Венечкой.

— Ну что, выпьем за новоселье! — предложил Венечка, разливая всем коньяк, — правда пока не ясно где именно находится наше новое жилище, но это уже частности.

— А мне уже и здесь хорошо! — сказал Мишка, удобно устраиваясь в кресле, — тепло, сухо и коньяк хороший. И люди приличные вокруг.

Он уже с одобрением посмотрел на спящего писателя и на его манер вытянул ноги, растекаясь по креслу. Венечка уже вытащил откуда-то свою замусоленную книжку и принялся во всю ее читать. Сразу было видно, что располагаться со знанием дела нам не в первой. Правда, это немного походило на зал ожидания, но при этом было ясно, что решительно всем вполне комфортно.

И когда казалось, что мы отсюда уже никуда никогда не уедем, в бар снова влетела Маша с каким-то молодым человеком и прямиком направились к нам.

— Вот этих ребят надо отвести и все показать рассказать, — быстро сказала она этому молодому человеку, и уже обращаясь к нам и ко мне в частности, — я теперь должна бежать. Паша в курсе, он вам все расскажет и, если будут вопросы, ответит на вопросы. Увидимся, я думаю, завтра. Извиняюсь, всем пока!

Выйдя из здания госпиталя или теперь уже мэрии, мы прошли всего ничего и уткнулись в небольшое здание котельной. Домик был так себе, но при этом довольно приличный и даже более-менее чистенький.

— Ну вот и ваше жилище, — показав на котельную, произнес парень по имени Паша.

— Что-то это как-то не того, — забубнил Мишка, неодобрительно оглядывая котельную.

— Я бы на вашем месте не привередничал, — со вздохом начал Паша, — это не самый худший вариант. В госпитале мест нет, кроме того там теперь все начальство живет, суета с утра до вечера. Еще отапливается барак со старухами и небольшой домик, в котором живет мэр со своей семьей. Ну еще школа, в которой теперь ремонт идет. Кроме того вам теперь временно здесь работать придется. Ваши-то все озеленители вместе с начальством отбыли на восстановление богадельни, да и озеленять теперь нечего, а вот в котельной работать некому. Буквально дня три назад ушел мастер, да и до этого сменщиков не хватало.

— Мастер ушел? Уж не Машин ли это приятель? — подумалось мне, — не иначе.

— Понятно, — горько сказал Мишка, — видно за нас уже все решили по полной программе.

— Не грусти! — весело сказал Венечка, — все лучше, чем ничего. По крайней мере, теперь уж будет точно тепло. Да и на работу далеко ходить не надо. Все в одном.

— Все может и ничего, только кто нас вводить в курс дела будет? Здесь вообще кто-нибудь теперь работает? — уныло спросил я, — а то мы тут вам таких дел наделаем.

Я понимал Мишкино разочарование, да и Венечкину беззаботность тоже. Венечка-то если что париться не будет, просто пошлет всех подальше. Я вот так не смогу, да и Мишка, наверное, тоже. Угораздило же! Раньше озеленяли себе, никого не трогали, и нас никто не трогал. Пришли иные времена.

— Да конечно! Рядом в домике при котельной живет главный мастер с семьей. Кроме него еще один сменщик по ночам работает, он тоже в котельной живет. Но у него своя каморка, он вам не помешает. А так, если что, будет к кому обратиться, — спокойно рассказал Пашка, — ну что, милости просим!

С этими словами он распахнул перед нами дверь и впустил нас внутрь.

 

***

 

Наше жилище располагалось на втором этаже и состояло из трех комнатушек. Одна, в которой я теперь сидел, что-то вроде столовой со столом и диванчиком, а по бокам от нее еще по комнате. В одной была маленькая кухонька с водопроводом и кладовкой, а в другой была собственно спальня с тремя кроватями и шкафом универсального предназначения.

Четвертый сменщик жил на первом этаже в другой каморке и у него была своя кухня. Начальник же наш, тот самый главный мастер, видимо предпочитал появляться на работе как можно меньше. Потому как исчез сразу же, лишь только кратко разъяснил нам суть наших обязанностей.

Их этих обязанностей было не так уж много. Следить за давлением, да чтобы уголь был в достаточном количестве под рукой, ну и кидать его время от времени в разверстую пасть печки. Главное, что я уяснил для себя сразу, это то, что надо сделать, если что-то пойдет не так. Перекрыть один кран там и один кран здесь и действовать дальше по обстоятельствам. А это означало всего лишь звать его, начальника то есть.

До начала ночной смены оставался один час, и мы честно его отработали. Натаскали угля из хранилища, пару раз подтопили и тщательно следили за давлением. А потом, когда заступил наш ночной сменщик, мы, познакомившись с ним, наконец, забрались к себе наверх, и я сразу как-то незаметно задремал прямо за столом. Длинный день сегодня получился.

Окна нашего нового жилища выходили на улицу, а прямо за улицей спал засыпанный снегом великолепный, довольно большой сквер. Снегу меж тем навалило уже достаточно приличные сугробы! А он все летел, забиваясь во все щели, вьюгой выстилая себе новые пути дороги, заметая напрочь все остальные. Впечатление у всех было такое, что мы переехали в какой-то совершенно другой город.

Заснул я с мыслью о Маше. Теперь, после всего, что произошло, я был еще больше очарован ею. Вернее я явственно на нее запал. Только этого мне теперь и не хватало..

Всю ночь я сквозь сон слышал, как звякает лопата и хлопает заслонка на первом этаже. Еще я слышал, как завывает ветер и постукивает плохо закрепленная ставня. Но это нисколько мне не мешало, просто время от времени я слышал все это сквозь сон, отмечая про себя, будто фиксируя.

На следующий день, с самого утра, забежал давешний Павел и передал нам талоны на питание. Так что жизнь снова неминуемо налаживалась. А за окном по-прежнему шел снег. Будто дождь, не одолев этот город в едином своем порыве, передал свою эстафету снегопаду.

Позавтракав, чем бог послал, мы приступили к выполнению своих прямых обязанностей, а именно переползли с очередной порцией кофе на первый этаж. Хоть мы и жили в котельной, на втором этаже местами было прохладно. Здание было старое, из различных дыр и щелей отчаянно дуло. Зато внизу у самой печки непременно было жарко.

Столовая располагалась в бывшем гимнастическом зале при госпитале. Изначально это здание вообще строилось как школа, поэтому одной из его пристроек и стал этот зал. Когда впоследствии здание передали поликлинике, там устроили что-то типа оранжереи со скамеечками для реабилитации и психологического отдохновения пациентов и в частности самого персонала. Теперь же там расположилась столовая, удачно вписавшись в интерьер оранжереи своими многочисленными квадратными столиками и стандартными белыми стульчиками. Было как в лесу. Довольно забавно. Почти ничто не напоминало собой привычного всем общепита. Можно было долго ходить по лабиринту из деревянных кадок с пальмами в поисках свободного столика и при этом не чувствовать, что находишься в общественном месте.

Мы сразу отыскали в самой глуши свободный столик, оставили там читающего Венечку и пошли отоваривать талоны. Получив три комплексных обеда, мы с Мишкой еле все это дотащили. Был там и борщ, и макароны с котлетами, и салат, и компот, в общем, полный набор. Даже Венечка, оглядев все это кулинарное разнообразие, радостно улыбнулся и отложил, наконец, свою книжку.

А снег все шел и шел, и не было ему конца. Сугробов навалило невиданных, иной раз и по самую крышу какого-нибудь одноэтажного домика. Меж тем, снег убирали только на необходимых для жизнедеятельности тропах. Да еще и лыжня, полузасыпанная, каждый день безысходно уходила куда-то за пределы видимости. Мир вокруг, таким образом, сужался и превращался в снежное королевство с прорытыми переходами от дома к дому и лазами, вместо привычно оформленных дверей. Кроме того день ото дня становилось только холоднее и не было надежды, что все это как-нибудь само растает.

— Забавно, что эта котельная станет теперь нашим единственным прибежищем, — попивая компот и болтая под столом ногой, размышлял я вслух, — что я раньше в сущности знал про эти самые котельные, да ничего.

— Вот именно, ничего хорошего! — вторил Мишка, потихоньку закуривая, чтобы никто не видел, — и выбора теперь нет никакого.

— А будто он был у тебя раньше? — вступил в разговор Венечка, — насколько я помню, ты только и делал, что плыл по течению. Может тебе и казалось, что ты чего-то там выбираешь, но при этом ты и сам знаешь, что это не так.

— Возможно, ты и прав. Но теперь выбора нет чисто физически.

— На самом деле выбор всегда есть. Только нужен ли он тебе, такой выбор? Выбор всегда должен быть немножко, но роковым, иначе это не выбор, а только иллюзия выбора, — высказал Венечка очередную убийственную мысль и закурил вслед за Мишкой.

Мне тоже страшно захотелось курить, но я испугался, что будет уже чересчур много дыма и решил немного потерпеть.

— Ты, Венечка, слишком умный, в этом твоя основная беда, — сказал Мишка, — слишком многое поэтому проходит мимо, ты от всего отмахиваешься, дескать, видел я это и знаю, чем все это кончится. А вдруг как не знаешь? Не обидно будет?

— Обидно другое, что иначе не бывает и иначе не заканчивается, меж тем заканчивается всегда практически одинаково, тогда как кричат, что это forever! — с горькой ухмылкой ответил Венечка, — так что я не боюсь промахнуться и не успеть, а был бы даже рад. Но некуда промахиваться и абсолютно некуда спешить. Мы все уже здесь.

— Очередная оригинальная мысль, — подхватил я, — ты, Венечка, наверное, почти во всем прав, мне почему-то так кажется. Именно на уровне ощущений. А так, я, как правило, не совсем тебя понимаю, к сожалению.

— К счастью! Такое только чувствовать и надо, понимать бесполезно. Просто надо больше доверять своим чувствам и поменьше своей голове. Голова, она вообще нас чаще подводит, — опять умиротворяюще улыбнулся Венечка из клубов сигаретного дыма, — вон и Мишка наш, не смотря на все свои подавляющие недостатки, в глубине души знает, что я прав, даже когда поносит меня последними словами. Он тоже все правильно чувствует, хоть и не признается в этом никогда. А ведь я его люблю именно за это. Вот какие у нас отношения. Прямо как в настоящем романе.

— Ты, Венечка, чересчур много читаешь, — заворчал на свой обычный манер Мишка.

— Что поделать, если по большему счету книжки значительно интереснее того, что происходит теперь вокруг нас. Вернее не происходит.

— Да ладно, горбатого могила исправит, — примирительно сказал Мишка, уже успокоившись, — поменьше бы еще этой снисходительности в голосе, цены бы тебе не было.

— Какой, однако, ты у нас чувствительный! А с виду и не скажешь, — съязвил Венечка.

— Иди к черту!

— Все это здорово, но лично я не готов провести всю свою жизнь в котельной, — сказал я, таки вытаскивая сигарету.

— А тебе это и не удастся, — лукаво проговорил Венечка, — я думаю жизнь всего этого мирка, в котором мы теперь находимся, куда короче, чем ты думаешь. И ты здесь не вечно, смею тебя уверить.

— Похоже, что и тут ты прав, — согласился я, разглядывая снежные сугробы за окном.

— Эх, сейчас бы пивка, — мечтательно произнес Мишка, засовывая потухшую сигарету в кулек из салфетки, — вот было бы хорошо..

На работе ничего абсолютно не происходило. Хотя наша работа собственно в этом и заключалась, чтобы ничего не происходило. День ото дня мы выполняли одни и те же действия почти по расписанию. Может в каком-то смысле это и хорошо, но рано или поздно в таких условиях начинается неминуемое дежавю. Хорошо еще, что мы ходили обедать в столовую. Все развлечение.

Дня через два после обеда мы встретили там Машу. Я остановился с ней поболтать, а мои приятели пошли на работу, во избежание эксцессов.

— Ну, как вы там устроились? — сразу спросила она, не глядя на меня.

— Да, в общем, ничего. По крайней мере, там тепло и сухо, — ответил я, улыбнувшись, — чего-то тебя совсем не видно. Работы много?

— И работы тоже.

