СОЮЗ РЫЖИХ

 

Они долго по очереди смотрели друг на друга, так, чтобы тот другой не догадался. Она изредка поднимала на него взгляд из-за бумаг. Он с интересом изучал ее через зеркало, висевшее напротив нее. Но только исподволь, сохраняя эту тайну своего любопытства как нечто самое для него сокровенное в эту минуту.

Она работала в отделе кадров огромного завода, простиравшегося на многие километры вширь и вглубь. Даже теперь, в окне он длился и длился до самого горизонта, заполняя его своими многочисленными трубами. А дым из тех труб так заслонял само небо.

Он пришел устраиваться на этот завод простым рабочим. Просто по объявлению. Пришел в первый раз, еще до конца не уверенный в этом своем выборе и в самой необходимости этого своего решения. Но тут уже его врожденное упрямство брало над ним верх и целиком и полностью управляло его волей. Уж решил, так решил.

Она видела все эти переживания на его лице и, не понимая их природу, лишь непроизвольно сочувствовала ему. Уж столько она перевидала здесь этих молодых людей, но этот вроде бы был каким-то особенным. Во-первых, уже не юнец, а во-вторых, такого задумчивого взгляда она как будто здесь еще не видала, да и вообще лицо скорее выдавало в нем гуманитария с художественными наклонностями, чем технаря, пусть даже и инженера какого-нибудь.

Так они переглядывались уже довольно долго. Сначала, он ждал, пока она освободится. Потом, передав ей огромную кипу бумаг, ждал, пока она наведет в них относительный порядок, разложив многочисленные справки и ксерокопии по соответствующим кучкам. Потом еще какое-то время она внимательно изучала оригинальные документы, из коих были собственно паспорт и диплом художника.

Разглядывая ее, он все думал о дне вчерашнем, когда все его существование будто раздвоилось в неопределенности перед прошлым и будущим, желая лишь покинуть настоящее. Он снова и снова пытался разобраться в своих ощущениях, будто специально запутанных и не совсем для него понятных. В довесок ко всему в голове все еще шумел вчерашний алкоголь, но это только так, самую малость. Больше все-таки сказывалась бессонная ночь. Он до самого утра сидел на своей кухне и смотрел как солнце, едва нырнув за крыши, буквально через час вынырнуло вновь, и начался новый день. Будто всему на свете есть продолжение.

Она тоже думала о нем, в основном о нем, ну еще и о скором обеденном перерыве и о том, что сегодня уже четверг, на дворе июнь месяц и что завтра она прямо с работы поедет наконец-то на дачу. И пошло оно все к чертям. Подумав о даче, она опять вернулась в мыслях своих к теперешнему посетителю и снова украдкой на него посмотрела.

Он же, мысленно снова пережив весь вчерашний день и не найдя в нем на первый взгляд никаких несоответствий и прочих глупостей, снова взглянул на нее в зеркало.

И тут их взгляды, наконец, встретились и тут же смущенно разлетелись по углам. Она уставилась в его документы, он сделал вид, что с интересом смотрит в окно, пересчитывая про себя видимые отсюда смердящие трубы.

При этом никто за все это время не проронил ни слова. Помещение наполняли скорее звуки с улицы, вливающиеся сквозь раскрытое настежь окно. Лязг железа, гул из цеха по соседству, шум погрузчика, проезжающего под окнами где-то внизу. Из соседних помещений слышались приглушенные голоса, чей-то смех и жужжание принтера. Еще пара мух под потолком, резвясь и играя меж выключенных люминесцентных ламп, издавали характерные раздражающие слух звуки. Во всем чувствовалось движение жизни, по-летнему ленивое и неспешное, монотонное и неумолимое.

Еще несколько дней назад он мог представить себе миллион возможных вариантов своего ближайшего будущего, но и подумать не мог, что окажется именно здесь. Впрочем, еще вчера он не мог представить себя нигде. До того сильная его охватила апатия, что казалось ничего кроме него у него больше не осталось. И даже сам себе он не был как будто нужен. И лишь звенящая пустота вокруг и такая же пустота внутри.

Но ничего не остается неизменным бесконечно долго. И рано или поздно случаются вещи совершенно неожиданные и непредсказуемые. Что-то такое, что раньше лежало где-то вне привычной и отработанной колеи. Ведь еще совсем недавно, буквально месяц назад, до того как его пригласили работать в тот театр, он чувствовал себя уже вполне сформировавшимся человеком. Человеком с собственным ритмом и временем, достаточно уверенным, если и не в послезавтрашнем, то, по крайней мере, в завтрашнем дне. И, за исключением разве сезонных депрессий и легких припадков отчаяния, все в его жизни было более-менее определенно. Как же порой быстро меняется все. И всему виной тот проклятый театр.

Даже теперь внезапная досада исподволь исказила его лицо неприятной усмешкой обращенной куда-то глубоко в себя. Но заметив свое отражение в зеркале, он спохватился и испуганно посмотрел на нее, не видела ли она его в этот момент. Но к счастью она теперь склонилась над монитором компьютера, что-то быстро набирая на клавиатуре, и все ее внимание было поглощено этим занятием.

 

II

 

Он уже месяц как сидел без работы, когда его пригласили помочь в оформлении спектакля. Он моментально почувствовал себя, чуть ли не знаменитым. И это после сплошной череды жалких халтур и гламурных выставок где-нибудь на задворках, на которых никого, кроме собственно художников, ни разу и не бывало. А тут целый театр!

И ведь позвали его не по рекомендации, а исключительно познакомившись с его работами, мелькнувшими последнее время и тут и там. Этот год будто специально оказался необыкновенно плодовитым на различные выставки и презентации, в которых ему довелось принять участие. Да и работ подходящих скопилось в избытке.

В последнее время он хватался за любую возможность выставиться, как за спасительную соломинку, будто это была его последняя надежда. Старался не пропустить ни одного арт-проекта, каждый раз замирая в предвкушении хоть какой-то реакции, любого резонанса. Да только не происходило ничего. Будто все уходило в пустоту.

Вообще говоря, именно теперь он уже не был столь уверен в своей карьере художника. Уж слишком зыбким был этот путь. И этот идиллический налет в его взгляде на свободное творчество здорово поизносился со временем. И вместо того, чтобы сразу после училища обрести независимость и признание, как он себе это видел, будучи еще студентом, он сначала проработал два года в качестве практики на одном крупном предприятии, оформляя промышленную упаковку, а потом еще лет пять трудился в рекламном бизнесе. Но все эти годы он неизменно лелеял в себе надежду на скорые лучшие перемены. Ему так и казалось, что вот-вот все переменится. И все свое свободное время, а иной раз и по ночам, он рисовал все новые и новые работы, то ли для себя, то ли в расчете на это призрачное и лучшее будущее.

И вот теперь ему уже за тридцать, а вокруг так ничего и не изменилось. Разве халтура выполняется теперь на раз, без задействия головы вообще и эмоций в частности. И чем дальше, тем более формальным выглядело его участие в совместных художественных акциях и прочих творческих союзах. И все меньше оставалось тех самых надежд, а все освободившееся из под них пространство заполнялось рефлексами и пустым ожиданием чуда. И сомнения все чаще посещали его. Сомнения по отношению к себе, к тому, что он делает, к тому, что будет с ним дальше. Ведь до сих пор он еще ни разу по-настоящему не зарабатывал этим своим ремеслом. Так, продал с десяток картин, дешево и скорее случайно. И это притом, что картины у него получались исключительно эротического содержания. Правда эротизм этот был настолько глубокий и странный, что редко кто воспринимал его именно так. Кто-то лишь озабоченно цокал да и отходил в сторонку, кто-то лишь плевался, обозвав порнографией, а кто-то вообще не видел во всем этом ни намека, ни искушения. И хоть казалось, что вариант этот беспроигрышный в смысле привлечения стороннего наблюдателя, на деле выходило скорее наоборот. Да и вставлял он этих своих полуобнаженных и обнаженных дам и прочих персонажей скорее непроизвольно, и они уж точно не являлись основной идеей и сюжетным центром. Но неизменно, даже рисуя с натуры где-нибудь в бескрайних колхозных полях, он умудрялся углядеть какую-нибудь пастушку у стога или бесстыжего агронома загорающего на каком-то там живописном берегу на излучине. А уж в своих поздних фантасмагорических творениях эта его фантазия непременно вписывала пару тройку беснующихся дочерей губернатора в исподнем, где-нибудь на субботнике или еще того хуже, преподавателей техникума застигнутых врасплох в их технократических оргиях на задворках в пронзительном каком-нибудь лунном сиянии. Сам он, впрочем, смотрел на эти свои артистические нюансы вполне благосклонно и с пониманием, полностью игнорируя недоуменные подчас взгляды и недвусмысленные вопросы. Для него это был лишь своеобразный элемент антуража и ничего более.

Так что бизнес проекта в этом смысле у него не случилось. К тому же он специально не усугублял этот свой эротический аспект, оставляя за ним лишь еще одну грань физиологического пространства, акцентируя при этом совершенно другие свои идеи и мысли. Он даже не думал о том, чтобы как-то продвинуться именно на этом скользком поприще. Он не был ни эротоманом, ни бизнесменом, и на жизнь зарабатывал в основном лишь своей рекламной мазней, да и тоже гроши. Правда на жилье и еду, в общем, хватало.

В этом смысле его изнуряла скорее собственная нереализованность и неудовлетворенная страсть к признанию его таланта. Только в нем он нисколько не сомневался, каждый раз списывая невнимание к его работам на что угодно, только не на отсутствие у него прирожденных способностей. Ему казалось, что никто ничего вокруг не понимает и не хочет понимать, превращаясь, чем дальше, тем больше в сноба и циника. Но эта вера в свое предназначения придавала ему сил, и, в конце концов, ничто больше не грело его душу так, как живопись. И этот факт до сих пор оставался для него подчас единственным оправданием этих его ожиданий. Хотя отчасти он уже смирился с этим своим уделом человека при деле, всего-навсего, только не признавался себе в этом.

И вот она удача! Вот оно, заслуженное признание. Спасительное оправдание всех его надежд. Так он тогда решил про себя и немедленно воспрял духом.

Он навсегда запомнил этот звонок по телефону поздно вечером. Приятный голос назвал себя главным режиссером и выразил признание его профессиональным способностям. Рассуждая, впрочем, об этом несколько отвлеченно. Скорее уже он сам домыслил эти его слова именно так, как признание способностям. Потом пошел уже исключительно деловой разговор. Он так волновался, что вынужден был специально контролировать свой голос и свои эмоции. Поэтому говорил чересчур сухо и сдержанно, как ему потом казалось. Но главное, что разговор состоялся и в результате ему предложили работу.

И вот, спустя пару дней он уже был там, в первый раз посетив театр со служебного входа. Еще снаружи он был скорее подавлен величием самого здания и одновременно его пустынностью и отчужденностью. Все это пробуждало в нем почтение и ответственность, эмоции давно уже им не используемые и основательно забытые. Внутренние помещения оказались не менее монументальными и отстраненными. Весь интерьер тонул в полумраке, скрывая огромное пространство холла над головой и изысканную лепнину по стенам. Он почувствовал себя будто в музее или в какой-нибудь академии наук. Правда потом он сразу оказался в служебных и подсобных помещениях, традиционно захламленных и запущенных, в которых тоже никого больше не было. Там он сразу почувствовал себя в своей тарелке.

Встретил его там помощник режиссера, ибо сам режиссер внезапно отлучился по неотложным делам. Помощник же оказался весьма сухим и немногословным господином, с виду почти вдвое старше его. Редкая его шевелюра была уже сплошь седая и тщательно зачесана назад. Лицо его было худощавым и вытянутым, напоминая собой лицо какого-нибудь английского лорда. Тот был с ним скорее снисходительно доброжелателен, чем приветлив, и ничего внятного по существу дела сказать не мог, или же не хотел. Понятно было только то, что есть некая пьеса, весьма оригинального формата. Подробностей он никаких не знает, а знает лишь то, что режиссер надумал пригласить именно его в качестве оформителя. Так что в этот раз ему предоставлялась возможность ознакомиться с театром, прочувствовать его атмосферу и только.

Так они и бродили по гулким и темным помещениям театра, по пышному залу, по сцене, зашли и за кулисы, а потом даже заглянули в костюмерную. Засим помощник завел его в кабинет режиссера, налил чаю и предложил прийти завтра, когда режиссер уже точно будет на месте.

Он хоть и почувствовал некоторое разочарование от беспредметного разговора, но вышел из театра под впечатлением от этого сонного величия. В голове уже мелькали отрывочные образы того, как бы это могло быть если.. Но это были лишь фантазии, не более того. Оставалось ждать завтрашнего дня.

Не смотря на то, что был конец мая, на улице уже вовсю царило лето. Жара стояла самая что ни на есть июльская. Пока он брел домой по пустынной и раскаленной набережной, набежали долгожданные облака, и пошел несильный теплый дождик. Так под дождем в легкой задумчивости он нырнул в очередную подворотню и через пару минут был уже дома.

Жил он в коммуналке под самой крышей. Из соседей у него были лишь угрюмый алкаш, неопределенного возраста мужчина, и старушка-пенсионерка.

Старушка почти ничего не слышала и не видела и самое большое путешествие предпринимала на кухню три раза в день. Все остальное время она проводила у себя в комнате. Что она там делала целыми днями, оставалось для него загадкой.

Алкаш по утрам выходил будто бы на работу, но не обязательно каждый день. Приходил обратно по-разному, иногда уже совсем в ночи, но исключительно всегда уже косой. При всем притом, особо не шалил и не приставал зазря. Так что обстановка дома была фактически идеальной.

Ни к кому из них троих никто не приходил, и целыми днями в квартире стояла почти мертвая тишина. По крайней мере, пока не возвращался сосед. И то, он шумел скорее непроизвольно. Не в силах держать равновесие, он хватался за все подряд, задевал все что можно и иногда даже падал, сохраняя при этом своеобычное угрюмое молчание.

Одним словом, творческая обстановка, лучшего и пожелать трудно. Потому, когда он сюда переехал лет восемь назад, ему так хорошо и работалось, после студенческого общежития, с постоянными аншлагами и пьянками.

По началу к нему еще приходили друзья однокурсники, но не находя с его стороны оживления по этому поводу и натыкаясь на частые отказы составить компанию, постепенно оставили его в покое.

После того как он отработал ту самую практику и съехал из общежития, он сразу решил бросить пить, опасаясь неминуемо превратиться в алкоголика, ибо предпосылки к тому были явные.

С возрастом вообще понимаешь как мало, на самом деле, тебя связывает с другими людьми. Общие интересы? Ну когда они есть, наверное. Живопись уже давно превратилась из интереса во что-то другое, у кого во что. У кого-то в бизнес, у кого-то в отдушину, до того интимную, что и показывать кому-либо страшно. У кого-то, то ли в проклятие, то ли в надежду, тут уж сразу и не разберешься.

И стоило ему бросить пить, почти все его вчерашние приятели отвалились один за другим. С большинством из них стало вообще не понятно о чем разговаривать. А из близких друзей, кто-то просто уехал из этого города, кто-то был переполнен собственной личной жизнью. В общем, его почти никто не беспокоил.

Вернувшись в смешанных чувствах домой, он поставил чайник и выглянул в окно. Дождь зарядил надолго. Оно и к лучшему. Последнее время было чересчур душно и пыльно. Работать стало откровенно лень. А теперь будет самое то.

Налив себе максимально крепкого чая, намазав пару бутербродов, он удалился в свою комнату и плюхнулся там на диван. Разобравшись с чаем, он совсем залег и стал фантазировать на тему предстоящей работы, хоть его внутренний голос и противился.

Не поймав бела лебедя, что называется..

 

III

 

Он стоял и думал теперь обо всем этом совершенно механически. Вспоминалось все удивительно легко, вплоть до самых мельчайших деталей. Что, вообще говоря, было странно. Он никогда не отличался хорошей памятью и редко мог сразу вспомнить, что было с ним буквально вчера. А тут прошло уже больше двух недель. Кроме того, он даже не старался что-то там специально фиксировать в памяти. Наоборот, ему казалось, что именно тогда он находился будто в тумане и вряд ли даже осознавал до конца все, что с ним происходило.

Он вдруг почувствовал себя неудобно, стоя вот так рядом с ее столом как неприкаянный. И если она занималась своим делом, работала, то он уже не знал, куда себя деть. Обычно стоит только подумать о своем возможно дурацком положении, и оно уже расслабиться тебе никак не даст. Тем более, если оно действительно дурацкое.

Он оглянулся и сел на свободный стул, стоящий у стены. Она, уловив движение, посмотрела на него и улыбнулась, — мол, уже давно пора было сесть, а не топтаться так, как школьник в кабинете директора.

Конечно же, это он так объяснил себе ее взгляд. Она решительно ничего такого своим взглядом сказать не хотела. Просто посмотрела на него, как он смешно сел, будто вдруг обидевшись на кого-то. Еще забавно так ноги подобрал и тут же сделал серьезное лицо, будто отгораживаясь этим от кого-то.

Зато теперь, успокоившись, он почувствовал себя значительно комфортнее. Эмоционально-физиологическое равновесие было восстановлено. Он еще раз дежурно взглянул на нее через зеркало и пообещал себе впредь более этого не делать.

Во-первых, это было ужасно глупо. Во-вторых, он только-только претерпел эмоциональное потрясение и ему должно быть теперь решительно не до того. А в-третьих, нечего скрывать своей заинтересованности, коли она уж действительно настолько присутствует.

— Интересно? Так смотри прямо в лицо и не прячься, — сердито напутствовал он сам себя.

И тут же снова посмотрел на нее через зеркало.

Что лучше, подглядывать или вспоминать? Если, конечно, это не одно и то же. Хочется сразу открестится и от того и от другого, но действительность берет свое. В жизни так много разнообразных соблазнов и искушений, буквально на каждом углу, и уж коли они являются для тебя соблазнами, значит ты уже не настолько крут. Тут уж как ни крути. А если ты не настолько крут, то насколько ты крут? И насколько надо быть крутым, чтобы быть действительно крутым, и надо ли? Ведь все это блеф, игра, а как затягивает. То девушка красивая, особенно вызывающе одетая, а то трагическое воспоминание с твоим участием. Что не влечение, то мазохизм, или еще чего похуже.

Правда она была явно не из той оперы. И одета весьма скромно, совсем даже не откровенно. И сама по себе ничего особенного.

— По крайней мере, я подсматриваю за другим. Мне почти абсолютно не интересны ее фигура, детали ее гардероба, мне интересно выражение ее лица и цвет ее глаз, — неуверенно думал он, — или это примерно одно и то же?

Он и не знал.

Неожиданно откуда-то с улицы на подоконник вспорхнул истерзанный голубь, весь такой взъерошенный и удивленный, но увидев людей, удивился еще больше и испуганно сиганул обратно.

От неожиданности они оба вздрогнули и непроизвольно переглянулись. В их взгляде помимо легкого испуга и удивления мгновенно прочиталось что-то еще, и они тут же смущенно отвернулись.

В растерянности, не зная, куда еще посмотреть, он уставился в потолок. Вернее в самый угол, чтобы просто куда-то деть свой взгляд. И, гипнотизируя сам себя таким образом, моментально снова задумался о своем, непроизвольно погружаясь в воспоминания. Осознавая напоследок свою эту слабость, но уже как будто ничего не в силах с этим поделать..

Теперь со стороны ему казалось, что эта их первая встреча с режиссером была для него если и не роковой, то определенно переломной. Ах если б он только знал, что это за человек.

Но легко в воспоминаниях предвидеть будущее, тем более, если и оно уже давно является прошлым. Вот если б ухитрится как-нибудь наоборот.

 

IV

 

Утром его разбудил телефонный звонок, и он, еле продирая глаза, как был в одних трусах, выскочил в коридор. По телефону звонили только ему, без вариантов. И это было очень удобно.

Звонил режиссер, извинялся за ранний звонок и приглашал подойти сегодня во второй половине дня. Слава богу, на этом тема разговора исчерпывалась и, с облегчением со всем согласившись, он повесил трубку, посмотрел на часы и пошел спать дальше.

Однако стоило ему лечь, сон как рукой сняло. Такая подлость случается сплошь и рядом. Повалявшись для вида еще с час, безуспешно стараясь заснуть, он нащупал на полу книгу и сел читать. Но хватило его буквально на пару страниц. Мысли его витали за пределами книжки, и снова взглянув на часы, он нехотя поднялся и отправился приводить себя в порядок, ну и готовить завтрак. Время этим утром текло неприлично медленно.

На улице уже давно был день. Пасмурный, но пока без дождя.

— Никак в наши края пришел циклон, — подумалось ему.

Местная погода вообще не признавала никаких компромиссов, предпочитая крайности. До этого уже неделю ни облачка, жара стояла страшная. Но, все что ни есть, все к лучшему.

Дома сидеть не хотелось, а времени было еще навалом. Решив пройтись по магазинам, он нацепил на себя любимую вельветовую куртку, предмет его гордости, прихватил свой неизменный потрепанный рюкзак и вышел из дома.

Он рассчитал свой путь таким образом, что ровно в четыре уже стоял напротив театра, как они и договаривались. Подождав пока минутная стрелка не достигнет нулевой отметки, он двинулся к служебному входу, где вчера его встретил давешний помощник.