— Все отношения выясняете? И как успехи? — спросил я ее, хотя спрашивать ничего не хотел.

— Пока не очень. По крайней мере, теперь я однозначно не в себе и намерена еще пару дней пребывать примерно в таком же состоянии, — горько но весело произнесла она и почти улыбнулась, — надеюсь, я ответила на твой вопрос?

— На самом деле я и не хотел ничего спрашивать. Просто сработал какой-то дремучий рефлекс.

— Это ничего. Просто я сама сейчас несколько не в себе.

— Ну тогда я подожду еще пару дней. Пока ты окончательно не придешь в себя.

— Очень любезно с твоей стороны, — прощаясь, произнесла она.

После чего опять был уголь и был огонь. Так тут заведено. До ужаса много угля.

 

***

 

Была в нашей работе и своя романтика конечно. Ведь все, в конце концов, определяется отношением к предмету. Но всем плюсам противостояла необходимость часто делать одни и те же вещи. Есть, наверное, люди, для которых это лучшее решение, есть такие, которые иначе просто не могут, но никто из нас троих не принадлежал к подобным группам людей. Тогда нам пришло в голову гениальное решение в виде посменной работы. Одна беда, деться все равно было особенно некуда. Даже просто бродить по улице стало невозможно в виду огромного количества снега и достаточно сильного мороза.

Но все же можно было не сидеть с утра всем троим перед печкой, как на утренней церковной службе, с сонным и идиотским выражением на лице, продиктованным с одной стороны спящим разумом, а с другой стороны профессиональным напряжением.

Теперь можно было валяться с утра в пастели, или же наоборот, отработать утром и быть свободным во второй половине дня.

Через несколько дней, отработав с утра свою смену, я снова встретился с Машей во время обеда. Разговора, впрочем, сначала тоже не получилось. Она видимо все еще не вышла из своего экспрессивно-подавленного состояния, и кроме язвительных комментариев добиться от нее чего-либо вразумительного не получалось.

Тогда я пригласил ее в бар, и только там, после первой же рюмки, лед, наконец, тронулся. Правда сначала я чуть не пожалел об этом, ибо ее словно прорвало.

В течение получаса она излучала неконтролируемые эмоциональные протуберанцы, совершенно противоположные тому, что она говорила еще минуту назад. Мне все это было совершенно неинтересно, но я понимал, что в данном случае выполняю скорее функцию психотерапевта.

В конце концов, она выговорилась и успокоилась. Для закрепления данного положительного сдвига мы немедленно выпили еще.

Потом мы уже говорили о чем угодно, скорее даже ни о чем. Для первого раза наверно и так было более чем достаточно. Расслабившись в этом смысле, я далее не форсировал какие бы то ни было деликатные вопросы и вообще ничего не форсировал. Хотя подсознательно, наверно, я все же продолжал ждать специального знака, какого обычно всегда ждут в таких обстоятельствах. Но Маша определенно думала теперь о другом, не до знаков ей было сегодня.

— Ты не знаешь, где теперь можно раздобыть выпивки, в смысле с собой? — спросил я, — а то каждый раз, когда хочется выпить, приходится бегать в бар.

— Разве только на складе есть, — откликнулась она, — я обязательно узнаю. Наверняка чего-нибудь есть. Без магазина теперь конечно очень неудобно. Потерпите до завтра? Мне на сегодня, пожалуй, хватит. И так голова кругом идет. Проводишь меня?

— Конечно, что за вопрос. А где ты теперь обитаешь? — спросил я с интересом.

— Да тут же в госпитале, на последнем этаже. Там раньше был кабинет какой-то.

— А где теперь врачи принимают? Или они тоже уехали восстанавливать богадельню?

— Ну, частично я думаю да, уехали. Часть врачей принимают рядом со стариковским бараком, им там выделили небольшой такой домик с печкой и со всеми делами. Так они там, что называется, без отрыва от производства. Ну и здесь весь третий этаж остался за ними, как и был.

Я вспомнил писателя, как он тогда рассказывал про свою лабораторию. Теперь ему только книжки писать и осталось. Стариков нет, остальные уехали куда-то за тридевять земель.

Мы поднялись на последний этаж и прошли в самый конец коридора, остановившись перед последней дверью с ключевым номером двадцать шесть.

— А вот и мой дом. Спасибо за чудесный вечер, надеюсь не последний, — она усмехнулась чему-то своему и неожиданно чмокнула меня в щеку, — ну, пока.

Я только и успел попрощаться, как оказался перед закрытой дверью.

На следующее утро мы все дружно проспали. Вернее, конечно, проспал я один. Ибо снова была моя очередь вставать на утреннюю смену. Когда же я проснулся, было подозрительно тихо и светло. Обычно, когда мы спускались утром на свой пост, наш ночной коллега как раз заканчивал свою работу и уходил к себе.

Странный он был человек. Абсолютно нелюдимый. Он приходил как штык вовремя, но и уходил вовремя. Нет никого, не его проблемы. Было ему где-то за сорок, и был он абсолютно лысый. Всегда ходил в черном, и выглядел в моем представлении как типичный кочегар. Лишнего слова от него было не добиться. Такой вот оригинал.

Так и теперь, спросонья скатившись с лестницы помятым и непричесанным, я увидел на часах, что уже пару часов как должен работать. Меж тем сменщика, естественно, давно уже не было и в помине.

Кинулся к манометрам, давление еле-еле теплится. Хорошо, что еще хоть что-то теплится. На улице-то мороз страшный, остывает все моментально. Ну, тут я натурально принялся работать, весь из себя. Накидал по-быстрому остатки угля в печь и сразу побежал тащить новую порцию. Притащил и сразу в топку, и так раз пять подряд. А порции то килограмм по двести в телеге и тащить метров двадцать из хранилища. А тележка-то все норовит колесом своим кривым в какую-нибудь щель в бетоне угодить. Пол то старый, весь разбитый. Сплошные ямы да рытвины. Так что эти двадцать метров превращаются во все двести, если не больше. Ну и взмок я так таскаючи, хоть выжимай. Зато раскочегарил моментально как следует, давление нормализовалось, и я сразу отправился в душ.

Потом уже чистый, с чашечкой кофе, я восседал на рабочем месте абсолютно спокойный и непоколебимый. На градуснике за окном было минус тридцать, что само по себе создавало специальную атмосферу. Я был счастлив, что мне не надо туда выходить, и во всю эту мысль внутри себя развивал. Стимулировал позитивный настрой.

Уже днем в столовой я снова столкнулся с Машей, которая посмотрела на меня значительно и даже более чем значительно. Ее загадочная улыбка немедленно пробудила во мне всю эту неразбериху чувств вновь, и я опять немедленно почувствовал себя отождествленным с ее мнением обо мне. Это меня стесняло и одновременно интриговало. В общем, я снова стал ждать того самого знака.

Маша села вместе с нами за столик и стала рассказывать новости нашей невиданно сконцентрированной городской жизни. Хоть все вроде и происходило у нас перед носом, мы как всегда были не в курсе и потому с интересом ее слушали.

Оказывается, основное внимание теперь уделялось исключительно лыжному спорту, в который предполагалось вовлечь все оставшееся население города. В добровольно принудительном порядке. Так что самые интересные времена были все еще впереди.

— В общем, готовьтесь мальчики к предварительным заездам. Доставайте свои лыжи и ага! Как только перерыв в работе, так вы сразу раз на лыжи и почесали километры отмахивать! — весело поддразнивала нас Маша, — наш отдел, все как один, уже завтра встает на лыжню!

Нам как-то было не очень в этой связи весело. Перспектива из-под палки кататься на лыжах никого из нас не прельщала.

— А в итоге-то что? — сердито спросил Мишка, — нас готовят к зимней олимпиаде, или в качестве лазутчиков-диверсантов будут забрасывать в тыл к неприятелю?

— А что в итоге, я не знаю. Но, по-моему, ничего хорошего, — ответила она.

— Я думаю, нас просто готовят к тому, что скоро иначе по городу перемещаться будет невозможно, — высказал я свою точку зрения, — уже сегодня мы шли чуть не по колено в снегу.

Мы все посмотрели в окно, его уже засыпало на метр от подоконника, и только на уровне человеческого роста оставалась еще свободная от снега амбразура. Снег меж тем падал все так же безразлично ко всему земному, снежинка за снежинкой.

— Зато я вам тут выпивку раздобыла. Чтобы вы особенно не расстраивались. Есть же еще что-то такое, что нас объединяет. И есть люди, которое это понимают, — весело сказала Маша. — Мне уже пора идти. Саша пошли, я тебе бутылки отдам. А вам, до встречи!

Миша с Венечкой попрощались тоже, но уже не такие потерянно сосредоточенные. В их глазах появилась надежда. Видимо алкоголь, еще отсутствующий, уже начинал на них благотворно действовать.

Вернулся я в кочегарку уже в самый разгар рабочего дня. На улице казалось застыло само небо, будто сплошной кусок серого льда над головой. Снег шел лишь чуть, и теперь, впервые за много дней, небо можно было видеть во всей его красе.

Вместе со мной с улицы ворвались клубы белого пара, будто я только что вышел из сауны, и я нашел это достаточно забавным явлением. Внизу у печки как изваяние восседал Мишка с лопатой, не обращая на меня никакого внимания, и я, не окликая его, сразу поднялся наверх.

Наверху, полулежа на диване, пребывал Венечка с книжкой в руках. Откуда он только эти книги берет? Не иначе у него прорыт подпольный лаз в библиотеку.

— Чаю мне, Веня! Чаю, не медля, — спросил его я, скинул куртку, шапку и повалился в кресло, — сил теперь нет подняться, никаких. Я замерз как собака.

Венечка, отложив книгу, поднялся и минут через пять принес мне с кухни горячий крепкий чай в большой синей кружке на подносе, все как я хотел.

— Пей, дорогой, согревайся, — сказал он, передавая мне поднос и снова усаживаясь с книгой на диван.

— Спасибо, дорогой! То, что надо, — поблагодарил его я, обхватив горячую кружку озябшими руками, — а я коньяк принес.

— Это здорово! А я думал, забудешь про коньяк-то, — хитро улыбнулся он, — может, выпьем тогда? Прямо сейчас!

— Давай! — согласился я, — чаем тут не особенно согреешься.

Венечка тут же принес пару стаканов, и я передал ему сумку с бутылками.

— Мишку пока звать не будем, пусть работает, — решил Венечка, разливая коньяк, — потом придет, так мы ему и нальем.

— Интересно, можно вообще прожить без спиртного? – глубокомысленно спросил я свое отражение в окне.

— Можно, только нужно ли? В такой нашей реальной действительности без искусственного торможения можно очень быстро умом тронуться.

— А что, кстати, с Мишей? Что он такой деревянный там внизу сидит?

— Начальник приходил. Объявил, что завтра у нас лыжный день. С утра сбор у госпиталя и вперед! А Мишка чего-то с этого в осадок выпал. Может у него какие-то нехорошие ассоциации с лыжами или еще что?

— Бред какой-то. В конце концов, ну и что? Лыжи и лыжи. Прокатимся, как-нибудь. Рекорды мы не обязаны ставить. Может, и в покое оставят.

— Не знаю. Я решил его пока не трогать. Придет, сам расскажет. Он же, по его собственным словам, вообще бежать отсюда хотел, так сейчас на лыжах самое то. Потренировался бы заодно.

— Ты слишком к нему строг. Мне кажется, он просто еще верит в то, что где-то может быть лучше.

— Ну, эта вера немногого стоит. Ему надо со своими комплексами разбираться, тогда и обижаться не на кого будет.

— Что такое человек без комплексов? Он может их не скрывает, всего-навсего. Тем он искреннее и проще. У него свои заскоки, у нас с тобой свои.

Еще какое-то время мы сидели и сосали свой коньяк молча, будто обдумывая сказанное.

— Да, может ты и прав, — сказал, наконец, Венечка, — надо начинать с самого себя.

— Пошли что ли к нему, а то здесь зябко стало. Заодно приведем его в чувство. А то он там в одиночестве надумает себе черт знает что, — предложил я.

Мишка внизу активно работал лопатой, и давешней меланхолии на его лице видно не было. Закинув еще порцию угля, он повернулся нам на встречу и, заметив коньяк, расцвел на глазах.

— Алкоголик! – прокомментировал Венечка его эмоциональный всплеск.

— А у тебя здесь тепло! – пошутил я вдогонку.

— Узнаю старых друзей, бескорыстных и доброжелательных проходимцев, — улыбнулся, наконец, и Мишка, — куда же вас девать, присаживайтесь.

— Ты тут не слишком напрягаешься? — участливо спросил я, — не устал?

— А как на любовном фронте? — передразнивая, спросил он.

— Отлично! — выпалил я, но понял, что переборщил, — а вообще, пока никак.

— Что ж ты у нас такой нерешительный? – смягчаясь, спросил он, — тут как будто и думать нечего!

— У каждого на этот счет свои соображения. Лично мне одной физиологии недостаточно.

— Ну и сиди со своими возвышенными пожеланиями. Думаешь, тебя вечно ждать будут, пока ты там определишься? Будет как раз не так, а наоборот.

— Ладно, отстань со своими поучениями. Кто бы говорил, — начал уже утомляться я, терпеть не могу, когда кто-то начинает меня учить жизни.

— Тогда наливай! — усаживаясь, потребовал Мишка. — Веня, ну хоть ты бы ему сказал!

— А что тут говорить? Никто лучше не знает, что ему на самом деле нужно. А остальное все слова.

— Ну, опять пошли свои интеллигентские сопли размазывать. Вот потому вам ничего и не надо, что так часто отказываетесь, что потом уже ничего и не получается, — все не мог успокоиться Мишка, — все думаете, ищите, выбираете.

— Ну, это есть спорный вопрос, — лениво возразил Венечка, — вот завтра ты нам и покажешь, как это делают настоящие решительные парни, на лыжах!

— Да ну вас! — сник Мишка, — я о вас стараюсь, а вам бы только рожей ткнуть в самое непотребство какое-нибудь. На место указать.

— Ты, Миша, не переживай так за других. Благими намерениями сам знаешь, куда устлан путь. И шутки в голову не бери. Сам вроде такой остроумный, а шуток иногда не понимаешь, — успокаивающе улыбнулся Венечка, — давайте лучше выпьем за нашу необыкновенно чистую и искреннюю дружбу!

— А еще говоришь, что я шуток не понимаю. Шутки у вас такие, больно умные, — уже спокойно отозвался Мишка, — такие умные, что страшно дурацкие. Ладно, за дружбу!

Так мы просидели до конца смены, пока в дверном проеме не появился как приведение наш лысый ночной товарищ. Лаконично его поприветствовав, мы тут же ретировались к себе наверх, дабы не смущать его зря и не провоцировать.

 

***

 

На следующий день, проснувшись чуть свет, в назначенное время мы подошли к главному входу в госпиталь.

Главный вход это было сильно сказано, ибо весь он был уже так занесен снегом, что осталась лишь узкая протоптанная лазейка, ведущая меж гигантских снежных наносов, возвышающихся до второго этажа. Там, перед этими сугробами, в утренних сумерках уже топтались на морозе какие-то люди весьма нелепо и пестро одетые, кто во что был горазд. Мы, впрочем, выглядели не лучше. Рядом, воткнутые в снег, стояли лыжи, целая вереница лыж, будто частокол, протянувшаяся почти вдоль всего здания.

Снег по-прежнему падал, только на таком морозе он был мелкий и колючий. Падал он совершенно бесшумно и долго кружил невесомый, перед тем как достичь поверхности земли.

Собралось нас человек двадцать, приплясывающих от холода, разного пола и возраста. И как только стало уже совершенно невмоготу и возникло желание спрятаться в здании, как оттуда, шумно дыша, вылез очень толстый мужчина, с торчащей во все стороны

растительностью на лице.

Она, эта растительность, которую он видимо считал бородой и усами, моментально покрылась на холоде изморозью и, как казалось, сразу застыла сосульками, до того она выглядела хрупкой и даже стеклянной. Он деловито подошел к нам и вдруг как заорет.

— Почему еще не на лыжах!? Особое приглашение нужно? – зычно гаркнул он так, что борода его зазвенела в морозном воздухе.

Все сразу засуетились, ошеломленные столь грозным предводителем. Я тоже схватил себе пару подходящих по росту лыж и кое-как натянул их на свои башмаки, совершенно для этого не предназначенные. Рядом со мной суетился Мишка, сопя над креплениями, а невозмутимый Венечка уже стоял на лыжах.

— А ну, все кто уже на лыжах постройся! Здесь, на старте, а не на заднем дворе! Куда пошла? — орал предводитель, — пошевелись, а то замерзнешь! Стройся!!

Образовалась неразбериха, ибо одно дело стоять на лыжах, а другое строится в шеренгу, при условии, что некоторые надели лыжи в первый раз в своей жизни. Многие просто падали, вставая на лыжи друг другу. Кто-то уехал в сугроб, избегая столкновения. У кого-то сразу слетело крепление. В общем, построение не случилось, а случился бардак. Но предводитель видимо был готов к чему-то подобному, не в первый раз как видно, и тем же громким, но уже спокойным голосом он принялся разруливать ситуацию.

Меж тем становилось все холоднее, а прыгать в лыжах получалось не очень. Наконец, шеренга с грехом пополам построилась и предводитель потребовал внимания.

— Сейчас я крикну старт и надо будет ехать! Куда ехать, вам подскажут флажки и указатели! Трасса кольцевая на пять километров, быстрее доедете — быстрее будете свободны, но без рекордов скорости и без суеты! Для начала вам надо просто доехать до финиша, опробовать лыжи и убедиться, что вы можете на них ехать! Ехать, а не падать на каждом шагу! С трассы рекомендую не сходить! Трасса хорошо утрамбована и разъезжена, а свернете, провалитесь в снегу на хрен! Все понятно? Вопросы есть? Старт!

Нерешительно, один за другим мы кое-как стартовали.

Сразу определились лидеры, укатившие в снежный туман впереди, и аутсайдеры, застрявшие прямо на старте. Сзади еще долго слышались крики предводителя.

Остальные растянулись длинной вереницей и не спеша, друг за другом, ехали, как могли, намереваясь при этом доехать до конца в целости и сохранности. В их числе оказались и мы втроем. Причем Мишка был далеко не хуже других. Ну путался иногда немного с руками и ногами, но в накатанной лыжне можно было особенно не напрягаться.

Вокруг становилось заметно светлее. Лыжня, огибая занесенное снегом поле, шла в сторону леса. Тот стоял впереди весь заиндевевший, издалека почти сливаясь и с небом и со снегом одновременно.

Вообще вокруг было очень красиво и, если бы было не так холодно, подобная прогулка возможно и доставила бы нам некоторое удовольствие, но теперь хотелось просто двигаться, чтобы окончательно не замерзнуть.

Мое лицо уже почти совсем ничего не чувствовало, как, впрочем, и уши. Ноги еще жалобно поскрипывали, отдаваясь приглушенной ноющей болью, где-то в районе носков. Руки постоянно приходилось сжимать и разжимать, чтобы чувствовать пальцы и то, что они до сих пор еще сжимают лыжные палки. Дышать тоже приходилось весьма осторожно, воздух был настолько ледяной, что моментально обжигал изнутри. Поэтому мы ко всему прочему не разговаривали, стараясь не сбивать дыхание.

Перед глазами ритмично раскачивались мохнатые шапки впереди идущих, покрытые инеем, вводя меня в некий гипнотический транс. Все это, вместе с призрачным морозным туманом и летающей снежной взвесью, создавало неописуемую мистическую атмосферу.

Вот поворот, а потом еще поворот, и еще поворот. И так, казалось, теперь будет вечно. Серебряные ветви и выбеленные стволы деревьев, серебристый снег везде, повсюду и ничего более. Словно это был сон или же бесконечный перелет в космическом пространстве.

Когда снова показался город, замороженное сознание не позволяло принять его существование. Как будто только что проснувшись, мы не понимали еще где находимся. Навстречу нам выбежал тот самый предводитель, лишь только мы показались в окрестностях госпиталя. Высматривал должно быть нас с верхнего этажа.

Снова шумно пыхтя и что-то бормоча себе под нос, он помог нам снять лыжи. Замерзшие пальцы почти не слушались.

Освободившись от лыж, мы ринулись внутрь здания, в тепло, не веря уже в эту благодать.

— Кто, интересно, только это придумал? – стуча зубами, процедил Мишка, лишь только мы оказались внутри, — в глаза бы посмотреть этому вредителю! Это же провокация чистой воды!

— Причем здесь провокация, — согревая руки, ответствовал Венечка, — обыкновенная социальная инициация. При полном отсутствии функционального управления вполне себе нормальная вещь. Как реакция на общественный декаданс.

— Все эти твои рассуждения ничего не объясняют и не оправдывают.

— А я и не собираюсь ничего объяснять и тем более оправдывать. Я просто констатирую, что при полной пассивности гражданского общества и бесцельности управления подобные инициативы имеют место быть и будут.

— Ух! Пошли лучше в столовую, мне сейчас не до рассуждений о социальных инициациях, – нетерпеливо перебил я, — нас теперь просто обязаны как следует накормить!

В столовой было устроено что-то типа фуршета. Играла до неприличия радостная музыка, но, к счастью, негромко. Стояли столы с закуской и питьем. И оставалась еще буквально пара свободных столиков. По стенам висели красочно, но безвкусно оформленные плакаты с приветствиями и пожеланиями лыжникам города. В торце зала, скрываемая кадками с фикусами и пальмами, стояла небольшая трибуна с микрофоном, но рядом с ней никого видно не было.

Мы быстренько нахватали горячей закуски, салатов и бутылок разных, и устроились в самом укромном углу у окна, максимально скрытом за разросшейся растительностью. В бутылках оказался обыкновенное виски, что нас более чем теперь устраивало.

— За неприятие подобных инициаций! – провозгласил Венечка, поднимая стакан.

И мы все дружно за это выпили, заедая горячим еще пловом.

После второго стакана очертания зала отчетливо расширились и будто бы стало светлее. Видимо сознание таки начало оттаивать. Желая пресечь потенциальную дезориентацию в пространстве, я налег на закуску.

Тем временем кто-то там пробрался к микрофону. Нам отсюда было не видно кто именно. Послышались характерные щелчки и свисты, а потом кто-то звучно закашлял на весь зал.

— Дорогие друзья!! Мы все собрались здесь по случаю спортивного праздника, открывающего для нас, я не побоюсь этого слова, новые горизонты социально-культурных достижений..

Судя по кашлю и пафосному визгливому тембру голоса, это был мэр собственной персоной.

— Ну, сейчас начнется провозглашение новых высоких категорий! – мрачно пошутил Мишка, рефлекторно хватаясь за бутылку.

Венечка, весело глянув в зал, выудил откуда-то свою неизменную книжку и демонстративно углубился в чтение.

— Следуя принципам цивилизованного общества, нельзя преуменьшать значение спорта, как кратчайшего пути к здоровому образу жизни, что, в свою очередь, является первой ступенью к созданию того самого высокоорганизованного и высокоразвитого общества, готового к любым свершениям, к которому мы все так или иначе стремимся!

— Как-то он сегодня не блещет красноречием, все у него сегодня пути да дороги. Как-то не по существу, — высказался я, ковыряясь вилкой в тарелке.

— Ты ничего не понимаешь. Это же образное мышление. Он нам динамичную картину развития общества рисует, — высказался из-за книги Венечка, и только его рука появилась над столом, хватая вновь наполненный стакан.

Меж тем в другом конце зала промелькнула Маша и, поймав мой взгляд, приветливо улыбнулась, помахав рукой. Увидев ее, я снова сделался томимым неясным желанием и постарался взять себя в руки. Именно с этой целью я немедленно выпил еще.

— А где же твоя Маша? – спросил Мишка, будто читая мои мысли, — что-то ее не видно.

— А тебе-то что за дело? Буквально только что я ее видел. Бегает по делам.

— Что это ты так агрессивно реагируешь? — обиженно удивился Мишка, — я хотел у нее еще коньяка попросить. И всего-то. Не нервничай так, это вредно.