На этот раз дверь оказалась безнадежно закрытой и на звонок никто не отреагировал. Потоптавшись минут пять в ожидании, он отошел в сторонку. Там, в пределах видимости, притулилась, доживавшая свой век, одинокая скамейка, окруженная кустами под раскидистым вязом. Достаточно уютное такое местечко и дверь видно, если кто подойдет. Вытащив из рюкзака свежекупленный альбом с иллюстрациями, он погрузился в его изучение, изредка поглядывая в сторону служебного входа. Так прошло еще минут двадцать, и он уже начал беспокоится, придет ли кто-нибудь вообще.

А вдруг есть еще один вход? А что если звонок не работает, или человек отошел по делам и не слышал? Еще помучившись так, он встал и снова подошел к дверям. Надавив на звонок как следует, он отчетливо услышал его дребезг где-то там, в недрах здания. Не услышать такое было невозможно. Он уже собрался было вернуться на свою скамейку, как вдруг дверь бесшумно распахнулась и перед ним возникла старуха в мужском костюме и с галстуком. Она вопросительно на него поглядела и, ничего не спрашивая, посторонилась, пропуская его внутрь. Так же молча закрыв за ним дверь, старуха указала ему на лестницу, приглашая его проследовать указанным маршрутом. Он кивнул ей и стал не торопясь подниматься наверх, вспоминая, что где-то там как раз располагался кабинет режиссера, где он еще вчера пил чай с помощником.

На втором этаже он сразу увидел распахнутую дверь кабинета и услышал голос, как видно режиссера. Похоже, тот говорил по телефону, так как в паузах между предложениями застывала вопросительная тишина.

Он медленно, прислушиваясь, подошел к кабинету и заглянул внутрь. Там, в клубах сигаретного дыма, сидя в кресле с ногами на столе, восседал, видимо, сам режиссер и действительно разговаривал по телефону.

Это был крупный мужчина, весьма опрятно одетый и чисто выбритый, но что-то в его лице оставалось безнадежно неряшливым. То ли брезгливо оттопыренная нижняя губа, то ли синяки под глазами, то ли прическа, а вернее ее отсутствие. Волосы видимо по своей природе торчали во все стороны, хоть и было видно, что их пытались причесать и соорудить какое-то подобие прически. В остальном тот выглядел совершенно обычно, никаких особых примет более не наблюдалось.

Застыв в проеме, он выжидающе замер, в надежде обратить на себя внимание, но тщетно. Режиссер видимо настолько был увлечен переговорами, что закрыв глаза, откинулся в кресле и, казалось, этим отгородился от всего внешнего мира.

Так продолжалось довольно долго, пять минут или десять, хотя ему казалось, что прошел целый час. Притом, что сам предмет разговора оставался совершенно неясным, ибо режиссер отвечал односложно и задавал туманные вопросы, ни к чему не привязанные. В результате это оказывало усыпляющее воздействие на разум, и бдительность была неминуемо потеряна. И когда трубка вдруг с треском была повешена, он, очнувшись будто бы ото сна, даже с каким-то изумлением посмотрел на сидящего перед ним человека. Но тот продолжал сидеть с закрытыми глазами, словно этот разговор до конца его вымотал. Что делать, было не понятно. Разве постучать, или кашлянуть? Он в нерешительности мялся в проеме, неуверенно глядя на человека в кресле.

— Я вас внимательно слушаю, молодой человек, — не раскрывая глаз, неожиданно произнес режиссер, — с чем пожаловали?

Тот, оказывается, совсем не спал и даже не дремал и все прекрасно видел. И видел уже, наверное, давно.

Представившись и в двух словах напомнив про их договоренность, он застыл в ожидании какой-либо реакции. Он ожидал, что тот хотя бы откроет глаза и примет иную позу, более располагающую к приему посетителей. Но ничего подобного не случилось, режиссер даже бровью не повел, ни один мускул не дрогнул на его безмятежном лице. Абсолютно ничего не изменилось. Он даже усомнился в своем собственном голосе. Достаточно ли внятно он все произнес? У него вроде бы никогда не было проблем с произношением.

Так прошла еще одна минута.

— Ну и где вы были вчера? — вздохнул тот с сожалением, — вы сами только что сказали, что я вам назначал встречу еще вчера. Почему вы пришли только сегодня?

— Я был здесь вчера. Только вас не застал, — в растерянности пролепетал он, уже ничего не понимая, — здесь был только ваш помощник, и он сказал, что у вас дела и вас не будет. Показал мне театр.. Он что, не рассказывал вам, что я приходил?

— У меня нет и не было никаких помощников! — заявил он, продолжая лежать в кресле.

— Но вы же сами звонили мне еще сегодня утром?

Снова потянулось тягостное молчание.

— Возможно, — произнес режиссер, открывая, наконец, глаза, — работы невпроворот, вот все и путается в голове. Вчера, сегодня.. А я вас представлял себе другим. Более солидным, более в возрасте что ли.. Да.. Помощник, помощник.. И как же он выглядел, не напомните?

— Ну, с виду лет пятьдесят, седой, худощавый такой. Весьма немногословен..

— А! Так это, наверное, администратор театра, — морща лоб, соображал тот, — да, кроме него больше некому и быть.

— Возможно это и так, — очень мягко согласился он, — но только представился он именно вашим помощником. И, кроме того, был в курсе нашей с вами встречи.

— Помощник? Можно, конечно, и так сказать. Он, в общем, мне в чем-то помогает, но не больше чем все остальные. Тем более странно то, что я вчера почти весь день был здесь, — при последних словах он вопросительно посмотрел на него.

Было видно, что ему он склонен доверять меньше, чем этому администратору-помощнику.

— Все это действительно странно. Я даже не знаю, что сказать, — замялся он по-настоящему, — а что, если спросить у него самого? Наверняка он нам все это как-то объяснит. Видимо у него были основания поступить именно так?

— Боюсь, это теперь будет не легко осуществить, — расстроено проговорил тот, поворачиваясь к нему спиной, — видите ли, он несколько приболел.. В конце концов, какая теперь разница? Не встретились вчера, зато встретились сегодня! Особой спешки никакой пока нет. Но и тянуть с делом не стоит. Так что присаживайтесь.

Он послушно двинулся к стулу, на который ему указал режиссер.

— Несколько приболел? — подумал он, — когда же он успел? Еще вчера выглядел вполне даже неплохо. Разве нагородил чушь с моим приходом. Может у него именно с головой что-нибудь не в порядке?

Впрочем, фантазировать можно было сколько угодно, вариантов была масса, а информации ноль. Говорить с режиссером о помощнике он больше уже не хотел, а потому сел на стул и стал слушать дальше.

— Идея следующая, — провозгласил тот, глядя в потолок, — как всегда требуется создать шедевр почти на ровном месте. Пьеса никакая, но что-то в ней есть. Я вас потом с автором познакомлю, но это больной человек. А есть в ней некий здоровый момент абсурда и удачная компоновка. Но об этом потом, сами все поймете.. Вам надо проникнуться этой идеей великого абсурда и буквально из ничего создать соответствующий интерьер, или я бы даже сказал обстановку. Понимаете?

Понимать-то он понимал, но пока все это была пустая болтовня. Необходим хотя бы начальный какой-нибудь материал. Сама пьеса, сюжет, актеры, предварительный сценарий, или что тут у них бывает. Хоть он в театре раньше никогда не работал, зато оформлением интерьера приходилось заниматься. Опять же все эти рекламные заказы.. Тут без понимания основной идеи, а так же без знания целей и не имея, так сказать, средств, такой огород можно нагородить. О чем он ему тут же очень деликатно и рассказал.

Неожиданно тот даже обрадовался.

— Вижу серьезный подход! Ну разумеется, пока все это беспредметный разговор вообще. Мне важно донести до вас, так скажем, предварительную информацию, рассказать так, на пальцах, что предполагается воспроизвести. В том числе и с вашей помощью.

— Все понятно. Это хорошо. Но почему вы позвали именно меня? Мне просто интересно. Я очень рад, даже польщен, и все такое. Но ведь я никогда раньше не работал в театре и никак не проявил себя в подобных художественных направлениях, которые вам, видимо, теперь требуются. Наоборот, я скорее придерживаюсь консервативного стиля, импровизируя лишь на уровне идеи. То есть, я, конечно, постараюсь сделать именно то, что вам нужно, но сначала я непременно должен поближе познакомиться с самим произведением.. И все-таки, почему именно я?

Режиссер даже с каким-то сожалением посмотрел на него. Потом печально улыбнулся и стал рассказывать ему, что когда тот работал в Европе, к нему на коленях приползали голодные художники всех мастей, умоляя дать им хоть какую-то работу. И профессионал должен браться за все, если он владеет или хочет овладеть мастерством. И что так ставить вопрос нельзя, если тебе предлагают работу, молись на нее, а не любопытствуй впустую.

После этого краткого монолога режиссера он даже несколько устыдился и сразу почувствовал себя неловко. Но и сам режиссер видимо понял, что несколько перегнул палку. В результате ощущение неловкости только усилилось и на какое-то время воцарилось совсем уже неприличное молчание.

— Хотите чаю? — наконец предложил режиссер, не глядя на него, но скорее примирительно, — не будем больше об этом. Вы сами все поймете, если будете здесь работать. Что касается сценария, то у меня его пока нет. Вернее его пока вообще еще нет. То, что было, я просил автора полностью переписать, ибо это решительно никуда не годилось. Потому пока материалов не будет. Однако надо уже начинать как-то осмысливать ситуацию. Мне интересны ваши предложения именно на этой стадии, принесите мне эскизы, как это вы понимаете, как вы это видите!

— Как я вижу что? – подавлено, спросил он, — расскажите мне хотя бы примерно, что это будет. Ну или, что бы вам хотелось получить в результате?

— Чаю хотите? — снова спросил тот.

— Да, пожалуйста..

Режиссер сходил куда-то и очень скоро вернулся с железнодорожным стаканом в подстаканнике с дымящимся и крепким на вид чаем. Поставив его перед ним, тот уселся напротив и начал профессионально расписывать свои идеи и возможные моменты их, этих идей, реализации. Поначалу, тот долго создавал подходящую атмосферу, все более заводя сам себя, а потом уже его здорово понесло. Так что целый час, если не больше, происходил весьма эмоциональный монолог режиссера, вмещающий в себя, казалось, все его соображения на эту тему вообще.

Чай давно уже был выпит, он уже здорово устал слушать, но режиссер раз начав, остановиться так просто уже не мог.

Спасло его чудо. Снова раздался телефонный звонок и режиссер, схватив трубку и обменявшись с кем-то там приветствиями, сказал ему, зажав трубку, что разговор надолго и спросил, все ли он понял. Он ответил, что на первый раз скорее да, и что постарается подготовить если не эскизы, то хотя бы свои соображения на этот счет. Режиссер на это согласно кивнул и он, воспользовавшись благоприятной возможностью, моментально попрощался и выбрался из кабинета вон.

Оказавшись на улице, он осознал, что находиться в совершенно расстроенных чувствах и что ему надо успокоиться и какое-то время не вспоминать о театре вообще. И желательно до завтрашнего дня. Мелькнула даже подлая мысль отказаться от этой работы сразу, но самолюбие не позволило развивать эту спасительную мысль далее, задушив ее на корню и припомнив ему заодно все его несостоявшиеся надежды и годы, потраченные в пустую. Так что оставалось взять себя в руки и в качестве профилактики ненадолго отвлечься от всего, что он должен. Иногда это ему здорово помогало справиться со свалившимися внезапно на его голову проблемами, которые поначалу казались ему абсолютно неразрешимыми и даже фатальными..

 

V

 

Тут он, услышав голос извне, отвлекся от своих театральных воспоминаний. Она попросила его поставить свою подпись, нарушив, наконец, это повисшее между ними молчание и обратившись непосредственно к нему, хотя бы и официально. Услышав ее голос, он вернулся туда, где теперь непосредственно находился.

Он улыбнулся, наверно даже слишком приветливо, потому что она моментально опустила глаза. Слишком быстро и как-то неловко. Он взял предложенную ей ручку и, не глядя, поставил свой размашистый профессиональный автограф везде, где она просила. Потом она выдала ему образец какого-то длиннющего заявления и предложила по его образу и подобию создать собственный документ, в смысле уже от своего имени. Он уселся напротив нее у специального столика и принялся за этот нелегкий труд.

Она же мечтательно посмотрела в окно. И снова подумала, сперва о нем, а потом о завтрашнем дне. Наконец-то она, пусть и ненадолго, уедет из этого города. И не куда-нибудь, а на дачу. Стоит такая жара и там теперь должно быть так хорошо. И залив рядом и величественные сосны защищают от зноя. В прошлые выходные не удалось выбраться, а в позапрошлые было еще холодно, и постоянно шел дождь.

Она немедленно вспомнила, как ей хорошо было там прошлым летом. Целых два месяца вдали от города с его постоянной суетой и беготней. Теплый ветер и мягкий вечерний свет закатного солнца, и почти никого вокруг. Пустынный пляж и легкий прибой. Их дом стоял особняком, на окраине небольшого дачного поселка, что располагался почти на самом берегу залива. Ехать далеко, да и дороги плохие, вот и нет почти никого. Подумать только, целый год прошел.

Потом неожиданно для себя она подумала, что это первое ее лето на этой работе и что еще только год назад у нее была совершенно другая жизнь, другая работа. А еще пару лет назад она только что окончила университет, и перед ней открывались какие-то там перспективы, новая интересная жизнь. Она могла легко поступить в аспирантуру, с ее-то красным дипломом. Тогда она была почти абсолютно счастлива и переполнена ожиданием большего, чего-то такого о чем она еще как будто не имела даже представления.

И хоть теперь она не любила об этом вспоминать, считая те свои надежды и радости скорее смешными, воспоминания сами собой потекли откуда-то из глубины, даже и не спросив ее позволения.

А в конце концов, все закончилось здесь, в самом обычном отделе кадров огромного и скучного завода, расположившегося на окраине города. Вот уже почти год, как она работала здесь и особых перспектив не наблюдалось. Ожиданий тоже уже почти не было.

Тем временем он закончил свою писанину и с улыбкой протянул ей вместе с образцом. Она, быстро пробежав глазами, написанное аккуратным затейливым почерком, заявление, и не найдя никаких ошибок, улыбнулась тоже и утвердительно кивнула.

Он встал и осведомился все ли в порядке и может ли он идти. Она снова кивнула и сказала, что, в общем, это все. При этом она с легкой грустью смотрела, как он укладывает свои бумаги в рюкзак, но больше ничего не сказала. Он же, подойдя уже к выходу, обернулся и будто в шутку спросил разрешения прийти снова, но уже просто так. Она как-то даже облегченно вздохнула, улыбнулась и сделала вид, что обдумывает его вопрос. Потом как бы нехотя разрешила, добавив только, что лучше приходить в конце дня, когда у них уже почти не бывает посетителей, дабы не отвлекать ее от работы и вообще. Он согласно кивнул и еще раз улыбнулся ей на прощание. Потом открыл дверь и выскользнул в коридор.

Она посмотрела на себя в зеркало и уже наедине с собой улыбнулась очень естественно и свободно. Не отдавая себе, впрочем, отчет, что именно она ожидает от их возможной встречи, и даже совсем не желая теперь об этом думать, будто опасаясь спугнуть посетившее ее вдруг столь прекрасное расположение духа. Как будто бабочка невиданной красоты примостилась на ее плече. Она даже посмотрела на это плечо, словно хотела удостовериться, нет ли там кого в действительности. Но никого там не обнаружив, лишь весело про себя улыбнулась снова.

Тем временем он уже спустился по лестнице вниз и вышел во двор. Постояв там какое-то время в нерешительности, будто не зная, куда ему идти, он, наконец, уселся на скамейку, что стояла неподалеку в том же дворике. Скамейка так удачно расположилась там в тени здания, что глядя на возвышающиеся и тут и там цеха завода, он решил немного посидеть здесь вот так, наслаждаясь летним погожим деньком, благо спешить ему сегодня было действительно больше некуда. Разве поговорить еще раз с начальником смены и его непосредственным начальником, каким-то там мастером. Он уже встречался с ними утром, но остались некоторые вопросы, а на работу он заступал уже с понедельника.

Людей почти не было видно. Вообще царило некоторое затишье, будто на заводе почти никто теперь не работал. Он еще раз подумал о том стечении обстоятельств, что привело его сюда. Какая невероятная цепь событий занесла его теперь на этот завод, про который раньше он ничего и не знал?

На фоне декораций безлюдного завода, зловещим контрастом незаметно снова всплыл злополучный театр, будто продолжая его прервавшиеся воспоминания с того момента, на котором они оборвались еще там, в отделе кадров.

— Не иначе, как паранойя, — подумалось ему напоследок.

 

VI

 

В тот день он и вправду больше не думал ни о театре, ни о режиссере, ни о его странных рассуждениях об абсурде. По крайней мере, старался не думать. Он словно освобождал себя изнутри, дабы потом уложить всю необходимую информацию заново, но уже в нужном порядке и как следует. Он уже примерно представлял себе возможные затруднения, а это само по себе не так уж и мало.

Первым делом неожиданно для себя он отправился на выставку, где среди прочих выставлялся один из его старых знакомых. Тот его еще неделю назад приглашал на открытие, но он тогда отказался, сославшись на дела, клятвенно пообещав зайти потом. А потом уже стало совсем не досуг.

Теперь же был самый подходящий момент для посещения галереи. Ему необходимо было развеяться среди прекрасного, ну или хотя бы просто побыть в привычной ему обстановке. Да и перед знакомым было неудобно. И так они виделись все реже и реже. Почти уже совсем не общались. И вроде и ладно, а все равно жалко терять старые связи. А так бы он при случае обязательно вспомнил, что был мол, посмотрел.

Выставка оказалась так себе, как и большинство подобных выставок. Он сам выставлялся в подобных местах и среди подобных же художников. Однако сам себя он среди них безусловно выделял. А тут и выделять было почти что и некого. Даже работы приятеля его не воодушевили. Ничего особенного.

Но зато здесь он совсем успокоился, и мысли в его голове потекли будто ровнее. Вот ведь, простой разговор иной раз может вымотать почище тяжелого физического труда.

Внезапно захотелось есть. Тогда он вышел из галереи и зашел в первый попавшийся ресторанчик, где спокойно и обстоятельно пообедал.

В ресторане готовили довольно бюджетно, но весьма даже недурно. Потом еще долго он сидел там с чашкой кофе, думая, что бы еще сегодня такого предпринять. Возвращаться домой пока не хотелось.

Но как назло в голову ничего не приходило. Видимо давешний монолог режиссера все-таки здорово вывел его из себя, хоть он и не признавался себе в этом.

В результате он просто пошел пешком через весь центр города, заходя куда попало. Посидел на набережной большой реки, будто отдыхая перед тем, как неминуемо перебраться на другой берег.

Там, на другом берегу как раз и был его дом.

Незаметно подкрался вечер. Было что-то около девяти, но при этом так светло, будто день еще в самом разгаре. Как все-таки летом иначе течет время. Зимой уже была бы самая, что ни на есть ночь со всеми ее атрибутами. А теперь словно самого времени было больше и его некуда стало девать..

Квартира привычно дремала в своем пустынном полумраке, погрузившись в него всеми своими обветшалыми метрами. Теперь более чем когда-либо не верилось, что здесь еще хоть кто-то живет.

Традиционно заварив свежий чай, он, выбрав книгу поинтересней, завалился на кровать и целиком погрузился в чтение. В общем, можно было сказать, что остаток дня он промаялся совершенно без дела, чему сам он был несказанно рад.

На следующий день он проснулся чуть свет, и наскоро позавтракав, принялся размышлять о предстоящей работе. Она уже не казалась ему столь приятной и значительной, как он представлял ее себе еще позавчера. Мысли расползались и ни во что не соединялись. Как можно придумывать все с нуля, не зная даже примерного содержания? Что же от него все-таки хотят? Разброс вариантов представлялся ему катастрофически многообразным. Слишком многообразным, чтобы было за что уцепиться.

В отчаянии он и не заметил, что давно уже думает совсем о другом. О чем-то типа, — какого лешего!?

Тогда он стал думать о том, кто бы ему смог помочь, хотя бы добрым советом. У него был один приятель, с которым они вместе учились и который вроде бы как раз работал теперь театральным художником. Тот еще в училище все грезил театром, и все его работы были смутно пронизаны этими сценическими пространствами.

Правда, давно он с ним не виделся. Да и раньше они не были особенными друзьями. Интересно, где он теперь обитает? Или, вернее, кто бы мог это знать? Он стал вспоминать, кто из его знакомых, с кем он сам еще поддерживал связь, мог знать того его сокурсника. Задача оказалась не из легких. Проще всего было бы обзвонить всех подряд и расспросить, но только не для него. Во-первых, он не хотел особо распространяться о своих делах, а неминуемые вопросы последуют незамедлительно. Во-вторых, сам по себе телефонный разговор его здорово напрягал, слишком много лишних слов. Ну и потом, просто не хотелось ворошить старые связи, да еще в таком количестве. Если уж звонить, то хотя бы приблизительно наверняка.