— Хорошо, не буду. Это я еще не оттаял окончательно.

— Тогда понятно. Надеюсь, она к нам еще подойдет?

— Наверно. Я не знаю.

Мэр все продолжал говорить, но его монотонный монолог тонул в общем гуле голосов, видимо никто его особо не слушал. Последнее, что я расслышал, было про динамику роста чего-то там и про предстоящие соревнования.

— Для нас теперь главное, это верно расставленные акценты на нашем неоднозначном пути становления!

— Как это верно! – восхитился Мишка, — дельные вещи говорит. Особенно мне понравилось про неоднозначный путь становления.

— Опять он со своим образным мышлением. Придумал бы какие-нибудь новые образы, — расстроился я.

Потом подошла Маша с подругой, и они подсели с нами. Мэр вскоре благополучно свалил. После него еще какое-то время пытался вещать представитель администрации. Но его вообще не было слышно. Так что и того скоро не стало.

Венечка отложил свою книгу, и мы продолжили праздновать свой первый лыжный забег.

— А что это он там говорил про соревнования? Надеюсь это шутка? – спросил я Машу.

— Ах если бы. Предстоит целая череда подобных забегов, после которых будут составлены группы для участия в соревнованиях, а потом неминуемо оно и случиться.

— Беда-то какая. Еще одного такого забега я уже не вынесу, — огорчился Мишка, то и дело поглядывая, впрочем, на Машину подругу, весьма симпатичную девицу.

Он здорово взбодрился при ее появлении и, расспросив Машу про спиртное, целиком сосредоточился на Ольге. Так ее, эту подругу, звали.

— Это еще что, — вступила в разговор та самая Ольга, — в соревновании участвуют решительно все, вплоть до последней старушки. А там совсем беда, некоторые еле ходят, но при этом сами же рвутся участвовать. После такого вот катания одну старушку еле откачали.

Незаметно музыка стала звучать громче, а посреди зала освободили пространство, раздвинув столы и пальмы. На образовавшейся площадке сами собой образовались танцующие пары. Воцарилось полное ощущение праздничной вакханалии. То ли женится кто-то, то ли наоборот уже умер.

— Пойдем танцевать, — предложила Маша, схватила меня за руку и вытащила из-за стола, — смерть как хочу танцевать.

— Именно со мной? – польщено спросил я, не очень-то желая теперь что-либо подобное предпринимать.

— Именно с тобой, — весело отвечала она, уже вовсю вокруг меня томно раскачиваясь.

Она была как никогда обворожительна в красивом черном платье с шикарным декольте. Для меня открывался умопомрачительный вид, когда я стоял с ней рядом. Еще от нее восхитительно пахло каким-то изысканным ароматом, искушающим мой разум и выводящим меня из состояния душевного равновесия. Теперь, танцуя рядом с ней, пьяный и взбудораженный ее столь близкой и манящей привлекательностью, я был готов решительно на все. По крайней мере, именно так мне казалось.

Вскоре сам зал со всеми его посетителями, пальмами, столами и плакатами завертелся вокруг нас, и все поплыло перед глазами.

Потом мы вроде как целовались, и с каждым поцелуем все вокруг кружилось все стремительнее и стремительнее. Музыка доносилась уже будто издалека, а под потолком слоями висел сигаретный дым, привносящий пространству уже совсем интимный оттенок.

Потом был сплошной туман. Я помню только неистовые обнимания в полутемном коридоре. Последний отголосок музыки из потустороннего зала. И снова эта дверь с номером двадцать шесть перед глазами. Темная спальня.

Но вслед за этим пришло уже окончательное забытье. Именно забытье, а не сон, поглотило мой разум, уже не способный что-либо контролировать.

 

***

 

Иногда Саше по ночам снились кошмары и тогда он, проснувшись, потом долго не мог заснуть, лежа в кровати и пугаясь любого движенья теней и сам внутри себя провоцируя страх все новыми и новыми фантазиями.

Тогда он нехотя вставал и пытался чем-то занять себя. Но за окном была лишь ночь и ничего более. На кухне тоже все было будто мертвым. Вообще в темноте все выглядело так призрачно и зыбко, будто не существовало на самом деле. А свет Саша боялся включать, чтобы никого не разбудить.

Так, путешествуя по темной квартире, он двигался словно в чьем-то сне. Только бы не возвращаться к тому, настоящему сну, к ночному кошмару, разбудившему его теперь. Словно там поселился кто-то другой и переиначил все по собственному разумению. Значит, его место там занято, сон не принимает его к себе, предупреждая об их несовместимости в данный момент.

К снам у Саши было весьма деликатное отношение. Для него это была еще одна форма существования. Он не ощущал ограничений, связанных с его метафизическим там присутствием. Что такое, в конце концов, все эти осязательные моменты, ведь наш разум и наши чувства способны все это воссоздать в любой момент, переиначить, смоделировать по одному нашему желанию.

И хоть Саша не углублялся в подобные тонкости, он все это чувствовал и пользовался этим подсознательно. Так что каждый раз засыпая, он всего лишь отправлялся словно бы в новое путешествие.

Что такое бессонница Саша не знал, у него не было проблем со сном. Когда он по каким-то причинам не видел снов или, как теперь, ему снилось что-то неподконтрольное и пугающее, он воспринимал это не иначе как неверно выбранный путь, всего-навсего. Словно ошибившись, он ломился в закрытую дверь или попадал в чью-то чужую историю. Ведь бывает такое, что твое место где-то там займет кто-то другой. Он не находил этому никаких противоречий. И тогда просыпаясь от очередного кошмара или просыпаясь просто так, он пытался занять себя чем-то другим.

Бывало такое, что проснувшись, он просто лежал в остатках чужого сна, пытаясь найти оттуда выход или же просто развивая заинтересовавшую его тему. А когда ничего определенного не думалось, ему оставалось лишь слушать тиканье часов и разглядывать сгустившийся по углам мрак, размышляя о чем-то неопределенном и бесформенном, как сама эта ночь, представляя себя совсем-совсем другим.

Бывало и такое, что сон оборачивался своей собственно жизнью, разрастаясь в нем до неимоверных пределов, пуская в нем корни, будто столетнее экзотическое растение. И все связи с реальностью совершенно терялись, оборачиваясь декорациями нового интерьера. И он совершенно забывал, кто он такой на самом деле есть, обретая совершенно новое свое существо.

Тогда неожиданно пробудившись, словно рыба, выброшенная на берег, он еще долго хлопал глазами, ощущая себя будто заново, не понимая, где и кто он есть такой. И еще долго потом его не покидало чувство раздвоенности и недоумения. Словно именно теперь он будто спит, а там, в том его сне, осталась такая привычная для него действительность.

 

***

 

Я проснулся посреди ночи, словно кто-то выкинул меня из черного небытия. Сразу вернулись ощущения, причем довольно неприятные. Разламывалась голова, во рту все ссохлось и даже, кажется, болело горло. Глотать было совершенно невозможно. Страшно хотелось пить и я, не разбираясь еще, где нахожусь, как был без всего, встал и пошел искать воду.

В темноте было трудно ориентироваться, особенно в незнакомом помещении, но тут скорее сработал инстинкт, и я чудом оказался на кухне, где в свою очередь отыскал графин с водой. Не тратя драгоценные секунды на поиски стакана, я присосался к нему, ощущая небывалую сиюминутную эйфорию от жидкости, перетекающей в меня. Я не чувствовал никакого дискомфорта от того, что стоял теперь абсолютно голый в чужой квартире, будто все эти категории лежали где-то по ту сторону моего теперешнего существования. В теле пребывала небывалая легкость, только голова будто налилась свинцом, и меня, казалось, в любой момент может перевесить ее невыносимая тяжесть.

Потом я нашел туалет и, избавляясь от остатков вчерашнего дня, начал потихоньку восстанавливать в голове произошедшие события. Я вспомнил, что оказался у Маши и что между нами произошло. При этом меня наполняли необъяснимый восторг и столь же необъяснимая тревога.

Потом я стал искать свою одежду, ибо понял, что спать не хочу, вернее уже не смогу заснуть. Это оказалось нелегким делом, ибо вся моя одежда оказалась раскидана по всей комнате вперемешку с ее. И если верхнюю одежду опознать было сравнительно легко, то с нижним бельем приходилось разбираться отдельно.

Одевшись, я сразу вышел в коридор и осторожно закрыл за собой дверь, прислушиваясь к щелчку замка. Наверно я был бы рад остаться с ней, но необъяснимая тревога лишь усиливалась во мне, накатываясь будто волнами. Мне необходимо было убедиться, что внешний мир все еще существует, что он никуда не делся и не развалился на части. Я остро нуждался в ком-то, с кем мог бы теперь поговорить.

Дождавшись щелчка и тихонько пройдя по коридору, я стал спускаться по лестнице. Здание выглядело безжизненным в этот час, ни звука не доносилось до моих ушей кроме собственных шагов.

На втором этаже я решил заглянуть в бар. Как ни странно он был открыт даже ночью, по крайней мере, двери были раскрыты нараспашку.

В баре было пустынно и необыкновенно тихо. Полутемный зальчик, скучающий бармен и дежурный посетитель в углу. Я подумал, а почему бы не выпить, после всего, что было. Надо как-то восстанавливать тот самый баланс внутри себя.

Я прошел к стойке и попросил смешать водки с соком. Потом взял бокал и оглядел зал. Тот единственный посетитель читал что-то, попивая кофе, и показался мне вполне безобидным. К нему я и решил подсесть.

Подойдя ближе, я внезапно узнал его. Это же писатель, тот самый. Тот, который пишет от вдохновения и никак иначе.

— Приветствую вас! — поздоровался я, усаживаясь напротив него, — не помешаю?

— Что вы, что вы, нисколько. Мы, кажется, виделись тут с вами не так давно, — прищурившись и разглядывая меня, вспомнил он, — я в общем скорее скучаю, бессонница. Так что буду только рад.

— Ну как ваше творчество? Пишется?

— Да по-разному. То пишется, то нет, — улыбнулся он, — последние два дня скорее нет, чем да. Суета вокруг, никак не сосредоточиться.

— Оно может и к лучшему? Пауза иногда здорово прочищает мозги, и многое видится уже совершенно иначе. Да и подобная концентрация, небось, тоже сил требует.

— Может оно и так, только от безделья тошно становится. Тоска какая-то появляется.

— А что, по вашей медицинской части вообще ничего? Совсем нет работы?

— Да нет, работы хватает. Да разве ж это то, ради чего стоит жить? Я о литературе. День не пишу и уже кажется, будто зря его прожил.

— Да, серьезные у вас отношения с искусством, — удивился я, — это уже скорее крест, а не увлечение.

— Может так и есть. А может иначе и не должно быть, — задумчиво проговорил он, глядя куда-то за отражения в темном окне.

— Я вам даже завидую, у вас есть что-то безусловно важное в жизни. Источник скорби и радости. Будто еще одна жизнь, то на грани безумной страсти, а то как в безвоздушном пространстве. Как в колодце без дна.

— Вы интересно выражаетесь. Вам, видимо, свойственен необычный взгляд на обычные вещи, или просто что-то такое изменило вашу жизнь теперь?

— Я бы сказал, вы весьма проницательны. Хотя последнее время что-то такое изменило жизнь всему населению нашего города. Может, выпьем вместе? А то одному пить как-то пошло и неинтересно.

— Да, я не против. Вам несложно попросить то же, что пьете вы? Мне на вид нравится.

— А мне нравится ваш подход, — весело сказал я, вставая, — один момент.

Вернулся я уже с двумя бокалами. Свой первый я незаметно почти уже выпил.

— А вас почему на празднике не было? — спросил я его, — и на лыжах я вас не видел.

— А нас врачей освободили слава богу и от того и от другого. Уж не знаю, как так получилось. По старой памяти, видимо. Врачи все-таки.

— Вам повезло. Уж поверьте мне, это многого стоит.

— Вы сейчас про лыжи или про праздник?

— И про то и про другое, — ответил я, все еще мучительно вспоминая вчерашние подробности, — хотя бывает, что и не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

— У вас еще возраст такой, чтобы находить свои положительные стороны в чем угодно. Лично мне это уже не всегда удается, к сожалению.