Так незаметно пролетела первая половина дня. При этом решительно никаких продвижений не случилось, скорее наоборот. Он давно уже не чувствовал себя настолько вымотанным. Это ощущение усугублялось тем, что вымотался он абсолютно на пустом месте.

Так дальше продолжаться не могло. Он взял записную книжку и начал звонить. Помимо информации о своем старом товарище он выяснял, что теперь идет в городе такого нового, оригинально — концептуального, в смысле в театрах. Всю полученную информацию он тщательно конспектировал и важные с его точки зрения места в этих списках тщательно и многократно обводил карандашом. Так прошла еще пара часов, в конце которых он в бессилии пал на кровать и напряженно затих.

День, однако, выдался тяжелым и каким-то нелепо бестолковым. Спустя полчаса он с трудом открыл один глаз и подтянул к себе записную книжку с давешними списками. Как раз сегодня в театре по соседству, в смысле недалеко отсюда, идет что-то такое современное и вместе с тем оригинальное. Кто-то ему посоветовал обязательно сходить. Хоть какой-то опыт будет, а то ведь пока совсем ничего.

Он стал собираться, поглядывая на часы. Оставалось еще сорок минут. Времени, в общем, достаточно. До театра идти минут десять, не больше. На подобный спектакль, в подобном месте билеты должны быть всегда.

Телефон приятеля он тоже умудрился раздобыть, да только звонить ему уже не было ни сил, ни желания. На сегодня только поход в театр и ничего больше. Он и так считал, что здорово переработал. Еще ладно бы творческие муки, поиск, сомнения. А то рисуй, сами не знаем что, и по сценарию, сами не знаем какому. С другой стороны может у них театралов именно так и принято?

Все это ему надо узнать завтра, у того самого театрального художника. Хотя что-то ему подсказывало, что тот ему мало чем поможет. В театрах, небось, у каждого свои расклады, и в чужой монастырь да с чужими декорациями так просто не сунешься.

Театр, в котором шла концептуальная пьеса, оказался маленьким и захудалым. Располагался он на одном из узеньких переулков, зажатый между выцветших желтых фасадов жилых домов. Сам он тоже был выцветший и желтый, лишь только парадный вход выдавал в нем некое общественное учреждение, да небольшая надпись «Театр» над входом, весьма неброская и заметная лишь с противоположной стороны переулка. Ну еще по бокам от входа висели привычные афиши с анонсами спектаклей на ближайшее время.

Внутри театр ничем не отличался от других таких же, многочисленных и непрезентабельных театриков в городе. Перед кассой никого видно не было. Купив первый попавшийся билет на какой-то там ряд, он сразу прошел внутрь, миновав старушку билетера, ибо сдавать в гардероб было решительно нечего.

Побродив по холлу, он, наконец, зашел в зал и сел на первое же приглянувшееся место, даже не заглянув в свой билет. Народу было человек двадцать, рассредоточенных по залу, так что свободных мест было хоть отбавляй. Оставалась буквально пара минут до начала.

В последний момент зашло еще человек пять. Расселись тоже, кто где хотел. Обстановка царила самая непринужденная. Потом как-то незаметно начал гаснуть свет, остались подсвеченными лишь кулисы, да над дверью входа-выхода горели неяркие лампочки. Потом еще какое-то время не происходило решительно ничего. В зале кто-то с кем-то разговаривал. Зашли еще трое припозднившихся.

Наконец занавес дернулся и неторопливо раздвинулся. Будто сам собой. Пред взором публики предстала совершенно голая сцена без какого-либо оформления вообще. Даже реквизита не было. Ни стульчика, ни, даже, табуретки. Все заднее пространство было затянуто сплошной невнятной сеткой, будто чтобы только скрыть от глаз всяческий хлам за кулисами. И, собственно, все.

Так вот оно, авангардное представление в чистом виде. Действительно, чего там париться, главное же не это, а непосредственно действие, игра актеров, идея, в конце концов.

У него в голове моментально сложилось подходящее решение, вернее целый набор решений, для предстоящей работы в театре. Минимализм! Вот то, что спасет его репутацию и его здоровый сон в придачу.

Какое-то время сцена представала перед зрителями девственно пустой и удручающе однообразной. В зале застыла напряженная тишина. Потом, спустя какое-то время, через сцену слева направо прошел человек.

Ничего особенного, человек как человек, совершенно обычно одетый, будто с улицы зашел. И шел так, будто шел в магазин на углу, никуда специально не глядя. Шел он шаркающей походкой и зал тут же наполнился этими привычными слуху звуками словно бы улицы. Но вот он исчез за кулисой, и снова воцарилась тишина.

Прошла еще наверно минута, и показался еще один человек, но уже другой. Он шел в ту же сторону, что и первый, но был по-другому одет и смотрел прямо перед собой. Когда он дошел до середины сцены, ему навстречу вышел третий человек, с чемоданом и в шляпе. Не успел он пройти через сцену, как и ему на встречу вышли уже сразу два человека..

Постепенно сцена все больше и больше наполнялась людьми. Они шли, будто по тротуару, навстречу друг другу. Мужчины и женщины, старики и дети. Один даже вел на поводке небольшого пуделя. Бабульки тащили за собой сумки на колесах и расталкивали встречных локтями. Некоторым уже приходилось протискиваться. Кто-то некстати останавливался поговорить со знакомым прямо посреди дороги. У одной дородной дамы лопнула авоська с продуктами, потекли кефирные реки, разлетелись по сцене яблоки, а картошка путалась под ногами прохожих.

Почти никто не помог ей собрать продукты. Только парнишка какой-то, проходя мимо, поднял пару помидоров и передал растерянной женщине в руки.

Так продолжалось довольно долго. Поневоле создавалось ощущение, что мы не зрители, а наоборот, будто выставленные на витрине манекены в каком-нибудь универмаге, и смотреть должны именно на нас. Смотреть с той самой улицы, где кипит обычная жизнь, проходят мимо люди, разве что машин видно не было.

Потом поток людей незаметно стал все больше редеть. Свет на сцене будто сам собой поубавился, и зажглись импровизированные уличные фонари, где-то на заднем плане.

И вот уже, как в самом начале, с интервалом в минуту навстречу друг другу проходили запоздалые пешеходы. Взошла потешная луна, криво обрезанный серп, затянутый желтой калькой и подсвеченный изнутри. И вот уже никого. Прожектора потухли совсем, и лишь неяркая череда будто бы фонарей вдоль улицы и лунный свет. И больше ничего..

Он посмотрел на часы. Прошло полчаса или что-то около того. Зрители продолжали сидеть на своих местах, словно спектакль продолжается. Видимо так оно и было. Свет в зале, по крайней мере, не загорался. Значит, будет продолжение. Но, что же еще? Он был теперь даже заинтригован.

Наконец раздался скрип и на сцену, опять-таки сбоку не торопясь вышел бомж, весь такой облезлый и грязный, в косматом и драном треухе набекрень, с торчащими во все стороны космами. В общем, фирменный такой бомж, ни дать, ни взять. Он тащил за собой скрипящую и такую же грязную и видавшую виды, как и он сам, детскую колясочку, прихрамывавшую на одно колесо.

Так, никуда решительно не торопясь, он добрался до середины сцены и встал глядя на луну, болтающуюся сверху. Потом, покопавшись в коляске, выудил оттуда маленький складной стульчик и сел на него. Посидел так какое-то время, переводя видимо дух. Потом шумно и глубоко вздохнул, снял треух и почесал голову.

Очень художественно и проникновенно у него это вышло.

Затем, водрузив треух на место, он, покопавшись в коляске еще, вытащил початую бутылку и профессионально к ней присосался. А с другого конца сцены к нему, виляя хвостом, выбежала маленькая собачка, дворняга, и присоседилась тут же. Он так по-отечески на нее посмотрел и потрепал за ухом. Вытащил ей какие-то крохи и сам немного пожевал. После чего глотнул еще и так и забылся в блаженном умиротворении..

Раздался бой часов, что ли. Вслед за чем, луна стала медленно опускаться обратно. И вот уже стал ярче свет и снова показался человек, прохожий, только почему-то он шел задом наперед. Потом еще один, и еще. Стало светлее и мнимую улицу на сцене стали заполнять прохожие, только все они шли задом наперед, шиворот на выворот, ловко друг друга минуя. В общем, все повторилось почти так, как было вначале только словно в обратном порядке. Бомж с собачкой продолжал сидеть где-то там, в глубине сцены, а прохожие так и шли мимо него. Будто время вдруг пошло вспять, но все так же мимо этого бродяги, как и раньше. Постепенно толпа совсем скрыла его от глаз зрителей, но он все еще был где-то там, надо думать в той же самой позе, отрешившись от всего мира, весь такой неприкаянный и свободный..

Когда же толпа схлынула, на месте бомжа неожиданно оказалась счастливая молодая пара, прогуливающаяся с той самой колясочкой, только еще совсем новой и чистенькой. Из коляски доносился детский плач, и мамаша, нагнувшись, достала оттуда орущий сверток и с нежностью прижала к себе под присмотром счастливого отца.

Под самый конец столь неоднозначный сюжет внезапно обрел конкретную мораль. А зря. До этого момента все происходящее представлялось ему столь абстрактно, что он сам невольно принялся фантазировать в ответ и этот процесс его здорово увлекал. Теперь же он чувствовал себя словно обманутым. Ибо на сцене неожиданно опустился занавес и в зале загорелся свет. Все.

Ни привычных диалогов, ни душераздирающих сцен, ни каких-либо декораций он так и не увидел. Он пребывал в растерянности и недоуменно оглядывался, будто ожидая чего-то еще. Впрочем, остальные зрители вокруг него находились скорее в восторженно умиленном состоянии. Раздались сначала неуверенные хлопки, которые переросли в бурные аплодисменты, насколько их могли создавать присутствующие здесь тридцать человек.

Все еще пребывая в смятении, он выбрался на улицу. Чудный летний вечер воспринимался им теперь как-то иррационально, будто в ожидании неминуемого подвоха. Голова его была неприятно пустой, ни мыслей, ни эмоций, только непонятная усталость и разочарование. Отчего эта усталость, и что стало причиной разочарования, он никак не мог определить. Оставалось просто идти домой.

В полном смятении, даже не заметив, как и когда, он зашел по пути в магазинчик на углу и купил бутылку дешевого коньяка. Потом уже дома, разложив все свои работы, он долго на них смотрел и пил коньяк. И ведь уже сколько лет в рот ни капли не брал.

С холстов в ответ устало и молча взирали разнообразные дамы, бесстыже располагаясь в совершенно неподобающих для подобного момента местах и позах.

Не находя оправдания для их разнузданного поведения и больше ничего кроме них будто теперь не замечая, он загрустил. А потом, собравшись с мыслями, он разыскал добытый сегодня номер того своего театрального приятеля и пошел в коридор звонить.

Тот чудом оказался дома и, вникнув в проблему, пригласил его завтра же к себе в мастерскую. Типа приходи, сам все увидишь заодно и поговорим.

Несколько успокоившись, но все еще в некоторой прострации, он вернулся в свою комнату и продолжил пить, разглядывая картины. Что-то у него не сходилось в его теперешних представлениях. Собственные работы уже не казались ему столь монументально содержательными как раньше. Появилось неясные пока сомнения в достоверности происходящего и в собственном понимании того, что он видит.

— Это черт знает что такое, — наконец пробормотал он про себя и пошел на кухню вскипятить себе чаю.

 

VII

 

После того как он ушел, и эмоции вызванные его появлением несколько улеглись, она решила заняться наконец своими делами. Надо было ответить на пару давно полученных и отложенных писем и поискать кое-какую информацию для друзей, не обладающих навыками поиска информации и вообще какими-либо навыками.

В конторе царило особенное затишье, будто работы больше нет, и уже никогда не будет. Она никогда по этому поводу особенно не расстраивалась, с легкостью используя это свободное время для собственной пользы. Но, как оказалось, то было лишь затишье перед бурей и письма так и остались без ответа. Впрочем, есть такой тип корреспонденции, у которой на роду написано оставаться без ответа сколь угодно долгое время. А против природы не попрешь.

Сначала работы навалилось до неприличия много, совершенно непонятно откуда, так что она тут же забыла обо всем на свете. И казалось, не будет ей конца. А потом вдруг неожиданно все как-то разрешилось, и уже до самого обеда она просидела фактически без дела.

Личные дела, которые она еще час назад думала сделать, были безнадежно забыты и в очередной раз отложены. И привычно пошарив по интернету в поисках интересных новостей и ничего достойного внимания там не обнаружив, она стала разглядывать завод за окном.

Завод оставался все тем же заводом, огромным и незыблемым. Ей даже казалось, что он был таким всегда. По крайней мере, за год ее работы здесь решительно ничего из того что она видела каждый день не менялось и вообще ничего экстравагантного не происходило.

Не то чтобы она тяготилась этой своей работой, скорее ее высшее образование до сих пор выставляло к ней какие-то там повышенные требования. Дескать, надо соответствовать своим возможностям, двигаться дальше, а не прозябать в этой конуре. Но она только устало отмахивалась. И если уж на то пошло, это ее образование, не внушало ей больше такого оптимизма как раньше. Теперь ей хотелось чего-то более абстрактного, поближе к искусству или к каким-нибудь там отвлеченным исследованиям, подальше от бизнеса. Ее экономическое образование не оставляло ей шансов двигаться туда, где ей было бы по-настоящему интересно.

Почему она тогда поступила именно на этот факультет, теперь уже было трудно сказать. Пожалуй, не было еще особых желаний и было почти все равно. Теперь уже тоже было все равно, но уже как-то по-другому. Ей казалось, что поменять что-либо уже не получится, да и на что менять ей было не совсем ясно. Все было как-то слишком неопределенно, на грани вечно ускользающих ощущений. Тем более она и так заполняла свою жизнь разнообразными увлечениями, близкими ей в данный момент, так что ей, вообще говоря, было все равно где работать.

Она жила одна в своей однокомнатной квартире в центре. Как только представилась такая возможность, она тут же съехала от родителей, дабы не ограничивать себя их повсеместной заботой. Она предпочитала одиночество суете, тишину пустой музыке и мертвым цветам живые, и потому цветов у нее в комнате никогда не бывало, и никакая песня не звучала дважды. Не было у нее и каких либо домашних животных, все по той же причине. Зато имелись хорошие друзья. Не то чтобы много, скорее столько сколько нужно. И если ей и бывало одиноко, то как любому нормальному человеку или по вполне конкретным причинам, да и не так уж и часто.

Вообще к своей жизни она старалась относиться философски. Без особого оптимизма, но и без отчаяния. Не обретая чего-то ценного ей как будто и нечего было терять. При этом она не замыкалась в себе и не отгораживалась от остального мира, как и прежде стараясь надеяться только на лучшее.

До обеда оставалось уже совсем немного времени, когда на ее столе снова зазвонил телефон, прерывая эти ее размышления о вечном и о себе. Трудовой процесс, было, неумолимо возобновился. Но появившийся, словно из неоткуда вертолет за окном, заполнил исключительно все пространство своим оглушительным кудахтаньем, так что она долго не могла расслышать ни слова. Как бы усердно она не прижимала трубку к уху, оттуда раздавалось лишь ничего не значащее щебетание и даже будто бульканье.

И только когда вертолет миновал территорию завода и скрылся с другой стороны их здания, уже где-то над городом, она, наконец, распознала вполне осмысленную человеческую речь. Внимательно выслушав собеседника, она объяснила, что те не туда попали, распрощалась и повесила трубку.

Часы показывали ровно час дня. И с легким сердцем выключив компьютер, она отправилась на обед.

 

VIII

 

Всю ночь после спектакля его донимали странные сны. Сначала ему снился театр, где ему предстояло играть в спектакле неодушевленные вещи. Он все отказывался и говорил, что неспособен. Его принуждали. Режиссер, тот самый, втолковывал ему, что иначе у него просто нет будущего. Как-то незаметно все это перенеслось на сцену и оказалось, что спектакль уже идет, а он все не знал, что же он должен играть и потому лишь беспорядочно метался и мучился. Затем он вообще оказался неосуществленной еще идеей и всецело зависел лишь от прихоти раздолбая художника, пьяницы и склочника, который все никак не мог его изобразить. Это было еще более мучительно и унизительно одновременно, и он ужасно извелся, находясь и не там и не здесь, застряв где-то меж двух сфер. Потом его, еще не до конца отрисованного, соблазняли какие-то девицы неглиже, то ли актрисы, то ли просто проститутки. В отчаянии он проснулся, пребывая в совершенно нездоровом возбуждении, не понимая, где он находится и что он вообще такое.

За окном светило пронзительное утреннее солнце. Правда теперь в белые ночи совершенно было не понятно утро это или день.

Первым делом он отправился в душ. В коридоре, прямо перед дверью в свою комнату спал его сосед-алкаш, не дошел вчера или дверь не смог открыть. Привычно переступив через него, он прошел в ванную. Стоя под душем, постепенно убавляя горячую воду, он начал потихоньку просыпаться, сопоставляя мнимую действительность с действительностью реальной.

А что собственно случилось? Что настолько вывело его из себя? Надо успокоиться и трезво взглянуть на вещи. Первым делом нормальный завтрак, потом почитать чего-нибудь позитивного и жизнеутверждающего, а затем к приятелю. Вот и план действий готов. Сразу стало как будто полегче.

Но приготовленный завтрак в него не полез. Он не смог съесть ни кусочка. Только влил в себя кружку крепкого горячего кофе, а завтрак так и остался нетронутый. Все-таки что-то его не отпускало, хоть теперь уже и совсем непонятно было что именно.

— Ладно, — решил он про себя, — не будем провоцировать панику и концентрироваться на ерунде.

Выбрав одну из самых любимых его книжек, он забрался на кровать и с головой погрузился в чтение, стараясь ни о чем кроме этой книги больше не думать.

Читал он довольно долго и опомнился перед самым обедом. Душевное равновесие на первый взгляд было восстановлено, и он решил пообедать где-нибудь в городе, в каком-нибудь кафе. Встреча была назначена на четыре, так что времени у него было достаточно. Быстро собравшись, он вышел из дома.

Мастерская приятеля находилась недалеко от метро, совсем рядом с его любимым кинотеатром. В центре города до всего будто рукой подать. Пообедав, вернее плотно перекусив, он подошел к дому, адрес которого был записан у него в записной книжке. Где-то там, наверху, на последнем этаже, располагалась та самая мастерская.

Поднявшись в тесной коробке лифта, скрипевшей на все лады, до самого верхнего этажа он поднялся еще на один пролет и только тогда оказался перед одинокой деревянной дверью под самой крышей с нужным ему номером. Звонка не наблюдалось, и он решительно постучал. Почти сразу из глубины квартиры послышались шаркающие шаги, и мгновение спустя дверь перед ним распахнулась.

Он сразу узнал своего бывшего однокурсника. Тот почти совсем не изменился, только бороду отрастил как у полярника какого-нибудь или видавшего виды дворника. Когда-то тогда, когда они еще были студентами, тот и работал дворником, зарабатывая себе на съемное жилье. Они улыбнулись друг другу и обменялись значительным рукопожатием.

Какое-то время они просто сидели на кухне и пили чай, вспоминали былые времена, в общем, разговаривали. И только потом тот проводил его непосредственно в мастерскую. Там в большом количестве располагались его работы разнообразного содержания и исполнения. Все это оказалось весьма интересно. Он и не ожидал увидеть подобное. Его поражал и уровень, и неоднозначные сюжеты, и многоплановость работ. Потом тот показал работы связанные непосредственно с театром. И разговор понемногу перешел в нужное русло. Он еще раз поведал приятелю, с какой столкнулся проблемой, и почти целиком пересказал их последний разговор с режиссером театра.

Тот только многозначительно молчал в течении всего рассказа, сомнительно качая головой.

— Современное искусство, как ты и сам, наверное, знаешь, палка о двух концах, в смысле работы с заказчиком, — сказал тот после его рассказа, — а театральные постановки, тем более еще и авангардные, весьма тяжелый случай. Тут, пока нет единой принятой концепции, или на худой конец окончательного сценария, и делать нечего. Иначе ты рискуешь взять на себя, в конце концов, и функцию режиссера постановщика и очень большую ответственность заодно. И это еще в лучшем случае, если то, что ты предложишь, одинаково устроит всех. Иначе так и будешь бесконечно таскать ему многочисленные эскизы и предложения. И выглядеть при этом полным идиотом.

— А ты знаешь что-нибудь про этот театр? – спросил он задумчиво.

Все, что сказал ему сейчас его приятель, он и сам уже начал понимать еще до их встречи.

— Нет, ничего не знаю. Я вообще постоянно работаю только с одним театром, ну разве пару раз халтурил еще в двух-трех. У меня ведь тоже стаж в общем небольшой. После училища я сначала года три проработал заграницей. И про многие театры в нашем городе я вообще ничего не знаю. Так что это не о чем не говорит. Но театр есть театр, и коли тебя позвали на работу в качестве художника, должны создать соответствующие условия. Мне кажется, тебе надо занять жесткую позицию, в этом смысле. Нет концепции — нет предложений. А то у меня так было один раз. Я тогда еще только искал работу. Сунулся в какой-то захудалый театрик, так на меня там быстро все навесили, режиссер сам был никакой, да и труппа у него соответствующая. Нашли где-то пьесу. А потом началось, это не нравится, то не нравится, раздраконили ее на корню, так что ничего и не осталось. А мне, придумай, мол, нам новое художественное содержание. Ведь ты же художник. То есть, напиши и сделай все так, чтобы нам всем понравилось. Ну, я быстро смекнул, что это натуральное кидалово, и дал оттуда деру. Вовремя, надо сказать. А то и сам бы надорвался, да и работа бы опротивела, в конце концов.