Потом мы еще поговорили про лыжи и сошлись на том, что дело это вообще не плохое, но исключительно как добровольное и не на таком морозе.

Допив свой бокал, я решил идти домой, не смотря на то, что очень не хотелось. Но иначе я рисковал уйти в запой, да и котельную надо было проверить, а то скоро утро.

Спустившись вниз в пустынный холл, я достал сигарету и, прикурив, тут же вышел на улицу. Меня моментально поглотил морозный мрак, вобрав в себя и поглотив все тепло, какое у меня только было. Отчаянно оглянувшись, я увидел позади себя лишь тусклый свет за стеклом и больше ни огонечка, ничего вокруг.

Пробираясь чуть не на ощупь, я долго шел в кромешной тьме, по памяти восстанавливая в голове путь к кочегарке. И только за поворотом я увидел фонарь, привычно болтающийся над ее дверью, еле освещающий даже саму эту дверь.

Замерзший, я моментально проскользнул внутрь, уже еле шевеля руками и ногами. Иногда все-таки хорошо жить в кочегарке, теплее места не бывает.

Заглянув в зал, я увидел там полусонного Венечку, механически ковыряющего в печке длинной кочергой.

— Здорово! – обрадовался я, — а почему ты здесь? А где наш коллега по цеху?

— Коллега спит! – мрачно процедил Венечка, оглядываясь на меня, — он за нас вчера весь день отработал, так что теперь наш черед сутки здесь сидеть.

— А Мишка пришел?

— Неа, — ответствовал Венечка, бросая кочергу и усаживаясь в кресло, — вы как растворились вчера вечером. Ни тебя, ни Мишки.

— Ну, тут такие дела, — неопределенно начал я, — сам, небось, понимаешь.

— Да уж понимаю, — ухмыльнулся Венечка, — но и честь надо знать. Я ведь тоже вчера надрался, пришел сюда, рубит, просто глаза закрываются. А меня начальник встречает и говорит, ничего не знаю, работайте. Как еще не заснул за всю ночь прямо здесь, не знаю.

— Может, тогда пойдешь спать?

— Нет, не сейчас, разве попозже. Давай я лучше пойду, кофе сварю. Страсть как кофе хочется.

— Хорошая мысль. Давай. А я уж тут посижу. Заступлю на караул.

Я с наслаждением скинул куртку и пристроился у печки, возвращая похищенное тепло.

— Интересно, где же теперь Мишка? – вяло, подумалось мне. — Видимо и его пригрели. Только раз где-нибудь заснув, он так просто уже не проснется, не та натура. Раньше завтрашнего дня мы его точно уже не увидим.

В печке уютно мерцал огонь, так располагая к обретению комфорта вообще. А тут и Венечка подошел с кофейником и чашками на подносе.

Он был прекрасен в этом новом своем амплуа. Словно вышколенный слуга с безупречной осанкой. Лишь помятая хмурая физиономия выдавала в нем независимого человека.

— А ты, я вижу, в приподнятом настроении, — обратился он ко мне, ставя поднос на столик, — никак отношения перешли в новую, более динамичную стадию?

— Вот именно, — смущенно проговорил я, — очень верно ты это сказал.

— Что ж, это естественное развитие событий, не более того.

— Ты меня прямо успокоил, — улыбнулся я, — твой здоровый цинизм как всегда все расставил по своим местам. Теперь я смогу спать спокойно.

— Да ладно. Причем здесь цинизм, это все возвратно поступательные движения самой жизни, причем, всегда одни и те же. Ты видимо пребываешь сейчас в сентиментальном настроении, и всякая здравая мысль на этот счет кажется тебе кощунственной.

— Я-то как раз вполне адекватен и не обижаюсь нисколько, просто смешно мне все это.

— Что именно?

— Вот это твое желание проанализировать все и вся, все эти наши чувственные нюансы. А ведь они хороши сами по себе. И мне совершенно не важно, что здесь и откуда проистекает.

— Ну, пока эти нюансы есть и они хороши, действительно анализировать не хочется. А вот потом, когда рано или поздно улягутся страсти, и жизнь повернется своей до тошноты обычной стороной, весь этот анализ, между прочим, здорово помогает со всем этим ужиться. Превратить, в некотором смысле, отчаяние в средство познания.

— Мне это все непонятно. Наверно я слишком мало спал. Все твои слова здорово путаются у меня в голове. Да и ты сам не лучше. На себя посмотри! Иди-ка ты лучше в постель.

— Наверно ты прав, и я тоже несу уже чушь. Может и правда пойти поспать, а то кофе ни хрена не помогает, — решился Венечка и поставил чашку на поднос, — сам не засни тут, а то в тепле здорово развозит.

Шаркая, Венечка поднялся по лестнице и исчез где-то там за дверью.

— Может, оно было бы и к лучшему, — почему-то подумал я про себя.

Натаскав по-быстрому угля, сколько мог, я до отказа растопил печь. Потом еще потаскал угля про запас и в изнеможении пал в кресло. И там, релаксируя, я, в конце концов, все-таки задремал..

И вот я уже сижу в крохотной комнатке как будто за шикарным письменным столом, что стоит у самого окна. А за окном лето в разгаре, окна раскрыты нараспашку и только занавески колышутся на легком ветерке.

А там, за окном, насколько хватает глаз, убегающие к самому горизонту изумрудные холмы под синим-синим небом. И только непосредственно вокруг дома растут старые раскидистые деревья, предохраняя дом своей пышной кроной от изнуряющего зноя. И птицы щебечут и листья шуршат.

Солнце уже не высоко над землей. Скоро вечер.

 

***

 

Один раз Саше привиделся сон. Будто он с другими детьми, такими же, как и он сам, играл летним днем где-то в лесу.

Уже само по себе это было необычно и удивительно. Ничего подобного с ним никогда не бывало. Он и не знал, что это такое, играть со своими сверстниками. Да и вообще, просто общаться с кем бы то ни было.

Но в этом его сне все происходило именно так, будто это что-то само собой разумеющееся.

Был жаркий летний день, и в этом повисшем мареве все вокруг будто застыло. Меж сосен воздух дрожал от зноя, а раскинувшиеся их ветви почти совсем не защищали от палящего солнца.

Под ногами хрустел песок, перемешанный с хвойными иголками, и еще был такой особенно чистый хвойный воздух, какой бывает только вдали от города. И словно никого кроме них во всем этом необъятном просторном лесу.

Их было человек пять, не больше. Играя и бегая друг за другом, они незаметно для себя уже основательно углубились в лес. Правда даже здесь изредка был слышен шум далекого шоссе, так что заблудиться они никак не могли.

Там, вдали от шума и суеты, на очередной укромной прогалине они нашли потайной лаз, вырытый кем-то в песке. То ли чья-то нора, то ли тайник. Но их взбудораженная фантазия рисовала им одну фантастическую догадку за другой. Определенно, там, в глубине располагалось чье-то лежбище или укрытие. И было ужасно интересно узнать, что же там внизу на самом деле есть.

Но никто не отваживался лезть туда первым. Всем было страшно оказаться в этой узкой песчаной норе, уходящей почти отвесно вниз куда-то в полную неизвестность. Застрять где-нибудь там, большего кошмара никто себе и представить не мог.

И тогда полез именно Саша. Почему именно он решился на это, он и сам не знал. И ощущая только, как струйки песка шуршат по его рубашке, чувствуя прохладу, идущую изнутри, он полез вниз.

Солнечный свет и его друзья остались где-то там, на верху, как и вся остальная жизнь, и теперь его окружал лишь непроницаемый мрак и полная неизвестность.

Иногда его охватывала паника, когда он понимал, что не может встать, вскочить, что со всех сторон его окружает один сплошной песок. Но он мысленно успокаивал себя и полз дальше, в эту черноту и неизвестность. Песок под руками становился все более влажным, лаз все более узким. Постепенно ему стало казаться, что он где-то не здесь, а очень далеко отсюда. Внешние звуки, приглушенные сначала, будто совсем стихли. Все его эмоции и чувства, сосредоточившись в нем самом, в этом тесном пространстве, будто расширились, унося его с собой куда-то за пределы вселенной. Исчезло время, и будто даже пульс исчез. Осталась лишь иллюзия движения и вечность.

И только потом Саша вдруг по-настоящему почувствовал перед собой пустоту. Сначала ее почувствовали руки, а потом и всем телом он ощутил свободу передвижения. Будто очнувшись, он вполз в нее весь, и только теперь, обернувшись, далеко-далеко наверху увидел дневной свет и такие отсюда смешные и встревоженные лица своих приятелей.

 

***

 

Я уже давно допил свой кофе и продолжал сидеть просто так, разглядывая люстры на потолке бара. Больше разглядывать было особо нечего. На людей смотреть не хотелось, во избежание любого контакта. Стены же были абсолютно голые и к тому же совершенно неинтересного цвета. А люстры оказались что надо, такие большие и нелепо роскошные.

— Может, выпьем чего-нибудь? — вопросительно предложил Мишка, ни на кого при этом не глядя, — а то мандраж какой-то. Да и после вчерашнего не помешает.

— Я за, — сразу согласился Венечка, откладывая журнал неизвестного происхождения.

— Я тоже за, — решился я, подумав, что с одной стороны мне все равно, а с другой уже тоже все равно.

— Тогда я пойду, закажу, — вставая, предложил Венечка.

Через мгновение он уже вернулся обратно и уселся, снова раскрывая журнал. Это уже было похоже на зависимость.

Нас с самого утра пригнали в госпиталь, на очередное организационное собрание, ничего при этом не объясняя. Маша не показывалась уже второй день, так что выяснить подробности было не у кого.

— Не иначе опять лыжный забег. Помяните мое слово. Вот ведь уже второй раз, а все равно не по себе, — поделился Мишка своими переживаниями, — все-таки есть в этих лыжах что-то пугающее. Что-то не от мира сего.

— Вон оно как? — улыбнулся Венечка, — может, ты видишь в этом руку судьбы?

— Какую еще руку? Ты это о чем? Просто я чувствую себя здорово не в своей тарелке. Мало ли кто чего боится.

— Так значит ты не чувствуешь приближающейся развязки, рокового конца?

— Ты о чем, Веня? — не выдержав, спросил я тоже, — тебе мерещится какой-то особый смысл во всем этом? Тогда поделись скорее. А то мне временами кажется, что это я один схожу с ума.

— Дорогие мои, как же вас легко запутать и запугать. А ведь лыжи это еще не самое страшное и далеко не самое удивительное, — многозначительно пустился в объяснения Венечка, — как я уже говорил все самое интересное еще впереди. Впрочем, интересное, это для кого как.

Тут к нашему столику подошел бармен с подносом. На подносе возвышалась одинокая бутылка и груда стаканчиков вокруг.

— Так, можно поподробнее, — заинтересованно спросил Мишка, разливая по стаканам шампанское, — интересный, кстати, выбор напитка. Так выпьем за новые спортивные рекорды!

Не смотря на то, что в целом шампанское выглядело в это время дня среди нас странно, оно здорово пошло, и пили мы все его с большим удовольствием.

— Я все о том, что критическая масса почти достигнута, и если мэр теперь не раскроет нам какие-нибудь свои сверхгениальные планы, в чем лично я сомневаюсь, все вполне законно и очень скоро рухнет в тартарары, — удовлетворенно провозгласил Венечка, допив свое шампанское за один глоток.

— Но это только твои догадки, так ведь? — несколько разочарованно спросил я.

Мне вдруг очень захотелось в туалет. Не дождавшись ответа на свой риторический вопрос, я встал и молча вышел из бара.

Когда я вернулся, за столом развернулись ожесточенные дебаты. Мишка аж раскраснелся и здорово махал руками, а Венечка как всегда лишь лучезарно улыбался под его натиском.

Я сразу прошел к стойке бара и заказал еще две бутылки шампанского, чего уж тут. Шампанское за столом встретили одобрительно и с пониманием, но сразу же вслед ему вновь понеслись ругательные слова и оскорбления.

Даже не прислушиваясь к ним, я сел и наполнил бокалы. Ругательства поутихли, а потом даже совсем прекратились, потому что мы снова выпили, за что-то такое, типа освоения космоса. А потом я сразу спросил у них, до чего они тут без меня договорились.

Тут Мишка сразу и обмяк. Он так всегда, выругается во всю и словно весь воздух из него выйдет. Тогда Венечка решился объясниться вместо него.

— Мы тут с Михаилом немного поспорили относительно очевидности изначальной завершенности любой глобальной идеи, — вежливо и обстоятельно выговорил он для меня.

— Эка вы куда хватили, — с восторгом подивился я, — и кто же из вас отрицает эту самую завершенность?

Венечка даже с некоторым любопытством посмотрел на меня, а потом в сторону Мишки.

— Мишка, ты же сам первый откажешься от любой идеи, если тебя разбудить раньше времени, да еще и оставить без завтрака, — обратился к нему я.

— Между прочим, это тоже в некотором смысле фундаментальная идея, — обиженно парировал Мишка, — кто из вас не дурак поспать да поесть? Да в этом заключается глобальный принцип жизнедеятельности вообще.

— Я не имел в виду идей связанных со справлением естественных надобностей. Эти идеи не зарождаются искусственно, — интеллигентно возразил в свою очередь Венечка, — речь шла именно о провозглашенных надстройках и прочих инициациях.

— Так бы сразу и говорил! — снова обмяк Мишка, — я против этого ничего и не имею. Ты ведь сразу начал обобщать на всю вселенную, как ты это любишь. Вот я и стал уточнять.

— Я думаю за это надо выпить! — предложил я, — если уж эти социальные инициации и возникают, то, слава богу, ненадолго!

— Ну а что если мэр все-таки скажет что-нибудь сакраментальное, раскроет, так сказать, карты? — спросил я Венечку.

— Именно этот вариант развития событий устроил бы меня больше всего. Ибо это означало бы, что все это не просто так, от отчаяния, и всему этому есть некое, пусть даже совершенно сумасшедшее, объяснение.

— Лично я не особенно в это верю. Наш мэр человек конечно особенный, но не до такой степени, чтобы теперь как-то рационально все это объяснить. Тут никакой фантазии не хватит. Лично у меня не хватает.

— Я разделяю твои сомнения, но кто знает. Инстинкт самосохранения порой творит с людьми настоящие чудеса, — многозначительно молвил Венечка.

— Я бы сказал, что этот самый вариант вовсе не исключает любого развития событий, — вставил Мишка презрительно, — то, что есть какая-то там стратегия, вовсе не означает, что эта самая стратегия не является столь же абсурдной и изначально обреченной.

— Как это верно, — в ответ провозгласил Венечка, — в нашем случае уже возможно все, что угодно.

Допив шампанское, мы в мрачном ожидании молча курили, и теперь уже втроем разглядывали люстры на потолке.

Вдруг неожиданно, как сквозь сон, вокруг задвигали стульями и люди потекли вереницей к выходу в коридор.

Это был сигнал.

 

***

 

Собрание происходило в том самом актовом зале, в котором мы сидели в прошлый раз с Машей, когда я появился здесь в первый раз. Зал был наполнен под завязку. Мы еще успели занять места в самом заднем ряду, а вновь пришедшие уже были вынуждены располагаться стоя вдоль стен и в проходах.

В президиуме сидели какие-то невыразительные личности, в их числе я узнал только мэра и его заместителя.

— Куда же запропастилась Маша? — подумал я в очередной уже раз.

В глубине души я надеялся увидеть ее на собрании. Но ее нигде не было видно.

— Ну что начнем? – вставая и откашливаясь, спросил у зала мэр, когда гул слегка поутих.

Голоса сразу совсем стихли и все напряженно на него уставились.

— Мы собрались сегодня здесь, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию и решить организационные вопросы. Начнем с хороших новостей. Все прошли мобилизационную подготовку передвижения в тяжелых зимних условиях и прошли ее с хорошими показателями.

— Ага, — только и сказал Венечка, прищурившись, и весь обратившись в слух.

— Так что теперь мы готовы практически к любым неожиданностям, осталось только, так сказать, закрепить пройденный материал. Сегодня у нас как раз намечен итоговый заезд на лыжах по установленным заранее группам. Со списками групп вы сможете ознакомиться на информационных стендах в холле.

— Итоговый заезд на лыжах! – ухмыльнулся Мишка, — во понесло нашего предводителя.

— Тут у некоторых возникает справедливый и, я бы сказал, своевременный вопрос, почему именно лыжи и почему именно теперь. Отвечаю. Именно потому, что теперь. Зимой по бездорожью проще всего перемещаться именно на лыжах! Надеюсь, никто не подвергает сомнению данный факт. А ситуация меж тем такова, что возможно потребуется эвакуация всего поселения в близлежащий населенный пункт.

— Ага! — обрадовано вскинулся Венечка, — вот она та самая сермяжная правда. Это что же, миграция лыжных кочевников? Это до того абсурдно, что становится оригинальным.

Мы с Мишкой только ошалело переглянулись. В зале поднялся нейтральный гул голосов, обсуждающих услышанное.

— Спешу заверить, что ничего страшного не случилось, и никакой спешки нет. Пока еще нет. Просто у нас подходят к концу запасы продовольствия и энергетических ресурсов. Доставить их до нас теперь не представляется возможным, в силу все тех же погодных условий, так что, скорее всего, придется перемещаться именно нам. Если гора не идет к Магомету, так сказать..

— Но ведь это какой-то бред! — невольно вырвалось у меня.

— Погоди, то ли еще будет, — успокоил меня Венечка.

— Надо было водку пить, а не шампанское, — с досадой сказал Мишка, — переваривать такое без водки немыслимо.

Внутренне я ним даже очень согласился, но и Венечка прав, то ли еще будет. Надо по возможности держать голову холодной. Ибо теперь можно ждать уже чего угодно.

— Само по себе переселение пока намечено на следующую неделю, но возможны некоторые коррективы. Окончательная дата будет озвучена в конце недели по результатам общего итогового заезда и проведенной ревизии. Теперь я хотел бы зачитать некоторые результаты по итогам прошедшей декады.

И началась уже настоящая мутотень. Венечка моментально вытащил свой, уже порядком истерзанный, журнал. Мишка скучающе зевнул и стал пялиться в окно. Там уже забрезжил свет и можно было видеть вялое брожение людей готовивших стартовую лыжню.

Я тоже зевнул и неожиданно стал проваливаться в подобие дремы. В голове путались мысли о Маше, лыжах и обо всем остальном, что случилось в последнее время. Постепенно все мысли спутались до того, что образовали какое-то единое и совершенно бессмысленное видение с участием неизвестных мне и совершенно бестолковых каких-то персонажей. После чего я уже окончательно провалился в сон.

 

***

 

Живой мир поистине многообразен и, слава богу, не ограничивается лишь человекообразными. Было бы непроходимо скучно видеть исключительно прямоходящих, постоянно мелькающих перед глазами и знать, что других вариантов не будет. Все-таки гармония нуждается в контрастах и дополнительных уровнях бытия.

Тот же макромир, содержащий всяческих больших и малых насекомых, доставляет нам подчас огромное количество разнообразных эмоций, осознанных и не очень. И хоть подобные эмоции подчас скорее негативные, без них мир не был бы столь совершенен. Я уже не говорю про птиц.

Саша часто наблюдал за различными мелкими домашними животными, кои постоянно посещали их дом и даже устраивались на постоянное место жительства. К его сожалению, в их доме никогда не было ни котов, ни собак, зато время от времени заводились муравьи, тараканы и даже пару раз появлялись клопы. И как же это было интересно, наблюдать за их поведением и времяпрепровождением. Хуже всего было с клопами, которые появлялись из своих убежищ только по ночам. Но и их удавалось понаблюдать, когда случалось проснуться посреди ночи и обратно заснуть не получалось.

Лишь комаров Саша однозначно не любил, они мешали ему заснуть, доводя порой до исступления своим бесконечным назойливым зудом. Другое дело мухи, залетающие летом в открытое окно и летающие потом по всей квартире и так и эдак. Выделывая немыслимые кульбиты, демонстрируя подчас удивительное летное мастерство.

За неимением других занятий, Саша порой был целиком поглощен изучением особенностей их поведения.

А когда, в конце концов, насекомых принимались травить, они собирали свои манатки и отправлялись в дорогу. Это было очень похоже на бегство, но каждый раз они проделывали это с большим достоинством. Быстро и четко.

Сначала кажется, что кроме суеты и беспорядочного движения ничего не происходит, а потом раз, и уже никого нет. Все съехали.

Саше каждый раз было жалко расставаться со своими маленькими друзьями, но ничего не поделаешь, жизнь есть жизнь и для человека и для насекомого. Самое интересное, что они всегда будто знали, куда им идти. Ни разу Саша не видел, чтобы они метались в беспорядочных поисках чего-то там, когда условия их жизни здесь становились невыносимыми. Они просто собирались и уходили.

Правда, рано или поздно, они всегда возвращались обратно. И тогда располагались уже на новых местах. Старые их норки, как правило, были безнадежно замазаны и заделаны. Но и новые их жилища были ничуть не хуже, так что можно было сказать, что состоялся лишь небольшой переезд.

И снова, быстро-быстро перебирая лапками они неслись по пересеченному рельефу стен и изрезанным ландшафтам вентиляционных труб, заползая и исследуя различные щели и дыры, в поисках все того же счастья и покоя, в постоянной заботе о благосостоянии своего потомства.

 

***

 

Очнулся я от яростного кашля. Мэр будто подавившись чем-то, стоял, опираясь руками о стол, весь мучительно красный, и никак не мог откашляться.

— У меня пока все. Если будут вопросы, я обязательно на них отвечу в конце заседания. А теперь выступит наш заведующий отделом туризма и спорта, — все еще кашляя, хриплым голосом выдавил он и с облегчением сел на свое место.

Заведующий отделом туризма и спорта был толстым, почти круглым, человеком с огромной лысиной и видимо страдающий одышкой. Он шумно и с трудом поднялся, сухо поздоровался и понес какую-то ахинею про аптечки и теплую одежду.

Снова мучительно захотелось слинять куда-нибудь подальше. Но, во-первых, так просто нам было уже не вылезти, а во-вторых, информации было все еще не достаточно.

С другой стороны, этот пыхтящий дяденька наводил такую тоску своим занудным монологом, что сил не было его слушать. Он вряд ли когда-либо сам занимался чем-то вроде туризма, но усиленно делал вид, что знает об этом все.

Это-то больше всего и раздражало. Человек, который знает о чем-то все, как правило, начисто лишен фантазии.

Я пожалел, что у меня не было журнала или книги. Вон Венечка, сидит, читает и в ус не дует. Мишка, так тот извелся еще хуже меня. Понятное дело ни еды, ни выпивки и ничего интересного. Долго ли он так протянет, без удовлетворения своих потребностей?

Потом выступило еще несколько человек. В том числе и главный организатор того самого заезда, который достаточно живо и внятно, наконец, объяснил нам главное, где и когда мы должны быть и что будет потом. Еще выступал председатель совхоза, но говорил что-то больше не по делу. Хорошо, что говорил он не долго, а то голос у него оказался громкий как труба, ни поспать под него, ни подумать.

Наконец, как-то уже совсем незаметно, собрание подошло к концу. На часах было что-то около часа. Как мы поняли, заезд начнется после обеда, и первые по списку стартанут уже в два часа.

Обед в этот раз оказался очень горячим и очень острым, что-то экзотическое, видимо, чтобы поднять боевой дух перед гонкой. Насытившись, мы еще некоторое время сидели просто так, ожидая, когда нормальное расположение духа вернется и воцарится среди нас. Потом мы еще немного посидели, наслаждаясь этим своим вновь появившимся расположением, после чего спустились вниз, изучать обещанные списки стартующих в заезде и намереваясь это дело перекурить.

На улице горели фонари, хотя было совсем светло, и даже снег шел еле-еле. Мороз по-прежнему стоял сильный, и все вокруг искрилось в этой изморози пребывающей везде, и на проводах, и на деревьях и даже на мозаичной кладке госпиталя. Если бы вышло солнце, глаза непременно ослепли бы от его, многократно отраженного, света.