— Все так, только не хочется потерять эту работу на пустом месте. Опыт все-таки и все такое. Не каждый же день поступают подобные предложения.

— Да я тебя понимаю. Конечно, жалко. Сам хватался за все подряд. Но тут такое дело, что можно больше потерять, чем приобрести.

— Возможно, ты и прав. Я все-таки попробую еще раз поговорить с режиссером и поставить вопрос иначе, если конечно получиться. А нет, так и нет.

— А не получится, вот мой совет, бросай ты это дело лучше сразу и ни о чем не жалей. А у меня появиться что-нибудь для тебя, так я свистну, не сомневайся. По крайней мере, здесь я тебе ничем больше помочь не могу. Я, как и ты, не ясновидящий. Универсальных решений не бывает. И профессиональных рецептов на все случаи тоже. Я понимаю, что ты скорее от отчаяния ко мне пришел, но тут уж рад бы был помочь, да нечем.

Они еще поговорили немного за второй порцией чая. Посмотрели эскизы для театра. Он теперь хотя бы примерно понял как это обычно делается. А потом собрался, да и пошел. Напоследок они наобещали друг другу скорых встреч, ну это уж как водится.

Снова он возвращался домой в сомнениях и без единой полезной мысли в голове. Это уже становилось для него чем-то вроде обычного времяпровождения. Искать выход там, где его нет и быть не может, мучительно перебирая все варианты подряд. Хотя давно уже и дураку было бы понятно, что проблема не в том и не там.

И все эти его мнительность и самоуверенность, черт бы их подрал совсем. Выше головы захотел прыгнуть, доказать всем что-то там, изобрести очередной велосипед.

Делать нечего, надо звонить режиссеру и снова выяснять отношения.

 

IX

 

Тут над его головой раздался невнятный чавкающий звук, вдруг многократно усилившийся, и из-за стоящего неподалеку высокого заводского корпуса выпорхнул крошечный вертолет, летящий высоко в небе. Он недоуменно на него посмотрел, будто не понимая, что это такое, стряхивая с себя эти свои очередные воспоминания, словно остатки неожиданно налетевшего сна. Потом удивленно оглянулся вокруг, словно уже забыл, где он теперь находится.

Вокруг простирался все тот же завод, равнодушный и озабоченный происходящими внутри него процессами, так будто ни до чего остального ему очевидным образом не было решительно никакого дела. Он даже порадовался этой его отстраненности, желая теперь быть таким же, самодостаточным и равнодушным.

Он сидел все на той же скамейке, недалеко от административного корпуса, в котором располагался отдел кадров. Солнце уже выползало из-за угла, и его скамейка оказывалась ничем не защищенной от его палящего зноя. Настала пора выдвигаться.

Вокруг сновали люди, словно вдруг повылезали отовсюду, устремляясь, кто к выходу, а кто к большому низкому зданию, как видно столовой. Он посмотрел на часы. И точно, обеденный перерыв.

Тут он увидел и свою недавнюю знакомую, оформлявшую ему документы. Она выскочила из подъезда вслед за остальными и задержалась, щурясь от неожиданно яркого солнца. Потом оглянулась по сторонам и направилась к проходной. В столовую значит не ходит.

Он посмотрел ей вслед, а потом вдруг решительно вскочил и устремился за ней.

Он тоже был не прочь перекусить. Со вчерашнего дня он почти ничего не ел, а тут вдруг как-то неожиданно вспомнил об этом и почувствовал, что здорово проголодался. Заодно, может, и познакомимся поближе. Как знать.

Она уже скрылась за углом и он, обогнув стоящие штабелями пустые деревянные поддоны, сразу припустил быстрее, потеряв ее из вида. Но завернув вслед за ней за угол, сразу увидел ее совсем рядом и тут же замедлил шаг.

Он решил не догонять ее сразу. Лучше сначала выйти с территории завода. Ему показалось, что так будет удобнее.

Миновав проходную с вертушкой, на улице он сразу ее догнал и снова поздоровался. Она сначала удивилась, а потом даже как будто обрадовалась. Потом он в шутку осведомился, куда это она направляется в рабочее время и, узнав, что на обед, пожаловался на страшный голод и незнание здешних мест и тут же был приглашен составить компанию.

Они прошли совсем недалеко и, свернув через сквер к невысокому жилому зданию, зашли в располагающееся у него внизу кафе. Там было прохладно и тихо. Народу было совсем не много. Она сказала, что потому и любит сюда ходить, да и знакомых с завода здесь почти не попадается. Они взяли какой-то там еды, особенно не выбирая, и уселись за свободный столик у окна.

Она сразу стала его спрашивать, почему он пришел на завод, будучи художником. Естественный наверно вопрос, и он, в общем, был к нему готов, но говорить на эту тему ему не хотелось. Он ответил очень сдержанно и туманно, стараясь сразу перевести разговор на другую тему, и стал спрашивать про их заводские порядки, что за люди там обитают и чем занимаются. Она с легкостью заговорила об этом, не слишком, впрочем, увлекаясь, а так, немного и обо всем. Ему даже показалось, она поняла, что разговор о его прошлом ему неприятен и весьма деликатно более этой темы не касалась.

Во время разговора он теперь уже открыто на нее смотрел, даже скорее изучал. Она чем-то привлекала его, хоть и не была безусловной красавицей. Ничего особенного. Девушка и девушка, каких много вокруг, на улице, в транспорте. И, как правило, таких не замечают специально. Но при этом ничего отталкивающего или неприятного в ее лице не было, скорее наоборот, оно было в чем-то симпатичным, а в чем-то даже весьма обаятельным.

Разговаривать с ней ему было легко. Она не грузила своими женскими историями, но и не затыкалась, глядя ему в рот. Она умела слушать и говорила так, что хотелось слушать. И, не смотря на то, что он сам говорил мало, беседа выходила в общем оживленной и непринужденной.

И казалось, они могли проговорить так весь день, если бы она вдруг не посмотрела на часы. Судя по всему, ее время вышло и она, извинившись, наскоро с ним распрощалась, приглашая как-нибудь присоединиться к ней еще раз. Еще она сказала, что ей было с ним хорошо. Он про себя обрадовался и даже смутился, но виду не показал, распрощавшись, впрочем, весьма благожелательно и даже тепло.

Она ушла, а он так и остался сидеть за столиком, глядя в окно, как она удаляется в сторону завода. Потом подумав, заказал себе пива и теперь, посасывая его, просто смотрел на проходящих мимо редких прохожих.

Возвращаться на завод ему уже не хотелось, и он решил отложить их встречу с мастером до понедельника. Какая, в общем, разница теперь или после выходных.

Неожиданно для себя он снова и снова вспоминал эту свою новую подругу, будто не мог теперь думать о чем-то другом. Но это, конечно же, было неправдой, он безусловно мог. Скорее это было лишь некоторым кокетством по отношению к самому себе. И ради того, чтобы доказать себе свою независимость от кого бы то ни было, он снова погрузился в размышления о театре. Будто сменив одну свою основную тему на другую..

 

X

 

Всю дорогу домой и уже дома, он все обдумывал то, что сказал ему его приятель, сверяя это с собственными ощущениями, и отличий не находил. Он все никак не мог смириться с тем, что он на самом деле прав и работать ему пока совершенно не над чем. Но теперь как будто все было одно к одному. Тогда он собрался с духом и отправился звонить режиссеру.

Он решил сразу договориться о новой встрече, а не обсуждать все это по телефону. Звонить отчаянно не хотелось, но иного решения не существовало. Тут уж лучше сразу отвязаться, чем сидеть и страдать.

Разговор вышел странный. Сначала к телефону долго никто не подходил, потом наконец трубку сняли, и он услышал голос режиссера, но словно откуда-то издалека. Тот почему-то сразу начал говорить с ним по-немецки. Тогда он его вежливо перебил и представился. Тот как-то сразу его не признал, или сделал вид, что не признал. Пришлось напоминать об их последней встрече в театре. Тогда тот сразу оживился, видимо решил, что он уже что-то такое придумал и готов представить на суд общественности. Даже поблагодарил. Пришлось снова объяснять, что все-таки информации для работы совершенно не достаточно и необходимо встретится для уточнения деталей. Тот помялся разочарованно, но, в конце концов, согласился и, как и в прошлый раз, назначил встречу на завтра во второй половине дня, пообещав, что пригласит также и сценариста. На том они и распрощались.

Он положил трубку и с облегчением перевел дух. На сегодня, программа минимума, очевидно, выполнена, и можно с чистой совестью расслабиться до завтрашнего дня. На самом деле он уже сделал не так уж и мало, посмотрел весьма оригинальную пьесу, пообщался с коллегой по цеху, ознакомился с его рабочими эскизами и главное, уже вторые сутки только об этом и думал. Голова до сих пор раскалывалась. Все-таки нет ничего более изматывающего, чем думать о чем-то таком, в чем ничего не понимаешь и даже примерно не представляешь себе конечный результат.

Он вернулся в свою комнату и угрюмо уставился на расставленные вдоль стен полотна. Не в силах видеть их теперь, он кое-как сдвинул их в угол и накрыл старой занавеской, весьма подходящей для подобных целей и именно для этого и используемой. И только после этого он смог полностью отвлечься от преследовавших его мрачных мыслей.

На этот раз он хорошо выспался, кошмары его больше не мучили. С утра он даже схватился за блокнот, пытаясь что-то там нарисовать. Ему часто с утра приходили некие смутные идеи, и он привычно фиксировал их таким образом, в виде какого-нибудь понятного только ему наброска.

Но теперь этот номер не прошел. Идея вроде и была, но на бумагу она перейти не пожелала. На белом листе так и осталась лишь нелепая закорючка, ничего собой не представлявшая. Будто кто-то хотел оставить автограф и тут же, на этом самом месте, его вдруг постиг внезапный удар.

Он еще какое-то время смотрел на него с досадой, но так ничего и не придумал, что делать с ним. Потом закрыл блокнот и зашвырнул подальше, с глаз долой. Завтракал он потому в настроении рассеянном.

На кухне меж тем царствовала его соседка старушка, потому он оттуда быстро слинял обратно в свою комнату, ибо находиться в одном с ней пространстве было выше его сил. Кроме того его сосед тоже был дома, относительно трезвый, и тоже все рвался на кухню. Просто аншлаг какой-то сегодня. Наконец они там сцепились по какому-то поводу и квартиру наполнили крики и ругательства. Подобное случалось раз в месяц, не чаще. Сразу захотелось из квартиры куда-нибудь свалить, но было еще слишком рано, да и идти особо было некуда. Тогда он надел огромные наушники от музыкального центра и завалился в кровать читать свою любимую книгу. День начинался нескладно.

Так он снова провалялся до самого обеда. За это время скандал уже давно утих, и кухня опустела. Воспользовавшись этой паузой, он быстренько приготовил себе некое кушанье из остатков провизии. С деньгами было туго и запасы давно не пополнялись. Но получилось ничего. Что-то вроде сборной солянки.

Насытившись тем, что бог послал и выпив кофе, он стал потихоньку собираться в театр, решив про себя расставить сегодня все точки над «и» и просто так оттуда не уходить. В любом случае с этим геморроем надо было как-то кончать.

На улице снова повисло раскаленное марево. Ни ветерка. Воздух, казалось, вибрировал от жары, и выходить на солнце не хотелось. Он так и пробирался по улицам, переходя сразу на теневую сторону. Прохожих навстречу попадалось мало. Видимо кто не работал, тот уже давно уехал из города на дачу или куда-то там еще. Он подумал как хорошо теперь где-нибудь на природе, но сразу отогнал от себя эти мысли, дабы не расстраиваться зря.

Театр возвышался все тем же монументальным изваянием, отстраняясь своими геометрическими формами от суеты мира и погодных явлений.

На этот раз дверь открылась сразу. Та же старушка в мужском костюме снова, как и тогда, посторонилась, пропуская его внутрь. И не мешкая, он сразу поднялся на второй этаж по той же массивной мраморной лестнице.

Дверь кабинета режиссера была закрыта, но оттуда доносились приглушенные голоса и стук печатающей машинки.

Он робко постучал и приоткрыл дверь. Там в сигаретном дыму как изваяние возвышалась фигура режиссера, повернувшаяся на стук. В кресле сидел неопределенного возраста человек в очках, а рядом с ним за печатающей машинкой восседал давешний помощник. Все трое воззрились на него. Потом режиссер, будто признав его, улыбнулся и ринулся к нему, на ходу раскрывая объятья.

— А вот и наш гениальный художник пожаловал, — с этими словами тот потряс его руку и проводил в кабинет, — а мы тут как раз занимаемся сценарием и, собственно, обсуждаем детали. С нашим администратором вы уже знакомы, а это вот наш сценарист.

Сказав это, тот подвел его к человеку в очках. Человек неприятно осклабился и протянул худую ладонь.

— Какие будут ваши соображения? – с ходу спросил его этот человек, подозрительно сверкая своими очками.

— Соображения о чем? – осторожно спросил он, усаживаясь на предложенный режиссером стул.

— Да мы тут сейчас обсуждали художественное оформление спектакля, атмосферу и интерьер, — вмешался режиссер, — на мой взгляд, это должно быть что-то урбанистическое и одновременно пространственное, чтобы много воздуха. Понимаете меня?

— А я считаю наоборот. Должно быть замкнутое пространство, очень лаконичный и сдержанный интерьер. Но одновременно имеющий некий энергетический выход, некий портал. Необходимо, чтобы обстановка была интимная, но одновременно динамичная, как бы поддерживающая происходящее на сцене действие, усиливающая эмоциональное воздействие, — упрямо блеснул очками человек в кресле, — но, безусловно, интересно и ваше мнение, как специалиста.

— Может быть кофе? – участливо спросил его режиссер.

В кабинете было даже прохладно. Окна выходили куда-то во двор, куда солнце своими жаркими лучами не проникало вовсе. Кроме того шторы были почти полностью задвинуты, такие тяжелые и непроницаемые. Горел только торшер в углу, и все по углам тонуло во мраке, и только дым шевелился пластами, будто пространство, наконец, приобрело свою сущность и видимость.

— Да, пожалуйста. От кофе не откажусь, — согласился он и, повернувшись уже к человеку в очках, добавил, — видите ли, я с удовольствием поучаствую в обсуждении деталей, но есть одна проблема, я совершенно не знаком с идеей и потому плохо себе представляю, что именно вам бы хотелось получить в результате.

— Как? Режиссер вам ничего не рассказал? – очень натурально изумился человек в очках.

— Весьма туманно. По крайней мере, информации, которой я обладаю, мне пока явно не хватает, чтобы что-либо предлагать и что-либо обсуждать. Но я надеюсь именно теперь ее получить. Мне нужен хотя бы примерный сценарий, ну или краткое его содержание. Ведь я даже приблизительно не знаю, о чем будет спектакль.

— Дело в том, что, как я уже говорил, сценарий в своем окончательном виде пока еще не готов. Мы как раз здесь и занимаемся его окончательным формированием. Это, безусловно, в чем-то нетрадиционный подход, но я вас предупреждал, что это должно быть новым словом в искусстве и потому старые методы здесь уже не работают. Очень бы хотелось, чтобы и вы поучаствовали в его создании именно на этой начальной стадии, дабы самому лучше вникнуть в идею и добиться ее как можно более точного воплощения, — снова вступил режиссер, наливая в углу кабинета кофе из электрической кофеварки.

Сразу вкусно запахло заварным кофе. Помощник вдруг решительно принялся стучать на машинке. Это произошло так неожиданно, что он непроизвольно вздрогнул.

— Тогда все понятно, — сказал человек в очках, закуривая сигарету, — ну что ж, начнем с самого начала, чтобы вам было удобнее вникнуть в суть нашего замысла.

Подошел режиссер и поставил перед ним дымящуюся кружку, после чего сам сел в другое кресло, стоящее так, что его теперь почти совсем не было видно. Помощник при этом судорожно продолжал что-то печатать. Скорость печати поражала, он явно был мастером этого дела. Правда, это несколько мешало сосредоточиться. Ну да и ладно.

Далее уже вдвоем, перебивая и дополняя друг друга, под стук печатной машинки, они принялись излагать ему предполагаемое содержание будущего спектакля. Получалось крайне невнятно. Как он это понял, речь шла о современном переосмыслении классического спектакля времен Мольера в жестких рамках арт-хауса и с привлечением нетрадиционных средств. Большое значение отдавалось именно средствам и оригинальному оформлению.

Чем дальше, тем живее шло обсуждение. То один, то другой из них вскакивал и, махая руками, принимался носиться по кабинету. Незаметно появилась огромная бутылка с виски, и он даже не заметил, как в его руке оказался бокал, наполненный этой янтарной жидкостью. И как-то совершенно позабыв про свой сухой закон, он автоматически уже пару раз к нему приложился. Количество дыма увеличивалось на глазах. Атмосфера, под влиянием еще и виски, приобретала какой-то нереальный, скорее даже мистический оттенок. Стук печатающей машинки не умолкал, казалось, ни на секунду.

В конце концов, перед его глазами необъяснимо замелькали странные образы, навеянные обстановкой и сбивчивыми пояснениями этой парочки. Они, словно того и добиваясь, с удовлетворением поглядывали на его реакцию, фиксируя затуманившийся взор и проникновенное выражение лица. Время словно остановилось.

Потом эти образы спутавшись, объединились в какое-то смутное видение. Он вдруг явственно увидел сцену, на которой происходит описываемое действо. Что-то такое сумбурно отчаянное, и открытое и замкнутое одновременно. Как искусно выполненные шахматные фигурки, актеры вписывались в этот антураж, словно элементы особо утонченной мозаики.

Он вдруг сам начал говорить. Он все говорил и говорил, а те двое только сидели и слушали, раскрыв рты. А когда он закончил, прокричали «браво» и «гениально» и тут же налили ему и себе полные бокалы виски. Порции были далеко не детские.

— Я же говорил, что этот молодой человек еще себя покажет. Воистину он гений. Так выпьем же за свершение наших оригинальных замыслов! – прокричал уже не совсем трезвый режиссер.

Человек в очках лишь восторженно смотрел на него. Теперь к ним подошел даже помощник и они, сдвинув бокалы, моментально опустошали их до самого дна.

Потом они с жаром принялись обсуждать выдвинутую им концепцию, не находя в ней никаких противоречий, снова и снова восторгаясь его художественной проницательностью и идейной мощью. Они так и говорили – идейная мощь!

Виски текло рекой. За первой появилась уже вторая бутылка. Печатная машинка давно уже смолкла, но перед этим сбивчиво отпечатала придуманную им идею оформления в трех экземплярах. Он тут же спрятал свою копию в рюкзак, как самую большую драгоценность на всем белом свете. И после этого удовлетворенно расслабившись, под льстивые речи режиссера и сценариста, опустился на самое дно пьяного безрассудства, забываясь в нем как в чем-то бесконечно радостном и прекрасном одновременно. Забывая будто свое собственное имя, где он теперь и зачем здесь находится. После чего время остановилось уже окончательно.

Как он оказался впоследствии дома, он помнил плохо. Вернее совсем не помнил. Не помнил, ни как выходил из театра, ни как шел по улице. Полный туман.

Очень смутно он вспомнил только, что когда оказался уже в своем коридоре, в полумраке споткнувшись о своеобычно лежащего там пьяного соседа, рухнул рядом, не в силах сразу подняться. Некоторое время они так и лежали вместе, как два не вполне одушевленных предмета.

В этот момент ему вяло подумалось, что вот оно, соприкосновение кармы. Потом, однако, кое-как он дополз до своей комнаты и там на своей кровати забылся уже окончательно и бесповоротно.

 

XI

 

Отвернувшись от окна и посмотрев на стол, он обнаружил уже три пустых кружки из под пива и решил, что на сегодня, пожалуй, хватит. За окном все оставалось без перемен, только разве тучки откуда-то набежали и солнце моментально за ними исчезло. Возможно, будет дождь. А может и нет.

Он расплатился за пиво и закуску и вышел на улицу.

Мимо него с криками прошла толпа молодых людей разодетых кое-как, но при этом весьма вызывающе. Особенно пренебрежительно были одеты девушки. Пренебрежительно по отношению ко всем остальным, но не к себе. Причем если некоторые были фактически в пляжном наряде, другие тут же были с головы до ног закутаны в какую-то лоснящуюся черную кожу с шипами и в каких-нибудь неимоверно огромных тяжелых ботинках. Выглядели они настолько беззаботно и свободно, что он сразу почувствовал себя безнадежно устаревшим в свои тридцать три года. В своей одежде, одной и той же вот уже последние несколько лет, с кучей комплексов, в том числе приобретенных последнее время, и с полным отсутствием каких-либо внятных желаний. Ему тоже вдруг захотелось что-то такое с себя сбросить, позвонить кому-нибудь, какой-нибудь старой знакомой, а лучше незнакомой. А еще лучше подцепить кого-нибудь прямо теперь, кого-нибудь без запросов и обязательств..