Судя по спискам, нам оставалось еще минут десять. Внизу в холле происходила раздача обмундирования и вещмешков. Как объяснили, это для того, чтобы максимально приблизить предстоящий заезд к реальным условиям и обеспечить всех подходящей одеждой, во избежание обморожений и переохлаждений. Кроме того, в вещмешках находился сухой паек и запасы питьевой воды и что-то там еще. Все это напоминало то ли эвакуацию, то ли мобилизацию. Так или иначе, военный оттенок происходящего мероприятия был на лицо.

Облачившись в ватные штаны и в ватники, нахлобучив меховые шапки, с вещмешками за плечами, мы, будто военнопленные, снова вышли на улицу курить, в ожидании скорого старта.

Меж тем первые партии уже отправлялись, медленно уползая по лыжне в снежную мглу. Уходили по трое за раз, для чего проложили сразу три лыжни параллельно друг другу. Рядом с нами стояли такие же, как и мы, группки людей в ватниках и с мешками. Почти все нервно курили и переминались с ноги на ногу, ожидая своей очереди. Интервал между стартующими составлял лишь полминуты или около того. Видимо для того, чтобы не устраивать свалки между отъявленными спринтерами и всеми остальными, кто никуда не спешил.

Наконец подошла и наша очередь. Мы, перед этим с трудом надев лыжи и с палками наперевес, подкатили к стартовой полосе и по команде выдвинулись в путь. Тех, кто выехал перед нами и след уже давно простыл. Мы же ехали не спеша, чуть быстрее обычной скорости пешехода.

Справа от меня пыхтел Мишка, ритмично шевеля палками, а за ним, по крайней лыжне, с виду легко, двигался Венечка. Так как мы никуда не торопились, то, не сговариваясь, бежали параллельно друг другу, не разговаривая и не переглядываясь, стараясь поберечь силы и дыхание.

Вскоре мы выехали из города и, пробежав небольшое поле, углубились в лес. В лесу стояла морозная тишина, и царило белое безмолвие. Виляя между деревьями, три лыжни так и шли рядом, не разбегаясь друг от друга, но и особенно не сближаясь.

В этот раз лыжню проложили значительно длиннее, чем в прошлый раз. Что-то около десяти километров. По крайней мере, так сказал тот самый мужик на старте, что отправлял нас и в первый раз.

Снова однообразное мелькание заснеженных деревьев потихоньку начало действовать на меня усыпляюще. Но мороз не давал расслабиться ни на секунду, немилосердно щипая открытые части лица и пробирая до самых косточек.

Подобным образом мы ехали достаточно долго, ни на что не обращая внимания, кроме лыжной колеи перед глазами. Потому, когда наши лыжни в очередной раз разбежались перед слишком густыми зарослями ельника и не сошлись потом обратно, мы автоматически продолжали ехать дальше.

Меж тем моя лыжня продолжала отдаляться от моих друзей все дальше и дальше. По началу, я решил, что наши пути разошлись ненадолго, а потом, когда моих товарищей уже еле-еле можно было разглядеть меж деревьев и расстояние между нами все увеличивалось, я не стал возвращаться обратно, решив, что рано или поздно мы все равно где-нибудь снова встретимся.

 

***

 

И все-таки одна собственная книга у Саши была. Вернее она появилась у него, когда он уже немного подрос. Насколько он теперь помнил, ее подарила ему мать в его день рождения.

Книга была роскошная. Мастерски оформленный твердый переплет с теснением, приятная на ощупь ослепительно белая бумага и масса подробных иллюстраций. Саша и так и сяк вертел ее в руках. Ходил вместе с ней как с писаной торбой. Все разглядывал обложку, перелистывал страницы, но читать не решался. Все боялся, что не поймет ничего или не понравиться. Хотя, что тут такого, он и сам бы не объяснил. А может просто до последнего оттягивал удовольствие. Трудно сказать.

На обложке красовалась тщательно нарисованная иллюстрация из книги, как он это понял. Зимний лес, с редкими низкорослыми елками. И в лунном свете через этот лес, прямо по девственно чистому снегу едут на лыжах трое охотников с ружьями. У двоих ружья за плечами, а один так и ехал с ружьем наперевес, точно послышалось что-то или заранее прислушивался, боялся прозевать. За плечами помимо ружей висели рюкзаки или котомки, а сами они были в полушубках и в шапках-ушанках. И сразу было видно, что холодно и лес дикий-дикий.

Вроде простой рисунок, будто карандашом, черно-белый. Но так мастерски все нарисовано, что будто живое. И так Сашу этот рисунок зацепил, что он то и дело смотрел на него и не мог наглядеться. Ему сразу тоже захотелось нарисовать что-нибудь подобное, но он рисовал плохо и решил не портить впечатление.

Потом уже лежа в кровати, положив книгу рядом на тумбочку, он все в мыслях своих лелеял момент, когда он все-таки начнет ее читать и все представлял, о чем она может быть, вспоминая картинки и особенно ту, что была на обложке. А потом, замечтавшись, он представлял себя уже одним из тех трех охотников, вдали от людей и городов в девственном лесу, в поисках чего-то особенного. Или кого-то, затерянного среди бескрайнего леса. Или же в поисках пропитания, умирая от голода и холода, без крыши над головой. Вариантов была масса.

Потом он незаметно заснул и всю ночь ему снились какие-то лесные истории с охотниками на лыжах и бесконечные брожения в поисках чего-то там. Он так видимо и не придумал чего именно. Но ничего особенного, впрочем, так и не произошло.

И это было самое значительное его впечатление об этой книге. Он потом даже и не помнил, прочитал он ее, в конце концов, или нет, но эта картинка с обложки осталась в его памяти навсегда. Так будто в ней сосредоточились всевозможные написанные и еще даже ненаписанные истории. И будущее и прошлое.

 

***

 

Бежать одному было менее приятно. Все-таки ощущение, что есть еще кто-то рядом, здорово поддерживало и придавало сил. Но делать было нечего, и я все ехал и ехал куда-то неизвестно куда примерно с той же скоростью.

Так прошел еще час, а может и два. За все это время никакой другой лыжни я больше не встретил. Меж тем понемногу начинало смеркаться. Этот факт меня несколько тревожил, но все же я надеялся на то, что уж куда-нибудь, но эта лыжня меня рано или поздно выведет. Десять километров — не пятьдесят, небось скоро что-нибудь да покажется.

И все бы ничего, но начинали здорово замерзать руки и ноги. Что до лица, то оно уже давно окоченело и ничем меня не беспокоило.

Через какое-то время я остановился передохнуть и покурить. Достать сигареты и прикурить оказалось в этой ситуации делом нелегким, но, в конце концов, я добыл и сигарету, и огонь, еле шевеля замерзшими пальцами.

Вокруг стояла абсолютная, я бы даже сказал, мертвая тишина, еще более гнетущая вкупе с подступающей темнотой. Впереди меня, сзади меня кроме лыжни и все тех же заснеженных деревьев, ничего не было видно.

Я начал ощущать смутное беспокойство. Полусонное состояние, в котором я пребывал в начале, уже давно меня покинуло. Но и думать было нечего, возвращаться тем же путем, так что оставалось только идти дальше.

Еще около часа я непрерывно продвигался вперед, напряженно всматриваясь в кажущиеся просветы между деревьями, надеясь разглядеть хоть что-нибудь рукотворное. Темнело на глазах, и я уже не всегда мог рассмотреть даже лыжню впереди себя. Ноги и руки онемели совершенно, еще больше будто онемел мой разум, в страхе остаться в этом лесу на всю ночь и неминуемо замерзнуть.

Следующий час я продвигался уже почти в полной темноте, еле чувствуя лыжню под ногами, буквально на ощупь. Потом я неожиданно вспомнил про вещевой мешок, может там есть фонарь?

— А что, если великое переселение уже началось? — вдруг подумалось мне, — вот так вот, вразброд, кто куда попадет и без предупреждения? Встал на лыжи и ага. Пошел куда глаза глядят..

Я остановился, и кое-как стянул с себя мешок. Там, на ощупь, ничего похожего на фонарь я не нащупал. Хотя доверять своим ощущениям теперь я бы не рискнул. Пальцы еле слушались. Зато я отыскал что-то съедобное типа бутербродов и вроде бы даже термос. По крайней мере, по форме этот сосуд напоминал именно термос. Я вытащил его и отвинтил крышку.

Точно, термос. Повалил пар, скорее ощущаемый, чем видимый. Я, еле сдерживаясь, прильнул к его горлышку.

Первые обжигающие глотки горячего чая вернули меня к жизни и возвратили мне рассудок. Потом я сжевал один из бутербродов, холодный, но восхитительно вкусный, сделал еще пару глотков чая и, тщательно завинтив крышку, убрал термос обратно в рюкзак. Теперь я был готов двигаться дальше хоть всю ночь. И выкурив сигарету, я продолжил свой путь в черную неизвестность.

Но уже спустя полчаса все мои свежеприобретенные силы и бодрость куда-то делись. Сказывалась усталость от долгой ходьбы и пронизывающий холод, сковывающий все тело. Я сразу устал так, что готов был повалиться прямо там где стоял. Сесть, не разбирая куда, или даже лечь. Даже стоять было уже тяжело. Совершенно деревянные ноги почти не слушались.

Я снова остановился и полез за термосом. А что еще мне оставалось? На этот раз под руку попалась еще и фляжка. Предчувствуя добрую весть, я вытащил фляжку и, открыв, понюхал. Это оказалась водка! Ну или разведенный спирт. Я где-то слышал, что на морозе пить нельзя, мол, еще хуже будет. В моем случае хуже уже не будет. Мне просто был нужен допинг, чтобы пройти в результате лишний километр, не более того. Может именно он окажется для меня спасительным?

Я сделал приличный глоток водки и запил все это чаем. После чего с наслаждением закурил. Можно было конечно попытаться разжечь костер, но, как назло, лес попался лиственный, и снегу навалило столько, что так просто дров мне не найти. Да и топора с собой у меня не было.

Водка приятно согревала изнутри и силы, казалось, вернулись вновь. Тем временем неожиданно стало как будто светлее. Глянув наверх, я не поверил своим глазам. Надо мной чернело абсолютно чистое небо усыпанное звездами и откуда-то из-за леса выползала ослепительно белая луна, вырисовывая на снегу из ниоткуда целую вереницу длиннющих теней.

Я не видел чистого неба уже бог знает сколько времени и вот почему-то именно теперь и именно здесь. Не иначе как это знак! Вот оно мое спасение. Теперь лыжню было отлично видно. Я снова натянул мешок за спину и не спеша покатил дальше.

Так я останавливался еще пару раз. Пока не закончилась водка. В термосе еще оставалась пара глотков чая, и в мешке лежал последний бутерброд, но это был последний запас для последней остановки. Теперь я совсем потерял счет времени, не представляя его себе даже приблизительно. Не чувствуя ни ног ни рук, ни даже казалось уже головы, я неумолимо продолжал свое однообразное движение вперед.

Когда я был уже на грани потери сознания, будто в последний раз взглянув вперед, я вдруг краем глаза уловил впереди какой-то отблеск, который тут же пропал среди деревьев. Но увиденное здорово встряхнуло меня и словно включилось второе дыхание. Лыжня шла примерно в том же направлении, и я снова взял себя в руки и покатил чуть быстрее, стараясь только не упасть.

Еще несколько шагов, и еще немного. Я молил бога, чтобы то, что я видел, оказалось именно тем, что я хотел увидеть, чтобы мне не привиделся тот свет, что я заметил пару минут назад.

И когда надежда уже начала отступать вновь, я снова увидел огонек, почти так же далеко, но уже наверняка.

Теперь меня вела не только надежда, но и видимая цель. Теперь я не мог отступить, и не мог пропасть ни за что.

Еще минут через десять я увидел второй огонек. А потом уже меж деревьев частично разглядел контуры какого-то строения.

Мне было все равно, что это за место и кто там живет. Если есть огонь, значит там тепло и там можно переночевать. О большем я и думать не смел.