Но внутренний голос лишь криво усмехнулся этим его фантазиям. А сам он еле заметно вздохнул. Да, для таких подвигов он пожалуй уже слабоват. Впрочем и всегда был слабоват, если быть до конца откровенным.

В остальном народу вокруг по-прежнему было мало. В нерешительности он потоптался у выхода, а потом нехотя двинулся в сторону метро. Ну, или куда-нибудь там еще, если по пути чего-нибудь такое придет в голову.

Было только четыре часа и времени у него теперь было хоть отбавляй. Как только появляется такое количество свободного времени, обычно напрочь исчезают и желания и возможности, остается лишь ожидание.

Но не успел он дойти до метро, как хлынул проливной дождь, и даже не думая, он вскочил в только что подъехавший к остановке троллейбус. Тот вроде шел примерно в нужную ему сторону и ладно. Заодно можно было разведать маршрут на будущее.

В троллейбусе тоже почти никого не было, и он с комфортом устроился у окна, глядя, как дождь за окном поливает как из ведра, и застигнутые врасплох люди разбегаются в поисках укрытия кто куда. Но на следующей остановке в троллейбус хлынула мокрая толпа, и ему сразу пришлось освободить место пожилой женщине с тяжелыми сумками. В салоне сразу стало душно и сыро.

Свободных мест больше не было, и он переместился на заднюю площадку, где удобнее всего было забиться в угол и крепко держаться за поручни, ибо троллейбус привычно двигался рывками. Будто это такая забава. Теперь он ехал уже по самому центру города, и частые светофоры превращали размеренную езду в непрерывные рывки и торможения.

На него постоянно наваливались какие-то тетки, но он отвернулся лицом к заднему стеклу и больше ни на что не обращал внимание

За троллейбусом гурьбой катили машины, все одинаково мокрые и блестящие, отчаянно размахивая своими дворниками. Они только изредка, меняясь местами, перестраивались из ряда в ряд, а так оставались все одни и те же.

Вскоре, переехав через очередной горбатый мостик над узким каналом, они въехали в знакомые ему места. По крайней мере, он уже знал, как отсюда идти пешком. Троллейбус все одно ближе к его дому не подъедет.

И он вышел на первой же остановке, не смотря на непрекращающийся дождь. Тот припустил на всю катушку и даже не думал прекращаться, да и просветов никаких на небе видно не было.

На улице, он быстро юркнул в первый же продуктовый магазин, попавшийся у него его пути. Купил там кое-чего, все больше мелочь всякую, засунул все это в полиэтиленовый пакет и побежал домой.

Его жизнь теперь казалась ему вполне осмысленной и обыкновенной. И он был рад, что обрел в этом смысле покой и уверенность. Теперь он делает так, как решил. Потому, что иначе ничего не изменишь.

Под ниспадающими потоками воды он, наконец, юркнул в свой двор, а затем и в свою парадную.

Оказавшись дома, он первым делом скинул насквозь мокрую одежду, кое-как вытерся и натянул все сухое. Потом отнес продукты в холодильник и поставил чайник, то и дело поглядывая в окно, как дождь неистово лупит по соседним крышам и как весь город будто одна гигантская чаша все больше наполняется этой водой. Он так и стоял на кухне у окна, наблюдая весь этот катаклизм, разворачивающийся у него на глазах. Потом ему вдруг снова вспомнилась сегодняшняя девушка.

— Забавная такая девушка. Надо будет ее пригласить куда-нибудь, — решил он про себя.

Настроение немного улучшилось, и налив себе чаю, он вернулся в свою комнату.

Там он полистал газету, но ничего интересного не нашел. Скукотища. Жалко все-таки, что нет телевизора. Иногда что-то такое необходимо, просто чтобы тупо сидеть и тупо смотреть. Пришлось выискивать на полке очередную книгу, чтение оно здорово занимает иногда.

А иногда не занимает.

Провалявшись с книгой, он так в нее и не погрузился. Непонятное что-то его беспокоило. То ли девушка, то ли те самые события недавнего прошлого.

Сколько еще можно жить своим прошлым? Другое дело, что воспоминания эти позволения не спрашивали, просто снова и снова занимали все мысли, какие были, и тут уж никуда не деться. Проще быстро прокрутить, да и забыть. Или уж думать совсем о другом. Причем постоянно. Но вот только о чем? Чем заменить свое прошлое настолько, чтобы о нем больше не вспоминать? Заменить разве всю свою жизнь химической реакцией внутри себя как его сосед-алкоголик? Но он вряд ли так сможет. Скорее сляжет с язвой или с белой горячкой. А было бы интересно и полезно придумать замену. Замену всему.

Но чем тогда заменить дело всей его жизни, что осталось в том самом прошлом? Вот в чем вопрос.

— Теперь я, правда, могу думать о ней. Чем не замена? – размышлял он, глядя в потолок, — слава богу, я пока так мало о ней знаю. Почти ничего. Так что и думать можно все что угодно..

В этот самый момент она, выйдя с завода, села в тот же самый троллейбус и, доехав до той же остановки, вышла и пошла в ту же сторону, что и он еще пару часов назад. Разве только по дороге она зашла в другой магазин, но дом, в который она шла, неизбежно оказался тем же самым.

Они жили в одном доме, даже не подозревая об этом. Оба невольно время от времени думали друг о друге, будто разделенные бесконечностью, находясь на расстоянии нескольких метров друг от друга.

Он полночи читал очередной бестселлер, она допоздна смотрела какой-то дурацкий фильм без начала и конца.

Бывает и так.

 

XII

 

Он проспал всю ночь и почти весь следующий день. И, если бы не телефонный звонок, разбудивший его и длившийся словно бы вечность, он спал бы и дальше невесть сколько еще времени. Но пришлось вставать и тащиться в коридор, дабы оборвать эту невыносимую трель, в его представлении звучащую скорее как дьявольский смех.

Вставать было страшно. Ему казалось, что голова тут же развалится на части. И хотя этого не случилось, голова все-таки трещала нещадно, и пространство все время смещалось куда-то вбок. То влево, то вправо.

Звонил режиссер, который, судя по голосу, явно чувствовал себя значительно лучше. Первым делом тот осведомился о самочувствии, впрочем без особого участия, так, довольно формально, и тут же спросил о работе. Много ли он уже сделал и когда думает закончить. Тут он честно признался, что еще и не начинал и думает управиться как минимум за неделю. Тот проворчал в смысле, что это слишком долго и у него есть не больше пяти дней на подготовку эскизов. После чего посоветовал ему не медля браться за работу и не отвлекаться по пустякам. Потом еще добавил, что даже готов выдать ему небольшой аванс, и он сможет подойти за ним в театр в любой момент. Что вообще говоря было весьма кстати.

Напоследок он наобещал с три короба, лишь бы тот отстал. На том разговор и закончился.

— Будь ты трижды неладен, — сказал он про себя, вешая трубку.

После чего решив, что спать, наверное, уже хватит, отправился в душ и долго специально выстаивал под холодной водой, чтобы хоть немного прийти в себя.

Это получилось лишь отчасти. Пришлось еще отпаивать себя двойными порциями крепкого кофе, так, что сердце в конце концов жалобно застучало, моля о пощаде. И только после этого он медленно осознал, что уже вечер, и что он проспал почти сутки. О том чтобы работать прямо сейчас не могло быть и речи. Поэтому для начала он решил немного пройтись. Может небольшая прогулка на свежем воздухе улучшит его самочувствие и вернет ему силы? А тогда можно будет подумать и о работе.

На улице было свежо. Откуда-то с набережной то и дело налетал легкий ветерок, и он, воодушевленный этим ветерком, туда и направился.

Минуя строгий старинный дом, протянувшийся чуть ни на целый квартал, и перебежав через пустынную в этот час улицу, он наконец вышел к одетому в гранит каналу, петляющему по городу как по лабиринту. Через канал были переброшены живописные горбатые мостики, а внизу угрюмо поблескивала вода, отражая светлое вечернее небо.

Вокруг прогуливались влюбленные парочки и подвыпившие компании. Реже попадались восторженные туристы, выглядевшие потому очень глупо. Царило традиционное летнее беззаботное оживление и так, наверное, будет всю ночь напролет. Сразу захотелось кого-нибудь встретить. Какого-нибудь доброго старого знакомого, который предложил бы немедленно чего-нибудь выпить.

— Что это со мной? — подумал он, — ведь не пил уже лет пять и ни разу не ощущал какого-то дискомфорта по этому поводу. Ни разу, за исключением этих последних дней. Как здорово может выбить человека из колеи, казалось бы ничтожное смещение привычного ему распорядка. Привычка — сильная вещь. И чем дальше тем сильнее. До тех пор пока она не заменяет иным людям собственный разум и чувства.

Немного еще поразмыслив об этом и поглядев по сторонам, он решительно двинулся к ларьку, торчащему невдалеке, ближе к станции метро. Рядом с ним привычно расположились несколько человек с бутылками пива, оживленно разговаривая и размахивая друг перед другом смердящими сигаретами. Купив там бутылку пива, он вернулся на прежнее место и, устроившись на парапете, с удовольствием сделал пару живительных глотков.

Пространство вокруг сразу приятно расширилось и будто бы стало светлее. Решительно все вокруг, и живое и мертвое, стало ближе ему и вызывало теперь исключительно родственные чувства. Заодно все сразу стало будто бы проще.

Но, допив бутылку и посидев еще просто так, он все-таки решил возвращаться домой. Иначе неминуемо последует еще одна бутылка, а потом еще и еще.

Именно так и бывало раньше, когда они, будучи еще студентами, могли пить сутками напролет, полностью теряя ориентацию во времени и пространстве. Позволить себе подобное теперь он уже не мог. Ему как будто было, что терять. По крайней мере, так ему теперь казалось. У него была работа, которую необходимо было сделать, влезть в нее с головой, и от нее, может быть, зависело все его будущее.

Ощущение это было чем-то похоже на его первый курс в училище. А вернее на первую сессию. Он тогда еще особо ни с кем не сошелся. Стояла холодная и темная зима. В общежитие же изначально шла ночная жизнь, и алкоголь тек рекой. Готовиться к экзаменам в такой обстановке было очень непросто. Вернее тут были свои правила и порядки. Подготовка к экзаменам происходила исключительно возвратно поступательным способом. Других способов не существовало. Не зная его, можно было бесконечно в отчаянии биться головой о стену, но так и не запомнить ни слова из только что прочитанного. Все вылетало из головы еще быстрее, чем попадало туда.

И сколько лет прошло с тех пор, а до сих пор все эти картинки и эпизоды живо всплывали в его памяти. Это чувство постоянно убегающего драгоценного времени, в который раз совершенно бесполезно потраченного, полупьяное сознание и хронический недосып. И постоянный страх быть отчисленным, изгнанным, отвергнутым. А отчисление тогда ему рисовалось как путь в никуда, не меньше. Особенно когда он, бывало, просыпался со страшного перепоя с абсолютно пустой головой меньше чем за день до экзамена. Но каждый раз все как-то неминуемо разрешалось.

Он встал и потихоньку зашагал домой, выкинув бутылку в первую попавшуюся урну. По-прежнему было еще светло, может лишь чуть темнее, чем когда он только выходил из дома, а ведь шел уже первый час ночи. Мистика.

Вернувшись в квартиру, он забрался в свою комнату и сделал попытку поработать. Он честно достал отпечатанные листы с концепцией и углубился в их изучение.

Постепенно в памяти проступили картинки и смутные образы. Дождавшись желаемого эффекта, он схватил свой альбом и принялся неистово зарисовывать карандашом эти свои расплывчатые видения, стараясь ничего не упустить. Он решил потом во всем этом разобраться. Главное начать и зафиксировать хотя бы что-то.

И занимался он этим достаточно долго, до тех пор, пока в его голове еще оставались хоть какие-то идеи и мысли. А потом, словно очнувшись, неожиданно совершенно обессиленный, он отправился на кухню, где сделал себе очень крепкого чаю и пару бутербродов. Проглотив все это одним махом, он, уже засыпая на ходу, вернулся в свою комнату и повалился на кровать.

Утром он проснулся довольно рано, выспавшимся, но каким-то помятым.

— Это все алкоголь, — мрачно решил он про себя, — дернул же меня вчера черт выпить этого пива. Будто мало позавчера погулял..

Еще несколько дней назад, неделю назад он каждый день просыпался, будучи достаточно бодрым и в нормальном расположении духа. Теперь же словно закончились силы. Все тело окутывала слабость, а разум наполняли леность и раздражение. Переборов, однако, себя, он сразу сел за работу.

Для начала выбросив почти все, что набросал вчера, он принялся заново вынимать из своей головы пока еще достаточно абстрактные идеи, силясь придать им достойную форму и содержание. Что-то как будто уже вырисовывалось, но это было обманчивое ощущение. Ему было хорошо известно, что именно то, что поначалу получалось лучше всего, уничтожалось потом в первую очередь.

Так, в самозабвенных трудах, незаметно пролетел весь день. Он только раз прервался на легкий обед, проглотив что-то на ощупь и выпив кружку крепкого чая. А комнату меж тем все больше заполняли обрывки бумаги и листы, содержащие еще пока не отвергнутые эскизы.

На столике перед ним стоял большой глиняный стакан с заточенными карандашами, их было там полсотни, не меньше. Под ногами валялись те же карандаши, уже затупившиеся. Сколько их было на полу, неизвестно, но, наверное, не меньше чем в стакане. Отвлекаться на их заточку было некогда. Еще на столе лежала огромная кипа девственно чистой бумаги, несколько стирающих резинок и графин с водой. Все будто бы в угоду комфорту и производительности труда.

В итоге, вечером осталось примерно столько же эскизов, сколько он нарисовал вчера. Зато выглядели они уже более содержательно и были значительно более тщательно исполнены. Он собрал их все в одну стопку, оделся и отправился на традиционную уже прогулку.

Вечером, когда на город опускалась долгожданная прохлада, жизнь в нем словно просыпалась. Днем было мало охотников, бродить просто так по пыльному раскаленному каменному мешку. Этот город был воистину проклят в смысле погоды, и если здесь было холодно, то холоднее места как будто не существовало, а уж если было жарко, то словно как в тропиках. И самое неприятное заключалось в том, что и то и другое могло случиться с интервалом всего в несколько часов.

На этот раз он специально повернул в другую сторону и сделал большой круг по городу. Просто так, без какой-либо цели. По дороге он заглянул в кафе, где выпил чашку кофе. Это было что-то типа ужина. Потом зашел в круглосуточный магазин, где пополнил запасы хлеба и чая.

Вернувшись, он снова уселся работать, хоть перед прогулкой и думал, что на сегодня уже довольно. Но, то ли во время прогулки ему что-то там показалось, то ли пришли новые мысли, но он в любом случае не смог бы с ними заснуть. Необходимо было все сразу воплощать, ибо в следующий момент от любой фундаментальной идеи может не остаться и следа. Пока еще все слишком зыбко. И тем деликатнее должен быть момент поиска. Ничего нельзя упускать, пока есть хоть какое-то понимание, и есть хоть какие-то зацепки.

И он снова просидел до глубокой ночи, нависая над своим столом с карандашом в руках, или задумчиво глядя куда-то в окно, в пространство над крышами, будто силясь отыскать там решение, которого не было здесь, в этой комнате. Сотворив еще примерно столько же листов, сколько за весь день, он посмотрел на часы. Было четыре утра и глаза его закрывались сами собой.

Ему приснился театр. Он бродил по нему в полумраке в поиске кого-то или чего-то, но натыкался лишь на запертые двери и бесконечные зеркала. Он все пытался понять, что же он там ищет, но в голове его была пустота, и лишь осознание необходимости этого поиска висело в ней непроницаемой неизбежностью.

Проходя мимо окон, он видел в них лишь притаившийся ночной город за стеклом, такой весь застывший и беззвучный. Ни в театре, ни за окном не было видно ни души. И лишь тишина окружала его теперь. Тишина и заполняющий все полумрак.

Поднявшись на верхний этаж он неожиданно попал в огромный зал со стеклянной крышей. Там над крышей светилось призрачное ночное небо, а по стенам висели картины, будто в музее. Приглядевшись он понял, что это его собственные работы, и старые и новые, и еще даже не нарисованные, все вперемешку. А посреди зала, рядом с картинами, вообще везде, неподвижно стояли разнообразные люди. Мужчины, женщины, невнятные старики и даже совсем маленькие дети.

Он подошел к мужчине, что стоял ближе всего. Он хотел спросить его о чем-то и пораженный замер на месте. То были лишь восковые фигуры!

Это было и жутко и одновременно необъяснимым образом завораживало. Все эти фигуры в этом зале выглядели как единая живописная инсталляция какого-то феноменального потустороннего интерьера. И еще этот ночной свет.

Но тут он заметил и еще одну потрясающую вещь. Его картины словно бы жили своей жизнью. Там, на каждой из них, словно за окном, все динамично развивалось и двигалось. Люди дышали, смотрели и даже как будто разговаривали с кем-то. Суетились обнаженные девки на площади среди чугунных фонарей, и еще одна дама кокетливо полуопустив глаза все звала его как будто куда-то.

И был ветер, колыхались деревья, а по небу плыли бесконечные облака.

 

XIII

 

Зачитавшись и заснув лишь под утро, он крепко спал, тогда как она уже выходила из дома, отправляясь на работу. Они может и не виделись никогда потому, что никак не совпадали распорядками своего дня. Будто через каждого из них проходили свои часовые пояса, никак друг с другом не связанные.

Настроение, не смотря на ранний час, у нее было отличное. Лето, пятница, остался всего месяц до отпуска. А сегодня сразу после работы она едет на дачу, и пропади все остальное пропадом вплоть до понедельника. И погода этим утром стояла такая чудесная. Может чуть жарче, чем хотелось бы, но для поездки загород самое то. Осталось лишь отсидеть шесть часов в конторе. Только это теперь отделяет ее от долгожданного моря.

А что за отдых без моря? Особенно когда собираешься отдохнуть за всю эту долгую холодную зиму и особенно когда остальных гостей полная дача.

Там всегда кто-то гостит из их общих друзей. Так что первым делом на пляж, невзирая на погоду. Нечего летом дома делать. А потом куда-нибудь на велосипедах. Еще шашлыки обязательно будут и вино.

Хоть она и не особенно любила шашлыки, но их манящий запах, особенную суету вокруг костра где-нибудь на лоне природы обожала до ужаса. Как, наверное, и любой настоящий городской житель, начисто лишенный природы и вообще смены окружающего ландшафта подавляющее число месяцев в году.

Еще ранней весной, только откроются уличные кафе, уж так жадно ловят эти манящие запахи шашлыка, истосковавшиеся за зиму, носы прохожих. И сразу что-то такое рисуется в их головах. Воспоминания овладевают ими и надежда.

И в то время как он еще спал, она летела на работу в мечтах о скором своем избавлении, пусть и временном, от всего этого переполнявшего ее изнутри городского вакуума.

На удивление быстро подошел нужный троллейбус, да еще и на половину пустой. Небывалое что-то. Воистину, все сегодня происходит и выглядит иначе, чем обычно. Словно путешествие ее уже началось, а если даже это самообман, то и пусть. В такие минуты лишь настроение и эмоции имеют право на обладание ее существом, а все остальное будто бы осталось в другом измерении. И ни прошлого, ни будущего заодно.

Запрыгнув в троллейбус, она уселась на свободное место и бросила свой рюкзак рядом с собой. А в рюкзаке на этот раз вместо дурацких деловых бумаг и очередного дежурного журнала находились купальник, новая книжка, до которой уже давно не доходили руки, сборник кроссвордов, ну и какое-то там еще белье. Набор путешественника, одним словом. Такие вещи уже сами по себе должны создавать особое настроение.

Мимо проносились пустынные в этот час и в это время года переулки, редкие прохожие и закрытые еще магазины. Все это в утреннем свете выглядело особенно весело, и было наполнено ожиданием и радостью.

Дорога до работы таким образом пролетела совершенно незаметно, только села и вот ей уже выходить.

Миновав, вместе с такими же, как и она, рабочими и служащими, проходную, она вскоре уже сидела на своем рабочем месте, привычно сверяясь с настенными часами и ожидая пока компьютер на столе проснется от спячки и, наконец, заработает.

В это самое время он видел какой-то там десятый сон и был намерен спать еще долго, пока его физиологические потребности в этом его сне не будут полностью удовлетворены. Решительно никто и ничто, казалось, не могли теперь помешать ему в этом, и потому безмятежность его сна словно бы не знала границ.

Он теперь нуждался исключительно в этом. В пустоте, без необходимости и без оправданий. Только в ней он по-настоящему ничего не искал, довольствуясь тем, что у него было в настоящий момент.

Рабочий день пролетал мимо нее незаметно, хотя и работы-то почти никакой не было. Так, пара звонков, да документы в базе просмотреть. На обеденном перерыве она пошла в свое любимое кафе и, заказав там наугад салат и кофе, в ожидании от нечего делать, поглядывала в окно и вспоминала своего вчерашнего знакомого. С ним было бы теперь веселее, наверно. Интересно, где он теперь?

За окном все было залито ярким солнцем и лишь в сквере, напротив кафе, кое-где под деревьями притаилась зыбкая тень.

Мысли о нем ее несколько взволновали, но настроение оставалось прекрасным. Скорее эти ее мысли привнесли элемент приятной неопределенности, что несколько интриговало ее, да и только.

В то самое время он, наконец, проснулся и, потягиваясь, сел в своей кровати, до последнего лелея в себе остатки былого сна. Он вовсе не спешил окончательно просыпаться, скорее ему нравилось его полусонное сознание, с задержкой отзывающееся на всякие внешние раздражители. Потому он даже не сразу распознал телефонный звонок, трезвонивший в глубине его квартиры. А тот все звенел и звенел, будто был осведомлен об инертности его реакций и решил стоять до последнего.

— Так и бабка не ровен час проснется, — решил он с досадой и пошел в коридор отвечать на звонок.

Звонил его какой-то там старинный друг, тоже когда-то учились вместе. Других друзей, кроме бывших сокурсников, у него теперь и не осталось.

Тот обрадовался, застав его дома, и тут же пригласил приехать к нему на дачу. Друг был ничего себе, приятный во всех отношениях человек. Бывают и такие.

Он поначалу сопротивлялся и отказывался, а потом как-то незаметно для себя согласился. Все-таки не виделись, бог знает сколько. Даже как-то неудобно было бы не приехать.

Положив трубку, он еще какое-то время размышлял на тему, хорошо это или плохо. Потом позавтракав, или скорее пообедав, на залитой солнцем кухне, решил, что все-таки наверно хорошо. Ибо просидеть на такой жаре несколько дней в городе без дела было бы глупо. Тем более, что с понедельника он начинает работать. И не абы как. Не так как раньше, хочу — работаю, а не хочу — не работаю. А как нормальный обычный человек, каждый день с утра до вечера. Так что когда еще доведется выбраться. Да и погода здесь не бывает хорошей надолго. Сейчас вон жарко, а через несколько дней могут зарядить дожди да еще с каким-нибудь особенно пронзительным ветром. И запросто жарко уже не будет, а будет наоборот, очень даже холодно.

В общем, прикинув и так и эдак, он внутренне свое решение всячески оправдал и даже повеселел. Потом решил сразу собираться в дорогу.

Расстегнув свой рюкзак, чтобы укладывать вещи он задумался. А что собственно ему с собой надо брать? Ему ведь ничего особенного и не надо. Ну плавки там, носки да рубашку. И все. Так что и со сборами он совсем не напрягался. Ему вообще больше не хотелось напрягаться. И особенно не хотелось в этом смысле трогать голову.

Он и работу себе потому такую нашел. Поработал мускулами и ладно. Простая физическая усталость, это же манна небесная. Ни тревог тебе лишних, ни сомнений, ни поисков. На все это просто не должно оставаться сил. Вот такая теперь была у него фундаментальная идея.

Расписания поездов он не знал и подумал, что это тоже хорошо. Ни спешки тебе, ни суеты. Когда никуда не спешишь, невозможно опоздать. Уж лучше лишний час подожду, если придется. Не страшно.

По пути он еще зашел в магазин, купить чего-нибудь попить в дорогу. Все-таки ехать долго, пить захочется наверняка. Еще на вокзале купил книжку в киоске. Автор знакомый, но именно это произведение он еще не читал. Фамилия внушала какое-то полузабытое доверие, и он взял да и купил.

На предыдущую электричку он чуть-чуть опоздал, а следующая оказалась через сорок минут. Однако он уселся в зале ожидания с книжкой, и время пролетело незаметно.

И вот он уже мчится себе за пределы этого до тошноты родного города. И на душе у него стало сразу как-то легко и свободно. Давно он не чувствовал себя настолько ничем и никем не связанным. Красота! Все-таки правильное он принял решение. Безусловно верное.

Она тоже опоздала на электричку. На ту самую, на которой уехал он. Но в отличие от него, она спешила на нее изо всех сил, но задержали сперва на работе, как всегда в самый последний момент, потом в метро очередь была и здесь в кассу тоже. Поезд лишь вильнул ей на прощание последним вагоном и скрылся в дали.

Но она ожидала подвоха, уж слишком у нее сегодня все было гладко. Так что она даже не расстроилась. Пусть уж лучше так не повезет, чем как-нибудь еще. Существует масса вариантов разнообразного невезения, и она это хорошо знала по себе. Главное не сбиваться с пути и добраться до цели.

Час ожидания растянулся в ее ощущениях чуть ли не на два. А тут еще людей с работы понаехало. Тоже, небось, по дачам. Так что ехать ей теперь в набитой электричке. Ну да ничего. Главное, что она уже через пару часов будет там.

Вот и поезд подали пораньше. И не смотря на то, что народу было действительно много, ей без труда удалось сесть, да еще и у открытого окна. Все-таки бывает на свете счастье.

Еще пятнадцать минут ожидания, и ее поезд медленно отъехал от вокзала, лениво покачиваясь на многочисленных стрелках. Словно он прощался с кем-то там, кто оставался теперь на перроне. Кто-то всегда остается.

Так они и ехали друг за другом в одну и ту же сторону, как давеча добирались домой под дождем. Она, обдуваемая теплым ветром из открытых в вагоне форточек, проезжала по тем же самым местам, по которым еще час назад проезжал он, так же как и она увлеченно читая свою новую книжку. Только у него была книжка сербского автора, а у нее американского. Вот и вся разница.

Что-то настойчиво не отпускало их друг от друга, ничем при этом не связывая, как будто. Но чем или кем было это что-то? Никто про это решительно ничего не знал и не знает до сих пор.

 

XIV

 

Через пару дней, доделав то, что казалось ему недоделанным и собрав все это в один рулон, он отправился в театр. Было что-то около трех часов дня.

Обед он решил отложить на потом, ибо и некогда было и, честно говоря, нечего.

На улице дул сильный ветер, гоняя пыль по проезжей части и тротуарам. Редкие деревья, особенно на открытых местах, жалобно гнулись под его порывами и казалось еще чуть-чуть и на их ветвях не останется ни одного листочка.

Ему пришлось изо всех сил обхватить свой рулон, чтобы его не дай бог не унесло ветром. А когда налетал особенно бешеный шквал, он поворачивался к нему спиной, дабы устоять и чтобы пыль не попадала в глаза.

С облегчением заворачивая в спасительную щель между домами к служебному входу, он думал только о том, чтобы скорее укрыться от стихии за стенами театра. К счастью дверь моментально открылась, не успел он надавить на кнопку звонка.

Уже в театре он почувствовал некоторый мандраж, будто пришел на экзамен. Но он подавил его усилием воли и более, наверно, чувством голода. Так, что перед боссом он предстал, будучи с виду вполне непоколебимым и достаточно уверенным в себе.

Режиссер его видимо уже ждал и, с плохо скрываемым нетерпением, сразу предложил вывесить работы на стоящем тут же допотопном стенде. А пока он их разворачивал, пошел собирать худсовет.

Так он сам сказал. Именно худсовет, ни много, ни мало.

На этот раз шторы оказались максимально раздвинуты, и кабинет заливал достаточно яркий дневной свет. Так что все отлично смотрелось, в плане цвета и света.

На стенд влезло почти все, он был достаточно длинный и высокий. А то, что не влезло он просто выложил перед ним на полу. Все, в общем, выглядело весьма достойно.

Минут через пять в коридоре послышались шаги и голоса, и тут же в кабинет вошло зараз человек пять. Сам режиссер, давешний сценарист, тот самый помощник-администратор и какой-то высокий обширный бородатый человек с миловидной дамой.

Судя по тому, как тот вокруг этой дамы крутился, между ними явно затевалась какая-то интересная история. Дама глядела на эти знаки внимания благосклонно, что позволяло предположить благополучное развитие их отношений в недалеком будущем.

Вошедшие, с различной степенью заинтересованности, но, при этом, с одинаково задумчивым выражением на лицах, уставились на развешанные эскизы. Он с тревогой на них поглядывал, никак не выдавая, впрочем, этих своих волнений. Разве что он не совсем понимал как правильно себя вести. Следует ли что-то комментировать или же нет.

По выражению лица самого режиссера, он понял только, что ему скорее все нравится. Только он, в свою очередь, видимо ждал реакции остальных. Наиболее независимо смотрелся  бородатый человек, внимательно разглядывающий нюансы на каждом рисунке и что-то бормотавший себе под нос. Его дама наоборот, сразу окинув все взглядом, казалось, быстро потеряла интерес к происходящему и теперь со скучающим видом оглядывалась по сторонам. Сценарист и помощник созерцали работы несколько отстраненно, молча и, как-то так, с виду абсолютно беспристрастно. Никак нельзя было предположить, что они думают по их поводу.

Как он про себя понял, в комментариях и объяснениях никто явным образом не нуждался. Видимо все, так или иначе, уже были в курсе.

Наконец бородач выпрямился и, шумно выдохнув, победоносно посмотрел на режиссера.

— Однако не дурно! – провозгласил он, — я же тебе говорил, что не моя это стихия! Я бы такое не воплотил в нужном тебе эмоциональном пространстве. Тут нужна именно подобная мазня без какой-либо конкретики. А у молодого человека мозги еще чистые незамутненные, ни опыта, ни ответственности. Вот и результат.

Он, пропуская мимо ушей «мазню», с интересом посмотрел на режиссера. Тот выглядел довольным, но на него не смотрел, а обратился к сценаристу за его мнением.

— Мне кажется, в целом прокатит, — многозначительно молвил тот, — в процессе, если что, внесем коррективы. А так, работа выполнена вполне адекватно. Можно принять в качестве рабочего варианта.

— Тут и думать нечего. Никто вам за такое время уже ничего более оригинального не сделает. Насколько я вижу, предложенные эскизы соответствуют основной идее, а на данном этапе это главное, — снова встрял бородач.

— Все это так, только не слишком ли смело? – наконец раскрыл рот помощник, сомнительно разглядывая работы, — и это притом, что сама пьеса, по сути, несколько.. Э-э.. Ортодоксальна. Не создадим ли мы этим дополнительную нагрузку на зрителя? Не слишком ли содержательное оформление?

— Содержание всегда легче разгрузить, чем наоборот, — вступился режиссер, — главное это правильные акценты и воплощение концепции в целом. Я нахожу ее довольно удачной. Может действительно что-нибудь придется в процессе подправить, но так, навскидку, мне кажется, пойдет.

Потом подошел, наконец, к нему и поздравил с удачно выполненной работой.

— А это познакомься, твой коллега по цеху. Наш главный художник и мой старый друг. Мы с ним часто сотрудничаем на этом поприще. Большой талант. Я его специально пригласил, для компетентной оценки, — представил режиссер бородача, похлопывая того по плечу.

Тот только снисходительно ухмыльнулся, но руку ему пожал, глядя, правда, больше в сторону своей спутницы.

Потом подошли и остальные, пожимая ему руку и всячески поздравляя.

Все это единодушное признание показалось ему скорее подозрительным, чем ободряющим. Он готовился к более критическому и конструктивному чему-то. Лепет помощника он вообще не принимал всерьез, тот видимо просто зануда по факту и его особо никто не слушает. А с другой стороны, хорошо то, что хорошо кончается.

Они еще поговорили все вместе о дальнейшей работе по изготовлению реквизитов, костюмов и общего интерьера. Решили, что часть его эскизов сразу пойдет в работу. Хотя бы то, что явным образом не нуждается в доработке или переделке. Дабы сэкономить время и не тянуть резину. Ему осталось подготовить лишь кое-какие детали, а уж в мастерской постараются сделать по его эскизам самые большие фрагменты в кратчайшие сроки. Под присмотром самого режиссера, разумеется.

Иначе, как сказал тот, обещанного три года ждут.

Неожиданно выяснилось, что и сама премьера не за горами. Он был неописуемо удивлен, узнав, что она намечена на конец следующей недели. Он всегда считал, что это долгий и поступательный процесс, а тут раз-два и готово.

Он спросил только, давно ли идут репетиции и можно ли на них поприсутствовать. Но в ответ он снова услышал лишь что-то невразумительное.

Так он и не понял, идут репетиции или нет, или же они еще только будут. Но раз никто не заинтересован в том, чтобы он на них попал, значит, в этом нет необходимости. Хотя звучало это довольно странно. Во всяком случае, он решил не вмешиваться. Нет, так нет. В конце концов, он делает то, что должен и будь что будет.

Потом бородач с дамой удалились. Режиссер, глядя им в след, что-то пробормотал про ловеласа и стал рассказывать, как они с этим художником начинали в свое время буквально бок обок, создавая на пару из ничего этот новый театр.

Потом удалились и сценарист с помощником, договорившись о чем-то с режиссером напоследок.

Оставшись вдвоем, они еще поболтали на счет сроков и когда чего как. Он пообещал подготовить требуемые материалы к послезавтрашнему дню, и сразу попросил обещанный аванс. Чтобы не остаться ни с чем.

Тот неприятно засуетился и, попросив его подождать, куда-то убежал. Он, тем временем, не спеша собрал часть своих работ, и сел отдохнуть в кресло, разглядывая кабинет на свету.

Помимо старых афиш и разнообразных фотографий на стенах попадались довольно интересные репродукции известных и неизвестных художников, все это весьма хаотично весело и тут и там, создавая скорее ощущение запущенности и беспорядка. Стол, заваленный разнообразными бумагами, коробками и бутылками, да и вообще вся обстановка выглядела доисторической. В довесок к этому, комнату украшало огромное монументальное окно с тяжелыми бордовыми портьерами. Так сразу и не придумаешь, что это может быть за помещение. Если конечно не знаешь заранее.

Вскоре вернулся режиссер и передал ему конверт со словами, что пока, мол, так, а потом его обязательно оформят по всем правилам и все у него будет как надо. Он поблагодарил и за это, даже не заглянув внутрь, забрал эскизы и вышел.

Теперь оставшаяся работа уже действительно была делом техники. Главное утверждено и согласовано. Более никаких измышлений в вакууме идей ему пока не грозило. И то хорошо. Он здорово устал за эти дни и вряд ли был способен еще чего-то с лета выдумывать и изобретать.

На улице снова было жарко, ветер стих и лишь изредка еще налетал своим освежающим дуновением, но уже без пыли и без угрозы для жизни.

Он присел на скамейку, поставив рулоны рядом с собой, и заглянул в конверт. Там находилась довольно приличная на его взгляд сумма. Он не ожидал получить столько и сразу, да еще в качестве аванса. Не думая дальше, он прямо с рулонами завернул в первый попавшийся ресторан и, наконец, пообедал. После чего по дороге домой заглянул в супермаркет и накупил там всякой всячины на несколько дней вперед. Подумав, взял несколько бутылок вина. Сегодня он уже точно работать не будет, хватит с него. Так что можно было позволить себе немного расслабиться. Так он решил.

Со всеми этими пакетами да с рулонами он ввалился в квартиру уже еле дыша. Магазин он, конечно, мог выбрать и поближе к дому. Не подумал о последствиях. Тащить-то пришлось по самому пеклу. Скинув с себя все эти пакеты, сумки, рулоны, а заодно и одежду, он тут же полез в душ и уже там по инерции решил заняться, наконец, стиркой, уборкой и прочими хозяйственными делами.

Он предпочитал сначала покончить со всеми неприятными обязанностями, коих накопилось совершенно неприличное количество, а потом уже отдыхать с чистой совестью. Распространенное заблуждение. Так редко когда получается.

Занимаясь всем этим, он и не заметил, как пролетел день. После чего ни сил, ни даже желания просто пить вино у него уже не осталось. Все дело было в объеме работ. Он не поддерживал постоянный порядок и вообще не уделял этому ежедневно хоть какого-то времени. Особенно когда работал или наоборот ничего не мог и не хотел.

Хотя в последнем случае это было бы несомненным лекарством от хандры. Но он в этом смысле себя никак не стимулировал и предпочитал в свое настроение не вмешиваться, предоставляя всему плыть по течению.

Однако теперь, не смотря на отсутствие должного настроения, он неожиданно принял волевое решение и, наперекор самому себе и всему остальному миру на всякий случай тоже, откупорил одну из бутылок. А потом сел у окна поудобнее, так, чтобы хорошо были видны разноцветные крыши, уходящие к подножью неба, и наполнил свой бокал. Для начала надо просто выпить, а там уже видно будет.

В результате настроение понемногу улучшилось, усталость улеглась, и незаметно для себя он размечтался о предстоящем спектакле. Как это все будет чудесно там выглядеть, и что он сам при этом будет ощущать, и какие замечательные перспективы откроются для него после. И все это в результате обернулось лишь сном.

Он так и проснулся утром сидя на стуле перед открытым окном с недопитым бокалом вина на подоконнике. Все тело затекло и на любое движение отзывалось ноющей болью, а вместо обещанных перспектив «после», его ожидала изнурительная работа «до». И главное, абсолютно ничего не хотелось делать.

Тогда он, не тратя силы на борьбу с собой, оделся и поехал в кино. Просто так, совершенно наобум. Необходимо было развеяться и отвлечься. С таким настроением, какое было теперь у него, работать все равно было бессмысленно.

На улице опять был сильный ветер, а по небу летели белоснежные облака, одно за другим. Вообще стало заметно прохладнее. Не иначе назревала очередная кардинальная смена погоды. Хорошо еще, что он не повелся на солнце и одел свою куртку.

Сначала он дошел до проспекта, сел там на углу на трамвай и покатил в самый центр, где кинотеатров было больше всего. Во-первых, можно было однозначно попасть на какой-нибудь сеанс и не ждать в пустую, а во-вторых, какой-никакой, а был выбор.

Раньше он достаточно регулярно выбирался в кино. Раз в неделю уж обязательно. Но эта новая его работа спутала все карты, и последние несколько дней ему было совершенно не до того.

Трамвай удачно проезжал мимо большинства кинозалов, и он читал афиши прямо из окна. Иначе пришлось бы изрядно пройтись пешком, а сегодня у него не было настроения бродить по улицам. Он решил выбрать кино исключительно по названию, какое больше приглянется. Хотелось чего-нибудь экспрессивного и легкого, но при этом достаточно качественного.

Наконец он разглядел что-то такое, показавшееся ему интересным. То ли фантастика, то ли боевик, но репутации актера, изображенного на переднем плане, он вполне доверял.

Перед входом в кинотеатр стояли какие-то люди, человек десять, не больше. Юноши и взрослые мужчины обстоятельно курили напоследок, а дамы явно кого-то ждали, изредка поглядывая на часы.

Миновав их, он вошел внутрь и встал в небольшую очередь в кассу. Сеанс начинался через двадцать минут, так что времени у него было хоть отбавляй.

Зал в результате оказался полупустой. Видимо премьера уже отгремела. С другой стороны в рабочий день, да еще в первую половину дня аншлагов, как правило, не бывает.

Начало показалось ему интересным, и какое-то время он внимательно следил, как на экране разворачиваются немыслимые события, до невозможности закручивая сюжетную линию. Но спустя какое-то время ему неожиданно все стало заранее ясно.

Сразу же сделалось скучно, но уходить не захотелось. Он еще какое-то время смотрел по инерции, а потом незаметно забылся, устроился поудобнее и заснул.

Разбудила его старушка-билетер уже в пустом зале. Под потолком горел свет, а экран темнел в конце зала своим белым прямоугольником, абсолютно безжизненный.

Ему сразу стало как-то не по себе, словно все его бросили, и он остался совсем-совсем один на всем белом свете.

На улице шел дождь. Не сильный, но вполне уверенный. Он кое-как перебежал через улицу и спрятался на остановке под козырьком. Настроение его нисколько не улучшилось, скорее наоборот. Фильм оставил после себя гнетущее впечатление однозначно впустую потраченных денег. Кроме того теперь он все никак не мог избавиться от неприятной сонливости, охватившей весь его разум и все его тело.

Дорога домой пролетела незаметно и, одновременно, будто длилась целую вечность. Бывает такое раздвоение сознания. А дома, вместо того, чтобы взяться, наконец, за работу, ему пришлось снова восстанавливать силы. Для чего он сначала повалялся на кровати с книжкой, а потом еще немного уже без книжки. И только после относительно позднего обеда он, наконец, принялся за работу. Не задумываясь ни на секунду, что он делает и зачем.

Что-то ему подсказывало, что лучше этого не делать.

 

XV

 

Оторвавшись от чтения, он посмотрел за окно. Поезд как раз остановился на очередном полустанке. Что это была за станция он не разглядел, название слишком быстро пронеслось мимо. Но, судя по отсутствию внятной застройки, что-то безликое, типа, какой-то там сотый километр.

Вокруг все утопало в зелени и лишь местами, тут и там среди деревьев, виднелись разноцветные дачные домики, небрежно разбросанные по лесу за дорогой. Сама дорога была узенькой, ни тротуаров, ни разметки, да и машин не было видно. Какое-то количество людей здесь вышло из поезда, и теперь они все, не спеша шли по платформе в одну и ту же сторону, видимо где-то там был единственный спуск, или просто одинаково всем удобный.

Все это пробудило в нем воспоминания о том, как он еще совсем маленький точно так же летом ездил куда-то на дачу. Ездил он конечно не один, а с кем-то из взрослых, но в этих своих воспоминаниях остался почему-то только он. Потом он вспомнил огромное количество совершенно беззаботного времени, когда он был предоставлен исключительно сам себе. В памяти сразу замелькали все эти велосипеды, игрушечные пистолеты и друзья с соседней улицы. Купания до изнеможения и традиционные игры в разведчиков до поздней ночи. Вообще один день мог длится бесконечно долго, пока всех не загоняли наконец домой. Какие идиллические были тогда его представления об этом мире.