И вот еще несколько метров и я выехал из леса на обширную опушку, посреди которой стоял большой бревенчатый дом.

Я подъехал к самым дверям и забарабанил в них что было силы, чувствуя, как подгибаются подо мной ноги и я сползаю куда-то вниз. И как только я услышал за дверью шаги, а потом лязг отодвигаемого запора, что-то во мне отключилось, и я потерял сознание.

Очнулся я уже видимо в доме. Я полулежал в огромном кресле перед растопленной печкой, а вокруг меня стояли какие-то странные люди словно тени в монашеских рясах и в капюшонах, надвинутых на самые глаза. Их было трое, один слева от меня и двое справа. Они стояли совсем рядом, молча, с руками сложенными на груди, будто исполняя некий ритуал, то ли жертвоприношения, то ли отпущения грехов.

Я здорово напугался, только старался не подавать виду и, не смотря на слабость разлившуюся по всему телу и некоторое кружение в голове, стал продумывать пути возможного отступления.

Но время шло и не происходило решительно ничего, они будто медитировали вот так, стоя вокруг меня. Постепенно я успокоился и решил, пока это возможно, просто лежать и восстанавливать силы. Поэтому я даже на некоторое время снова закрыл глаза..

Когда же я снова их открыл, никого рядом со мной уже не было. Я почувствовал себя значительно лучше и попробовал сесть. Но получилось только усесться чуть повыше. Все равно, это было уже что-то, и я смог несколько осмотреться.

Это была достаточно обширная комната в деревянном доме. Стены были из грубого и толстого бруса, потемневшего от времени. За занавесками пара высоких окон, печка, большой стол и пара обыкновенных застеленных кроватей. Ну еще несколько стульев вокруг стола. Может сама комната и не была большой и только таковой казалась из-за бедной обстановки и отсутствия какого-либо хлама и вообще вещей. На стенах ничего не висело, не было никаких полочек или картинок. Потолок тоже был просто деревянный. А под потолком низко висела простенькая плетеная люстра с одинокой неяркой лампочкой. Она висела прямо над столом, и потому никому не должна была мешать. Стол был тоже просто деревянный. Ни скатерти, ни какой-либо посуды. Все выглядело очень скромно, но аккуратно и надежно. Интерьер, в общем, пришелся мне по душе и я, наслаждаясь теплом совсем расслабился и, кажется, снова задремал.

Проснулся я от того, что стукнула дверь. Снова открыв глаза я увидел рядом с собой человека в огромном вязанном свитере и в огромных же очках в толстой черной оправе. Сам он выглядел довольно опрятно, чисто выбритый коротко подстриженный, весь такой морщинисто приветливый. Он стоял напротив моего кресла совсем рядом с камином и пристально смотрел на меня, так что если бы не легкая усмешка в его глазах мне стало бы здорово неприятно.

— Ну как, оклемался? — спросил он низким хрипловатым голосом.

— Да, спасибо. Главное что тепло. Но не могли бы вы мне сказать, где я теперь нахожусь? — еще довольно слабым голосом спросил я, снова пытаясь присесть.

— Тебе лучше теперь лежать, не поднимайся, — сказал он, положив свою руку мне на плечо, — ты на метеостанции, а она в свою очередь, как ты и сам знаешь, располагается в лесу. Здесь кроме меня живет еще пара человек, но они теперь уехали за продовольствием.

— А откуда здесь монахи? Или кто это был здесь в рясах. Три человека стояли вокруг меня, когда я очнулся, — встревожено спросил я, глядя на человека в свитере.

— Боюсь, что тебе просто что-то такое приснилось, — улыбнулся он, — кроме меня здесь точно никого теперь нет. Разве только тебя посетили святые апостолы. После такого стресса тебе может показаться невесть что. Так что не бери в голову.

— Постараюсь. Только вот как я сюда попал, этого я понять не могу, — проговорил я, пытаясь сосредоточиться, — никогда не слышал, что здесь где-то рядом есть метеостанция или вообще кто-то живет в лесу. Не мог же я так далеко уехать на лыжах.. Ведь я, всего-навсего, должен был вернуться обратно в город.

— Ну ехал-то ты небось долго. Я тебя втащил сюда уже под утро заледеневшего напрочь. Видно ты всю ночь и катался. А так можно было и пятьдесят километров проехать, если умеючи. А что до нашей метеостанции, то она располагается здесь недавно. Так что и местные могли не знать. Здесь раньше лесник жил, правда, давно уже. Так что дом несколько лет вообще пустовал и, судя по его состоянию, здесь все это время никто не появлялся. Тут вообще никто по лесу просто так не шляется, вот и не видел нас никто. Признаться, ты здорово меня удивил, когда ночью весь белый, да еще и на лыжах сюда завалился. Я в первый момент даже испугался немного, открывать боялся. Спросонья все нечистая сила мерещится. Поживешь здесь вот так один, и с головой что-то такое происходит и у всех что-то свое.

— Ну а вы-то про наш город слышали? — с надеждой спросил я.

— Должен быть где-то городок. И даже не один. Но до них километров сто, не меньше. Мы так далеко по лесу не ходим. Нас как привезли сюда на машине, так мы на ней и за продуктами ездим и за оборудованием, если нужно. Вот дурдом здесь недалеко есть, это точно. Иногда сюда за психами приезжают, если убегут. А ты сам-то часом не оттуда?

— Да ну что вы! Я из города. Наверное, действительно меня угораздило далеко так уехать. В темноте да на морозе нелегко ориентироваться во времени.

Я снова почувствовал усталость и опять закрыл глаза.

— Да мне-то все равно. Спокойный человек и ладно. Я тебе тут чайку травяного принес, выпей-ка, тебе от него легче будет, а потом и спать хорошо будешь.

Он помог мне сесть еще повыше и подал огромную кружку ароматного крепкого чая, на вкус даже сладкого. Я сделал несколько глотков, и по всему телу разлилось приятное живительное тепло. Стало так хорошо и спокойно. Я выпил примерно половину и почувствовал, что глаза закрываются, и я неминуемо засыпаю. Я лишь успел передать полупустую кружку человеку в свитере и провалился в сон. Напоследок вроде как тот накрыл меня одеялом.

В следующий раз я очнулся уже от того, что кто-то изо всех сил трясет меня. Открыв глаза, я увидел вокруг себя весьма тесное полутемное пространство с низким потолком и все трясущееся. Только какое-то время спустя я понял, что лежу в кузове небольшого автомобиля или даже микроавтобуса. Я был весь закутан во что-то белое или просто укрыт простыней, а рядом со мной, спиной ко мне, сидели два человека в белых халатах. Должно быть это врачи и меня везут в машине скорой помощи. Неужели все так плохо? Кроме слабости и сонливости я ничего криминального в себе не ощущал. Мало ли, что сил совсем нет, так что и рта не открыть, всякое бывает после такого приключения.

Я снова закрыл глаза, не в силах держать их открытыми, прислушиваясь между тем к их разговору.

— .. Все бегут и бегут, несмотря на то, что мороз такой, а в саму больницу уже пару месяцев не пробраться, и что там только теперь происходит? Одному богу известно, — говорил один из них, тот, что сидел ближе ко мне.

— И не говори. Видимо не сладко им там, если даже психи дали деру. Ведь этот уже седьмой за неделю, — вторил ему дальний.

— Говорил я, надо было вездеход вызывать или бульдозер, умаемся так, собирать их по всей округе. Да еще леса кругом, а дорог раз-два и обчелся.

— Небось, у них уже и еда заканчивается, не на год же у них там запасы. Хоть с этим повезло. Это хорошо, что он в отрубе. Ни тебе разговоров этих, ни драк. Уж так это все утомляет. Каждый раз не знаешь что и ожидать..

Я слушал весь этот диалог, будто в тумане и воспринимал его исключительно как часть своего сна. Слишком страшно все это звучало, но при этом перекликалось с тем, что говорил тот метеоролог. Но что именно он говорил?

Мое сознание будто расслаивалось, теряясь в деталях и воспоминаниях. Я пытался восстановить в голове всю свою жизнь за последнее время, но это удавалось с трудом. Все, что я слышал, при всей своей нелепости могло быть и правдой, и может именно этот факт более всего отторгал саму эту возможность в его представлении.

Где-то теперь мои друзья? Маша. И куда интересно его теперь везут? Не все ли теперь равно. Его снова клонило в сон, и вопросы так и оставались без ответов как минимум до следующего пробуждения.

 

***

 

— Отчасти, можно сказать, что вам несказанно повезло! Даже такая экстремальная терапия редко приносит плоды в таких хронических случаях как ваш. А тут результат на лицо! Поживет в нормальной обстановке, поупражняется, адаптируется и еще будет полноценным человеком, — уверенно произнес упитанный самодовольный человек с лоснящимся лицом и в больших очках, сидящий за огромным столом, заваленным какими-то папками и бумагами, книжками и грязными чашками.

Все это он объяснял Сашиной маме, а Саша сидел тут же, рядом с ней. Ему казалось это забавным, что о нем говорят в третьем лице, а он сидит тут же и все это слышит. Еще ему казалось странным, что его мать, остававшаяся в его воспоминаниях высокой и статной женщиной с твердым и молодым лицом, теперь выглядит значительно меньше его, и лицо ее все в морщинах, она будто бы ссохлась и поседела, и при всем притом оставалась его матерью. В этом он нисколько не сомневался, но совместить все во что-то одно ему пока не удавалось. Его сознание, расслоившись еще там, в машине скорой помощи, так и не воссоединилось обратно. Он лишь растерянно оглядывался, пытаясь нащупать что-то, определить себя во всем этом, таком знакомом и одновременно таком чужом.

Врач за столом еще долго что-то втолковывал его матери, а она безропотно слушала его, не перебивая и ничего у него не спрашивая. Врач рассказывал, какие версии, гипотезы и диагнозы превалировали все эти годы, что с ними только на тот свет. И только один он надеялся и верил. И вот она победа. Он все настаивал на своей, в этом смысле, исключительности, и расценивал случившееся однозначно как победу собственную.

Сашина мать вся молчала и слушала, а Саша все пытался понять, про какую победу говорит доктор. Победу над кем, или над чем?

Потом они вышли из кабинета. Сначала его мать, а за ней и он сам. Лишь попрощавшись напоследок.

Доктор, казалось, был тем немало разочарован, рассеянно прощаясь в ответ, сохраняя впрочем на своем лице самоуверенную надменную маску победителя всегда и во всем.

Проходя по коридору, за чередой стеклянных дверей с железными решетками он видел других пациентов, как он про себя это понял. Одни сидели на стульях, другие стояли вдоль стен или прямо посреди комнаты. У некоторых из них рты были беспомощно открыты, другие глупо улыбались всему вокруг, третьи депрессивно и сосредоточенно жались по углам. И только медперсонал и тут и там мелькавший среди них, сохранял на своих лицах эмоциональную беспристрастность.

И тут одно лицо из прочих, будто выхваченное мельком, показалось ему знакомым. И тот человек тоже смотрел на него, но совершенно пустым взглядом, все пытаясь будто что-то сделать рукой, словно разыскивая несуществующий карман на одежде. И даже лицо его не казалось знакомым, а так только, будто какие-то ускользающие черты что-то напоминали.

По коридору яркими квадратами расположился солнечный свет, проникая сюда через окна по другой стороне коридора, и редкая пыль высвечивала эти солнечные лучи, такие сразу явные и понятные.

Потом они оделись внизу в пустынном гардеробе, где под вешалками сидел лишь одинокий безмолвный старик, и, минуя охранника, вышли на улицу.

Светило яркое весеннее солнце и повсюду и так и сяк пели неугомонные птицы. Улица сверкала после недавнего дождя и вокруг, казалось, блестело решительно все. Даже автобусная остановка напротив больничного крыльца. Впечатление было такое, что ее только что кто-то с усердием вымыл и начистил до блеска.

— Ну что, поехали домой, — посмотрев на него, только и сказала мать.

А потом она вдруг заторопилась, увидев, как к остановке подходит какой-то автобус, на половину заполненный людьми.

А над всем этим возвышался печальный город, такой теперь наполненный весенним ожиданием и свежестью.

 

Николай СЛЕСАРЬ