Впрочем, вряд ли он тогда серьезно об этом задумывался, ему явно было не до того. Тогда было столько важных дел и море энергии. Куда только все это делось?

Теперь и из дома так просто не выбраться, сто раз еще подумаешь, а стоит ли. Как же ему не хватает этой легкости без особой необходимости, не хватает просто движения. И ведь даже теперь на дачу к друзьям он поначалу не хотел ехать. И это на все готовое, не имея никаких других планов, и ведь как еще приглашали. Что только с ним делается?

Объяснить это можно только атрофированной способностью к общению. Ему было тяжело с другими людьми и это глупо отрицать, хоть признание и не из приятных. Сколько их осталось, его старых приятелей, с которыми он еще мог вести себя просто и непринужденно? Да и было-то их изначально раз, два и обчелся. А теперь, после смены профессиональной ориентации, приобретет ли он других? В этом возрасте просто так сходиться с людьми уже не всегда получается, даже при условии отсутствия противопоказаний снаружи. А со старыми своими знакомыми ему и встречаться-то теперь не особенно хотелось. Ведь они все были еще там, откуда он только что с таким трудом выбрался. И о чем им теперь говорить? Ведь принято говорить не о чем, о текущих делах, о планах, а все это неизбежно связано с этим ненавистным ему сейчас процессом почти что творчества. Неужели он теперь всегда будет один? Неужели таков его удел?

Тут он вспомнил вчерашнюю девушку и улыбнулся.

Ну уж нет, не все еще потеряно. Теперь у него все будет по-другому, все будет гораздо проще. Это все детские воспоминания, будь они неладны. На их фоне вся его жизнь слишком похожа на одну сплошную ошибку. На самом деле он просто сгущает краски. Видимо вся эта, произошедшая с ним, история еще долго будет окрашивать его прошлое в не самые светлые тона. Эмоции пока заслоняют все остальное. Так что какое-то время лучше совсем не копаться в памяти.

Поезд уже отъехал от станции и, с воем набирая скорость, устремился дальше. Домики почти сразу исчезли, и за окном потянулся один сплошной лес без конца и без края. И только дорога настойчиво бежала рядом между поездом и лесом, все такая же пустынная и заброшенная.

Солнце постепенно перебралось на его сторону и теперь немилосердно жарило через стекло. Потому на его стороне почти все места теперь пустовали. Он, было, тоже думал пересесть, но потом стало неохота, и он остался сидеть, где сидел.

Судя по часам, он проехал примерно половину пути и с каждым новым километром расстояние, отделяющее его от города, увеличивалось, и он даже физически ощущал это. Словно один за другим обрывались эти невидимые глазу щупальца неведомого чего-то, и это что-то все больше и больше его отпускало, будто он выходил из зоны повышенного притяжения, и даже дышать становилось все легче и легче.

Настроение его от этого снова скакнуло вверх, и он уже победоносно оглядел пассажиров в вагоне, потом дежурно посмотрел в окно и снова продолжил прерванное чтение.

Книга была то, что надо. За путаницей слов, иногда будто бессвязной и абсурдной, проступала совершенно другая грань этого мира. Такая по-своему близкая и вместе с тем абсолютно далекая. И в этой новой системе отсчета, решительно все выглядело неоднозначно и, именно поэтому, более позитивно и реалистично. Реальность происходящих событий иной раз будто бы переливалась через край, не смотря на их полную несовместимость с общепринятой физической парадигмой.

Он глотал страницу за страницей и испытывал ни с чем несравнимое наслаждение. Давно уже чтение не приносило ему столько радости и какого-то не совсем понятного удовлетворения. Теперь ему даже казалось, что невозможно существовать иначе, без этой радости и без этого удовлетворения. И даже на всю свою жизнь он посмотрел теперь совершенно под другим углом. Разве только так, ненароком.

Мелькающие за окном столбы продолжали отсчитывать новое локальное время, и где-то там, следом за этим поездом, ехал другой, практически такой же, примерно с таким же грузом неизбывной радости.

Так, кажется, ее и вывозят из города, то поездами, то самолетами, во все стороны света. И даже странно, что сколько-то ее все равно еще остается. И где только находится этот источник?

 

XVI

 

На следующий день он проснулся подозрительно активным. Это его состояние здорово отличалось от вчерашней апатии. Но все равно было в нем что-то явно не здоровое, ибо все, что он теперь делал, он делал чересчур агрессивно, словно на грани неминуемого срыва.

Он попробовал таким образом работать, но у него решительно ничего не выходило. Он все время боялся самого себя, даже не зная, чего от себя можно было ожидать.

Тогда он решил делать только то, что практически невозможно было испортить. Всякую мелочь, для которой не требовалась какая-то особая концентрация или безграничное терпение. А потом, уже перед самым обедом, так и не дождавшись каких либо улучшений в своем самочувствии, он решил воспользоваться проверенным средством и немного пройтись. Заодно можно было пообедать где-нибудь в кафе неподалеку, хотя и особого аппетита у него не наблюдалось.

На улице оказалось непривычно темно, и почти никто не встретился ему по дороге. Разве пожарные с воем пронеслись мимо него куда-то, да целая толпа разноцветных детишек оживленно галдя прошествовали навстречу под предводительством надутой обиженной дамы с огромной копной волос на голове.

Надул-таки вчерашний ветер погодку. В такую погоду постоянно ожидаешь дождя, думаешь о дожде, не желая его совершенно.

Небо выглядело совершенно феноменально. Оно висело теперь как-то особенно низко, такое и темное и светлое одновременно, рельефное и будто материальное. И весь этот висящий над головой бескрайний кусок растерзанной грязно серой ваты непрерывно двигался куда-то в одном направлении. Хотя особенно теперь легко было бы представить обратное, что это все остальные куда-то летели над ним вверх ногами.

Прогулявшись довольно бесцельно до проспекта и обратно, он заглянул на обратном пути в первое попавшееся кафе и выпил чашку зеленого чая. Кроме него во всем кафе был только один посетитель. В самом углу у окна сидел матрос в наушниках и мечтательно смотрел в окно, едва заметно раскачиваясь под неслышную музыку, а перед ним стояла огромная тарелка с вяленой рыбой и в придачу кружка с пивом. Бескозырка валялась тут же на столе. Есть по-прежнему не хотелось. Да и меню выглядело скорее удручающе. Забегаловка, одним словом.

Допив свой чай, он еще какое-то время просто сидел там с пустой уже чашкой, осторожно прислушиваясь к себе и размышляя на тему, что явилось причиной его столь странного состояния.

Потом ему показалось, что его вроде как отпустило. Мысли в его голове нормализовались и привычно потекли в одном направлении. Тогда он вышел из кафе на улицу и, напоследок полюбовавшись необычным небом над головой, вернулся домой.

Однако весь оставшийся день, пока он работал, он не мог отделаться от ощущения, что словно смотрит странное черно белое кино. И будто начало он пропустил, а конца у этого фильма нет. И сюжет настолько нелепый и детали будто теряются между черным и белым в бесконечных, но таких похожих градациях серого, что даже выделить главного героя ему никак не удавалось. Он, то появлялся, то терялся в ком-то другом, то казалось, что его и вовсе не существует.

Все это постепенно начинало выводить его из себя, но он ничего не мог с собою поделать. Словно он уже не управлял сам собой и ничем остальным заодно. Ему мерещилось, что именно он главный герой этого бесконечного фильма, вернее только играет главного героя, и потому подчинен лишь сценарию, а значит чужой воле, которой притом уже и след простыл. Ее не существовало более. Как и его, как автора, не существовало в, еще минуту назад, им же нарисованном холсте. Так кто же он теперь? И что ему нужно здесь?

Он беспомощно огляделся, но увидел лишь те же черно белые декорации. Словно все поглотила зима, а он вышел по ошибке на каком-то забытом богом полустанке и лишь ветер вокруг да белая крупа на черной земле.

Тогда он бросил работать, зачем-то зажег свечки, торчащие во все стороны из массивного медного канделябра, и налил себе полный стакан вина. Сделал глоток, потом еще, а потом выпил все залпом и тут же налил снова. Допив одну бутылку, он взял другую, но вино не лучшим образом прочищало мозги. Тогда он потушил свечи, накинул ветровку и снова вышел на улицу.

Когда-то, неподалеку от его дома, на углу был неплохой такой бар. Он не был там уже несколько лет, а теперь по старой памяти решил заглянуть. Ему был необходим теперь некий спасительный стимул, даже, наверное, допинг, а там раньше всегда можно было рассчитывать на вполне качественную и недорогую выпивку. Он даже был знаком с тамошним барменом и иногда болтал с ним о том, о сем, если посетителей было не много.

Небо по-прежнему было затянуто тучами и по-прежнему дул прохладный ветерок. Завтра должно быть совсем похолодает. Да и теперь, впрочем, уже не жарко.

Он заскочил в бар, но своего знакомого там не увидел. То ли не его смена была, а может и уволился за это время. Правда разговаривать с кем-либо все равно не хотелось, и он сразу сходу попросил себе сто грамм водки и стакан сока. Выпив залпом и то и другое, он сразу же вышел из бара и направился на набережную.

Голова понемногу высвобождалась от шума и тут же заволакивалась привычной белой пустотой. Он снова как будто пришел в себя, но словно бы не до конца. Он уже не вполне доверял своим собственным ощущениям и потому делал вид, будто ничего не случилось и, соответственно, теперь не происходит.

Как быстро изменилось все вокруг. От летнего тепла не осталось и следа. А вместе с теплом исчезли и люди. Только изредка кто-то перебегал тот самый горбатый мостик, да стремительно проходил по набережной по делам. Никто уже не гулял просто так. И то же самое место выглядело теперь совершенно иначе. Что-то суровое виделось теперь в тех же домах расставленных по набережной, в черной воде канала, в которой тонуло даже отражение. Было очень неуютно и тревожно. Но именно это теперь успокаивало его больше всего. Странно, но ему все это казалось необъяснимо позитивным, фундаментальным и настоящим. Словно он боялся без всего этого улететь в никуда.

Но после прочищения головы, незаметно вернулись мысли и о работе. Времени оставалось мало, а работы было еще очень много. Есть настроение или нет, сроков никто не отменял. В конце концов, он окончательно возобладал над собой и направился обратно в сторону дома.

Вернувшись, он взял себя в руки и продолжил механически рисовать, изо всех сил стараясь вникнуть в то, что он делает. Но это было выше его сил. Такого с ним, пожалуй, еще не бывало. По крайней мере, не до такой степени. Может быть, он заболел? Хотя физически он ощущал себя вполне сносно, но кто знает.

Тогда он бросил жалкие попытки вникнуть в процесс и продолжал работать уже так, как получается.

Сделав вечером небольшой перерыв, он увидел, что уже первый час ночи. Спать ему совершенно не хотелось, и он решил работать дальше.

Он совершенно не отдавал себе отчет, получается ли у него что-то или нет. Насколько он следует своей изначальной идее и следует ли вообще. Будто за него работал кто-то другой. Или же им руководила теперь какая-то дремучая интуиция, чужая воля, кто угодно, только не он сам. Он лишь так, очень отстраненно отмечал про себя, что то, что выходило из под его руки, было выполнено вполне качественно, и то слава богу.

Проработав так всю ночь напролет, неожиданно для себя, он сделал все. Все что нужно. Спать по-прежнему не хотелось, что было странно, ибо весь его разум, все тело окутала непонятная всепроникающая ватная усталость и заторможенность.

Часы показывали десять часов утра.

Ему вдруг безумно захотелось с кем-то поговорить. С кем угодно, но прямо сейчас. Но только с кем? Единственный приятель, с которым он не так давно встречался, был тот самый художник из театра. Он не хотел ему звонить, но, не в силах сдерживать себя, все-таки набрал его номер.

Тот спешил на деловую встречу где-то в центре, но сказал, что это ненадолго, и потом он готов с ним встретиться в каком-нибудь кафе неподалеку. Припоминая те места, он вспомнил подходящую забегаловку, и тот пообещал быть там минут через сорок-пятьдесят.

Идти было недалеко, и он никуда не спешил. Он даже пошел не кратчайшей дорогой, а немного вокруг. Зато прошелся по набережной. В последнее время она стала любимым местом его прогулок и тянула его как магнит. А может это вода, плескавшаяся внизу, оказывала на него свое гипнотическое воздействие. Так или иначе, но здесь у реки ему неизменно становилось легче.

Его приятель был бодр и весел и в этом смысле выглядел его абсолютным антиподом. Чего стоила только эта полуулыбка теряющаяся в его бороде, так, что сразу и не скажешь, улыбается он там или нет. У того, безусловно, все было хорошо или, по крайней мере, нормально. Казалось, ничего на всем белом свете его теперь не беспокоило и не могло побеспокоить.

И только взглянув на него, тот сразу озабоченно спросил, все ли у него в порядке. В ответ он только непроизвольно вздохнул и пожал плечами. Потом они сели за столик и заказали кофе. И тут он стал рассказывать, вернее это само как-то стало выходить из него. Бессвязный монолог, скорее эмоциональный, чем содержательный. Но тот сидел и слушал не перебивая. Сколько он так говорил, неизвестно. Он будто не ощущал времени, но, в конце концов, иссяк и замолчал.

На какое-то время за столиком воцарилась тишина. Только ложечка, которой его приятель автоматически шевелил в чашке, приглушенно позвякивала в этой повисшей паузе.

— По-моему ты здорово переутомился, — наконец, нарушил тот молчание, — тебе надо отдохнуть, а еще лучше уехать куда-нибудь на время.

В ответ он промолчал, лишь снова неуверенно пожав плечами.

— Значит, ты почти все уже сделал? — продолжал тот, игнорируя его молчание, — интересно было бы взглянуть.

— Мне надо закончить с этим спектаклем, довести работу до конца. И аванс я уже взял. Так что бросить не получиться. Хоть и сил совсем нет, — наконец, ответил он, — мне кажется, что эта работа необъяснимым образом вымотала меня совершенно, словно я перешагнул какую-то роковую для меня грань. Такого со мной раньше никогда не было. И я теперь просто боюсь двигаться дальше. Понимаешь?

— Кажется да, но я не уверен. Мистикой какой-то пахнет, — сомнительно ответил тот, спустя мгновение, — со мной подобного не случалось. Даже не знаю, что тут сказать. Если серьезно боишься, так лучше все-таки брось. Хрен с ним, с авансом. Здоровье дороже. Так ведь и надорваться можно. Еще в дурдом угодишь. А если для тебя это так важно, так ведь и осталось-то наверно всего ничего сделать. Значит надо как-то взять себя в руки. В общем, тут только тебе решать.

— Да я понимаю. И даже не прошу совета. Просто надо было с кем-то выговориться. Ты уж извини, что я тебя, таким образом, использовал, — сказал он и даже улыбнулся, — я и не хотел, само как-то так получилось. Всю ночь проработал, ничего не соображаю, что делаю.

— Не бери в голову. Уж в этом ты всегда можешь на меня рассчитывать, — тот улыбнулся тоже, — а вообще думай о том, что все это скоро закончиться. Все рано или поздно заканчивается..

Они посидели еще немного, молча.

— А ты так и живешь один? – вдруг спросил его приятель, — бабу тебе надо. Сразу бы всю эту чушь в твоей голове вытеснили бы реальные проблемы, и, уверяю тебя, все встало бы на свои места. А так наблюдается явный эмоциональный дисбаланс или, я бы даже сказал, перекос. Я думаю часть твоих эмоций просто не находит выхода и разрастается до чудовищных форм и размеров. А тут еще эта новая для тебя работа и накопившаяся усталость. А женское внимание, в этом смысле, иногда творит настоящие чудеса. Но это только мое мнение. Я когда в очередной раз остаюсь в одиночестве, так каждый раз всякая дурь в голову и лезет.

— Не знаю. Может ты и прав, — вяло ответил он, — у меня была подруга, так мы с ней уже полгода как расстались. После той истории мне все как-то не хочется снова затевать какие-то там новые отношения. Тогда уж точно будет не до работы.

— Ну, тебе виднее. Вообще панацеи не бывает..

Потом, чтобы переменить тему разговора, он спросил, что у того теперь происходит в театре. Приятель сразу с облегчением принялся рассказывать. Так незаметно и поговорили о том, о сем.

В конце разговора он уже даже забыл про свои проблемы. Все-таки простая беседа иной раз здорово помогает. Теперь он словно осознал, что не совсем один на этом свете и даже совсем успокоился.

Потом его приятель опять куда-то там заторопился, попрощался и ушел, обещав как-нибудь позвонить или даже зайти. Проводив его взглядом и махнув на прощание, когда тот обернулся, он допил уже остывший кофе, расплатился и вышел тоже.

Только домой он не пошел. Страшно было даже смотреть, что там творилось в его комнате. Он решил пока не возвращаться, дабы не искушать свою бедную голову. А как подойдет время идти в театр, тогда он по-быстрому зайдет и заберет нужные работы. Так он решил.

Он прогулялся еще дальше в сторону центра, ибо хоть по прежнему было пасмурно в атмосфере воцарился теперь мертвый штиль, и погода в общем позволяла.

Нагулявшись, он зашел в самый большой книжный магазин и долго бродил там меж стеллажей с книгами. Все книги он разделял на те, которые он уже читал и те, которые еще не читал. Первых было как капля в море, но, все же, довольно значительное количество. Попадались книги, о которых он уже что-то слышал, и которые давно хотел прочитать. Но теперь был не лучший момент для закупки книг. Все же ему было немного теперь не до того. И он, вдоволь наглядевшись на книги, снова вышел на улицу.

Как всегда после такого огромного магазина его поразили реальные размеры мира и даже несколько порадовали. Несмотря на то, что небо было как никогда низкое и серое, оно явно преобладало над всем остальным, и это было здорово.

Потом, посмотрев на часы, он увидел, что времени осталось в самый раз, и неспешно двинулся в сторону дома.

Быстро забежав в свою комнату, он кое-как, почти не глядя, сгреб все свое творчество и замотал в большой рулон. Остальные эскизы, те, что поменьше, так же не глядя, запихал в огромных размеров папку и тут же со всем этим вышел.

— Вроде ничего, обошлось, — думал он про себя, — только скорей бы все это закончилось.

На этот раз в театре царила суета и беготня. Столько разнообразных людей он здесь еще не видел. Двери на втором этаже непрерывно хлопали и безнадежно закрытые ранее кабинеты непрерывно кого-то впускали и выпускали. Кипела бурная деятельность.

Сначала пришлось долго искать режиссера. Его кабинет единственный был теперь закрыт и никто не мог сказать где он. В конце концов, он нашел его в зале на сцене. Там стояла целая толпа каких-то людей с режиссером в центре, который махал руками и на кого-то орал. Увидев его, тот мрачно кивнул и попросил подождать его в зале.

Он с облегчением плюхнулся в первом ряду и стал наблюдать за происходящими вокруг него процессами. Пока он довольно плохо ориентировался в театральной жизни, а точнее вообще никак. Все это представлялось ему неким таинством, и потому он решил по собственной инициативе ни во что не вмешиваться, а просто наблюдать и быть наготове.

Режиссер носился по сцене, показывая руками на что-то и там, и сям. Вся толпа перемещалась вместе с ним почти синхронно. Видимо это были всяческие помощники, осветители и остальные сценические работники. Наконец, режиссер иссяк, раздал поручения налево и направо, и вместе с двумя субъектами спустился к нему в зал. Одного он представил ему как помощника режиссера по, собственно, постановочной части, а второго как художника по костюмам. Им, этим художником, оказалась миловидная девушка с суровым и беспристрастным лицом. Его самого режиссер неожиданно представил как художника-постановщика и попросил показать готовые эскизы.

— Что-то ты плохо выглядишь. Не вовремя расхворался, — хмуро сказал он ему исподлобья, — если сейчас никаких вопросов к тебе не будет, сразу со всем разберемся и пойдешь отсыпаться. Понял?

Он радостно кивнул и стал доставать и разворачивать свои эскизы. Режиссер тут же брал их один за другим и раскладывал прямо на сцене, показывая этим двум с пояснениями и комментариями.

— Это надо передать в мастерскую, чтобы срочно отпечатали в указанных размерах. Тут образцы ткани и размеры, тоже в мастерскую. Сама поедешь и все объяснишь. Чтобы все было один в один! Так что если чего непонятно, давай прямо сейчас! Это у нас в запасниках есть. По крайней мере, что-то похожее точно должно быть. Если что поправим на месте. Ты скажи Палычу, ну или, кто там у них теперь, чтобы он посмотрел и подготовил, что надо. Чтобы к завтрашнему дню все было готово или, по крайней мере, находилось в доступном месте! С костюмами тоже в мастерскую, сами разберутся. Ты говорила, что они уже что-то там делают. Тут только дополнительные детали. Не перепутай!

В таком вот ключе еще около часа они обсуждали, что и как. Он отвечал на все вопросы, хотя в глубине души ему было уже почти все равно.

Наконец, они разобрались, что и куда, разобрали эскизы и разошлись. Режиссер напоследок попросил его подойти через три дня. Скорее всего, они большую часть к этому времени уже сделают и привезут. Надо будет все это осмотреть и начинать готовить сцену. Он с облегчением откланялся и моментально из театра исчез.

Если бы он только знал, чем все это закончится, он, наверное, ушел бы теперь из этого театра навсегда.

 

XVII

 

Оставшаяся часть пути за чтением пронеслась незаметно. Не успел он опомниться, как поезд уже затормозил на нужной ему станции.

Станция была даже и не станцией, а просто забытой богом платформой. Здесь напрочь отсутствовало какое-либо здание вокзала, и даже билетных касс не было видно. Просто потрескавшийся от времени заасфальтированный прямоугольник с типовым ограждением и с разбитой лестницей вначале перрона.

Народу вместе с ним вышло всего ничего, и теперь они потихоньку расходились от станции в разные стороны, а почти уже пустой поезд не спеша поехал дальше.

Постояв немного в задумчивости, он вроде бы вспомнил, куда ему идти дальше. Впрочем, ошибиться было трудно. Тут всего-то этих дач, раз, два и обчелся. Кроме того, все они располагались между железной дорогой и берегом залива.

Он не спеша спустился с платформы, перешел через железнодорожные пути и двинулся по первой попавшейся тропинке в сторону не видимого отсюда поселка.

Солнце жарило на всю катушку, и над железнодорожным полотном реальность явственно преломлялась, и воняло разогретыми шпалами. Хорошо, что почти сразу за железной дорогой стеной возвышался лес. Так что он с облегчением нырнул под тень шумевших на ветру сосен, а тропинка запетляла между деревьев.

Через какое-то время впереди показались первые строения, и тропинка вскоре выбралась на дорожку, идущую вдоль дачных домиков. Те стояли на некотором расстоянии друг от друга и тут и там. Здесь не было стиснутых крошечных участков, разделенных заборами, какие бывают в типичных садоводствах в пригороде. Поэтому этот маленький дачный поселок совсем не походил на муравейник. Неслышно было вечно жужжащих бензопил и радиоприемников, работающих на всю округу. Даже людей и тех было не видно. Полную тишину нарушали только птичье пенье, шум ветра и поскрипывание сосен над головой.

Но и каких-либо благ цивилизации здесь почти не было.

Насколько он помнил, в свое время эти дачи строились то ли для художников, то ли для писателей, то ли для иных каких-то работников культуры, потому привычного полупьяного сброда здесь никогда не было. Зато здесь частенько попадались полупьяные же, интеллигентные с виду, одинокие экстравагантные типы и нелепого вида гламурные женщины, коих сюда привозили исключительно на машинах.

Вообще раньше мало кто приезжал сюда на электричках, те ходили редко и невпопад. Так что в основном ездили именно на своих авто, у кого они, разумеется, были. Видимо творческие работники, обитавшие здесь, являлись в основной своей массе людьми не простыми и обеспеченными. Впрочем, иные и не отхватили бы такой роскошный участок на самом берегу моря.

Наконец он увидел дом похожий на тот, в котором он был здесь несколько лет назад. Но так как он был здесь всего пару раз, а все домики были почти на одно лицо, память могла его и подвести. И лишь обойдя вокруг дома, он увидел того самого своего друга собственной персоной, непринужденно сидящего в изящной беседке с двумя другими приятелями. Он их тоже узнал еще с того, прошлого раза, они тогда тоже сюда приезжали. А чуть дальше, в гамаке, растянутом меж высоченных сосен, он разглядел и жену друга, отдыхающую там с книгой в руках и чуть заметно раскачивающуюся.

Он их окликнул и тут же нарвался на весьма бурный и радостный прием. Его немедленно усадили за стоящий прямо на улице стол, налили холодное пиво и угостили вяленой рыбой, задавая между делом всяческие дурацкие и прочие риторические вопросы типа: как добрался и как вообще твои дела.

Ему было приятно, что его так радостно встретили. Он снова про себя подумал, что это была хорошая идея, вот так взять и приехать. А то киснул бы теперь в своей душной квартире.

После первой же кружки пива, сошла на нет некоторая неловкость, которая обычно случается в начале разговора. Теперь они просто сидели и болтали ни о чем, даже не замечая случайных пауз в их вялой беседе. Все было так, будто они уже давно хорошо друг с другом знакомы, и не первый день, подобным образом, проводят вместе. Время словно остановилось и не осталось никаких обязательств.

Затем возникла свежая мысль переместиться на пляж, благо жара понемногу спадала, и солнце уже не жгло настолько немилосердно как раньше.

Пляж был здесь пустынным и диким. Там всегда можно было отыскать уединенное местечко, так, чтобы никого больше не было видно. Жена приятеля моментально собрала специальной легкой закуски и несколько бутылок белого вина из холодильника. Все это она засунула в огромных размеров сумку, и передала ее мужу. Тот поморщился и, хитро улыбнувшись, передал сумку ему. Еще они взяли разнообразных подстилок, бадминтон и, видавший виды, волейбольный мяч. В общем, стандартный набор для отдыха на побережье.

Он довольно редко бывал на пляже, а тем более в такой вот компании, но всегда с некоторой завистью смотрел на людей полноценно отдыхающих. И даже оказавшись раньше в подобном месте, он постоянно терзался временем и оставленными где-то в городе делами, ибо никогда не умел по-настоящему расслабиться и забыться вне привычной для себя обстановки.

Тропинка едва заметно спускалась вниз, к морю. Уже виднелся неясный просвет между деревьями и все более чувствовался морской бодрящий воздух. Ему даже казалось, что он уже слышит прибой, но скорее всего ему просто слышалось что-то такое в тихом шелесте ветра, теребящего хвою где-то высоко над головой.

Тем временем, издалека послышался приглушенный звук очередной электрички. И лишь только они вышли на пляж, на дорожке среди тех же дач показалась она.

Завернув на соседний участок, и вбежав на крыльцо, она зашла в соседний дом, скидывая на бегу рюкзак и весело окрикивая хозяев. Ей на встречу сразу кто-то откликнулся в ответ, и тут же она оказалась столь же радушно принята, сколь еще час назад встретили его.

Здесь все лето обитала ее двоюродная сестра с мужем. Муж был художником и к ним время от времени заезжали разнообразные общие друзья и знакомые. Целое лето здесь царили беззаботное веселье и совсем другая особенная жизнь.

Она всегда с завистью смотрела на этих людей, которые могли приехать сюда в любой момент и, как казалось, на любое количество времени. Они словно не имели никаких обязательств. И уж точно им не нужно было возвращаться к понедельнику на какую-то там работу. Все они были абсолютно самодостаточны и свободны.

Все эти персонажи обладали самыми разнообразными интересами и познаниями, исподволь щеголяя ими, как бы между дела. С ними ей сразу становилось легко и просто, она словно бы вслед им забывала и о своей работе, и о своей весьма обычной городской жизни.

Между делом она думала про себя о том, что если она и захочет завести себе мужа, то именно такого, беззаботного и веселого, как и они все. Пусть даже пьющего и бородатого, но только не какого-нибудь меркантильного зануду.

Одним словом для нее это был предпочтительный круг общения, хоть сама она и не имела никакого отношения к искусству. Только оказавшись здесь, с нее словно бы спадал этот каждодневный и, уже будто застывший, грим соответствия. Спадал груз ненужных мыслей и нелепых воспоминаний. Словно проснувшись, она только теперь по-настоящему огляделась вокруг себя.

Они давно собирались идти на пляж и ждали только ее. Так что не успела она зайти в дом, как они тут же собрались и направились к морю.

Правда пошли они по другой тропинке и расположились на пляже чуть дальше тех первых.

Она сразу же нацепила свой новый купальник, скрываясь за деревом, и не медля ни секунды, храня в себе еще весь жар раскаленного душного поезда, устремилась в набегающие волны прибоя, даже не оглядываясь на остальных. При этом с радостью ощущая на себе восторженные взгляды мужчин.

Еще бы, то был максимально откровенный купальник, какой она только могла себе позволить, на ее к тому же столь безупречной фигуре. Она хорошо это осознавала и ожидала подобной реакции.

Где-то невдалеке, в то же самое время, точно так же плыл по волнам и он, специально заплывая подальше от берега, чтобы остаться с этой стихией один на один.

Это был миг заслуженного блаженства для них обоих, но на определенном, пусть и небольшом, расстоянии друг от друга. Будто сама судьба играла с ними в прядки. Или же и она находилась в некоторой нерешительности, давая им самим возможность определиться. И если уж встретятся ненароком, то значит и вот она, судьба.

Близился вечер, и вволю накупавшись, и те и другие, в конце концов, вылезли на берег, расположившись там меж песчаных барханов и зарослей изумительной голубоватой травы, встречающейся исключительно в таких вот местах.

Его компания вытащила бадминтон, и все по очереди принялись скакать с ракетками. Он сам поиграл разок, вспоминая давно забытые движения, да и улегся на подстилке, закрыв глаза и растворяясь в природе, не думая теперь ни о чем.

Это великое искусство он освоил совсем недавно, будто в противовес изнурительному мыслительному процессу словно бы не находящему уже ни выхода, ни входа. Теперь же, обладая этим новым знанием, он научился расслабляться абсолютно, медитируя так, словно бы он находился в полной невесомости один на всем белом свете.

Потом наигрались и остальные, в изнеможении плюхнувшись рядом с ним. Они выпили немного вина, и снова отправились всей компанией освежиться в море. Именно так и должны проводить время на пляже уважающие себя отдыхающие.

Солнце уже почти касалось поверхности моря, но при этом все еще было очень тепло. Тепло шло отовсюду, от песка, от воды и даже от дуновения легкого ветерка. Наступило, пожалуй, самое комфортное время суток и совершенно некуда было спешить. Обычно, если такое и случается, то крайне редко.

И только тогда, когда закончилось вино, они решили возвращаться домой и заняться приготовлением тех самых шашлыков, без которых ныне немыслимо решительно никакое развлечение на природе.

Ее компания в свою очередь благоразумно захватила все с собой, включая мангал и запакованный уголь. Она сама, искупавшись уже раза три, теперь возлежала, наблюдая все это шаманство вокруг мангала, поглощая разнообразные бутерброды, приготовленные ими заранее. Ей было позволено есть их в любом количестве в силу того, что от шашлыка она с сожалением отказалась.

Что, в свою очередь, послужило поводом для расстройства главного среди них шеф-повара. Тот еще заранее предвкушал, какой вызовет восторг у присутствующих его новый рецепт специально приготовленного мяса, и потому столь подлое дезертирство одобрить никак не мог.

Выпив вместе со всеми простой водки, и ощущая теперь ее восхитительное тепло внутри себя, она лежала с закрытыми глазами, отрешившись от всего мирского, точь-в-точь как он еще совсем недавно.

Так они весь вечер провели на берегу моря. И только когда солнце почти совсем скрылось за горизонтом, и вокруг начали сгущаться легкие летние сумерки, они нехотя собрались и не спеша побрели к дому тоже.

Гроза застала их уже в пути, налетев будто бы из неоткуда. Сразу стало совсем темно, и поднялся шумный ветер. А когда оставалось всего ничего до их дома, хлынуло как из ведра, и они вбежали на крыльцо насквозь мокрые.

Все было именно так, как она и хотела. А ночная летняя гроза в этом списке стояла отдельным пунктом.

Так закончился их первый совместный день, проведенный на даче. Он на одной, она на другой, по соседству. И засыпали они оба под уже неспешный, но такой уютный шелест дождя, не зная даже, насколько теперь близко друг от друга они находятся, пребывая словно в параллельных мирах.

И кто знает, может и их единственная встреча была всего лишь случайностью безо всяких последствий, такой же, как и их теперешнее пребывание в непосредственной близости друг от друга.

 

XVIII

 

Выйдя из театра на свет божий, он вмиг почувствовал себя совершенно опустошенным и обессиленным. Потом он вдруг вспомнил, что практически каждый раз выходил из этого здания в подавленном состоянии. И только один раз, в качестве исключения, он вообще не помнил, как вышел оттуда.

Он решил про себя, что тенденция, вообще говоря, не хорошая, так черт знает до чего можно дойти.

Еле добравшись до дома, шагая по переулкам словно в тумане, он тут же повалился на кровать и забылся то ли сном, то ли болезненной какой-то дремой.

Проспав так до самого утра, он был разбужен телефонным звонком. Звонить человеку в такую рань это большая подлость. Тем более, что звонил уже не режиссер, а та самая девушка, которая художник по костюмам.

Безжалостным голосом она попросила его срочно подъехать в театр. Не просто подъехать, а именно «срочно».

Он моментально почувствовал себя уже совсем отвратительно. И без того кружилась голова, и все тело было словно налито свинцом, а тут еще этот звонок.

Но он собрался и пошел.

И в результате ведь оказалась сущая ерунда, которую способны были решить и без него. Ну или, по крайней мере, по телефону.

Он очень вкрадчиво попросил впредь не дергать его по пустякам. На что девушка по костюмам извинилась, но как-то не слишком искренне. После чего добавила, что у нее много своей работы и разорваться она никак не может.

И так, несмотря на заверения режиссера, ему звонили по несколько раз в день. Наученный горьким опытом, он до последнего пытался разобраться по телефону, но это получалось не всегда. Просто никто и ни за что не хотел брать ответственность и что-либо решать самостоятельно. И в этом заключалась единственная настоящая проблема.

И ладно бы дело шло о чем-то значительном или ключевом, решительно каждая мелочь без него будто бы повисала в воздухе.

До режиссера меж тем было не дозвониться. То он на репетиции, то на деловой встрече, а то еще где. Приходилось разбираться самостоятельно, преодолевая свою не проходящую апатию и физическое недомогание.

День за днем, все это мелькало перед ним как в том его дурном сне. Все чаще он просто не отдавал себе отчета в том, что именно он делает и что говорит, стараясь как-то удержать в голове хотя бы ту самую изначальную картинку, им самим воплощенную. Но и это подчас удавалось с трудом. Его переутомление постепенно превращалось в болезнь, опустошающую его изнутри, будто питающуюся его желаниями и мыслями.

Незаметно наступил тот самый день окончательной монтировки сцены и чернового прогона в интерьере.

На счет чернового прогона он был совершенно не в курсе и узнал об этом случайно. И вообще, почти обо всем, что происходило в театре, он мог только догадываться. С режиссером по-прежнему невозможно было связаться, а более никто ничего толком не знал или же просто не хотел распространяться.

Надо сказать, в этом театре преобладали довольно странные отношения. А вся эта неизвестность порождала в результате лишь дополнительный бардак и вызывала у него одно сплошное раздражение.

Но и этот день пронесся мимо него не оставив каких-либо особенных впечатлений. Просто пришлось рано вставать и ехать в театр с самого утра. Потом эта долгая своеобычная неразбериха. Кто-то опоздал вместе с ключами, кто-то заболел, а тот, кто пришел вместо, был не в курсе. В общем, все как всегда.

Он долго сидел без дела, специально не вмешиваясь. Он просто ждал, пока уляжется, наконец, суета и начнется нормальная работа и в этом своем ожидании чуть снова не заснул. Все более сказывалось отвратительное самочувствие, да и спал он неважно, снова не выспался. А тут в углу да под монотонный гул раздраженных голосов в полутьме самое то прикорнуть.

Но только закрылись глаза, и звуки стали медленно уплывать в неясные дали, его вдруг кто-то довольно громко окликнул.

Пришлось стряхивать с себя сон и присоединяться к всеобщему хаосу. И он влился в него, сразу напуская на себя что-то такое деловое и отчаянное одновременно. И все с тем же чувством, которое не отпускало его все последнее время, с одной лишь мыслью, — когда же все это закончиться, — принял самое живое участие во всем этом круговороте пустой болтовни и выяснения отношений.

Но погрузившись во все это с головой, вовсе перестал различать происходящее и время тут же понеслось мимо него со скоростью железнодорожного экспресса.

Так или иначе, постепенно сцена обрела должный вид. Интерьер и реквизит заняли положенные для них окончательные места. Кто-то еще покричал для порядка, кто-то поворчал, но, в общем, на этом все, наконец, успокоились, достигнув чего-то такого, одинаково всех не устраивающего.

Меж тем режиссера до сих пор нигде видно не было, а без него утвердить всю эту проделанную работу или что-либо изменить, было решительно невозможно. Оставалось только снова сидеть и ждать.

Ему казалось, что у него поднялась температура, и очень хотелось просто где-нибудь лечь. Но он упрямо заставлял себя бодрствовать, собрав остаток сил и всю свою волю в кулак.

— Было бы только ради чего, — устало и отрешенно думалось ему.

Он оглядел темный зал из-под полуприкрытых век, наблюдая, как и тут и там, так же как он, в ожидании маются разнообразные люди, непосредственно участвующие в подготовке сцены к спектаклю.

Кто-то же явно ушел бухать в подсобные помещения. И только на самой сцене было относительно светло и совершенно безлюдно.

Тогда он встал и решил пойти пройтись, чтобы как-то размять совершенно затекшие ноги. Ему казалось, останься он здесь еще хотя бы на пять минут, и он неминуемо уснет или потеряет сознание.

В холле он повстречался с помощником и сразу спросил у него на счет режиссера. Но тот ответил, что он ничего не знает, и что режиссер ему не докладывает, и что он может быть где угодно, даже в зоопарке.

Причем здесь зоопарк он не совсем понял, но от помощника отстал. Ему даже показалось, что тот был здорово пьян.

На улице было неизменно пасмурно и дул несильный, но прохладный ветерок. Он пожалел что не курит, наверное, в первый раз в своей жизни, и снова вернулся в театр, спасаясь от холодного ветра.

Потом поднялся на второй этаж, желая самолично убедиться в отсутствие босса. Кабинет был закрыт, а второй этаж вообще безрадостно пустовал и отвечал на любое движение лишь гулким эхом. Тогда он вернулся в зал и обреченно плюхнулся в первое попавшееся кресло, тут же забываясь в дреме, словно позволив себе, наконец, эту блажь.

Но как только он закрыл глаза, в зал с шумом и криками в сопровождении своей обычной свиты ворвался режиссер собственной персоной.

Тот лишь увидел сцену, как принялся орать, размахивая руками, обращаясь то к одному, то к другому непосредственному исполнителю. И свет был не тот, и цвет не тот, и реквизит не тот. Подскочил он и к нему.

— А вы то что смотрите? Неужели нельзя было объяснить, показать, наконец, ткнуть носом! — не глядя на него, выговаривал тот, обращаясь при этом все-таки к нему, — я вам удивляюсь. Ну неужели нельзя довести дело до конца?

— А чем, собственно, вы не довольны? — спросил он, вставая и непроизвольно ежась от озноба, — лично меня все это устраивает. Вот вас ждали, чтобы поправить, если что не так. Внести окончательные коррективы. Ведь сделали все так, как и договаривались. По крайней мере, так, как это представляется мне.

Тот еще поорал для вида, но уже по другому поводу и не на него. Казалось, что у того просто плохое настроение, или это так принято, что никто ничего сам не может, вот он по привычке и орал. Потом сам же успокоился и сказал, что действительно, вроде как и ничего получилось.

Только осветителям все же досталось по полной. Видимо режиссер все же решил на ком-нибудь оторваться, и для этой цели выбрал именно их.

Все это время он продолжал сидеть на том же месте и терпеливо ждал окончания разносов и начала конструктивного разговора. Но ничего подобного не случилось. Наоборот, в разгаре выяснения отношений с осветителями, режиссер подошел к нему и сказал, что в принципе он может быть свободен. Пока все здорово. Дальше они будут заниматься светом и репетировать. А завтра, мол, обязательно надо прийти.

Он даже не стал что-либо выяснять, а молча встал и вышел из зала.

На следующий день он благополучно проспал. Решительно никто его не побеспокоил звонками, а он и рад был спать еще и еще. Когда же он все-таки открыл глаза, на часах было уже два часа дня.

Он, впрочем, нисколько не расстроился по этому поводу, а флегматично умылся и позавтракал, и только после этого позвонил в театр.

По телефону ему сказали, что он до вечера не понадобиться. А может и вечером не понадобиться. И что ему, если что, позвонят.

Он удовлетворенно повесил трубку, будто уже знал, что ему скажут. Но только он перевел дух и вернулся в свою комнату как телефон, будто опомнившись, зазвонил на всю квартиру. Предчувствуя недоброе, он вернулся в коридор и снова взял трубку.

На этот раз звонил уже режиссер. Сухо поздоровавшись, он раздраженно осведомился о причине его отсутствия.

— Это же ваша первая работа в театре! Где вас черти носят? Может быть вам неинтересно? Или вы думаете, что кто-то будет работать за вас?

Пришлось оправдываться и обещать быть незамедлительно. Тот еще вдогонку выругался и, не попрощавшись, бросил трубку.

Он быстренько собрался и, проклиная все на свете, побежал в театр. Сразу снова заболела голова, будто в предчувствии той самой беготни и бесконечной пустой говорильни.

В театре кипела, неясная для него, как дилетанта, бурная деятельность. С этажа на этаж носились люди, кто с реквизитом, кто с бумагами, кто с костюмами. Учитывая, что еще вчера почти все было готово, выглядело это странно. Причем ему казалось, что по лестнице все время бегают одни и те же люди, с теми же самыми предметами, что еще минуту назад. Все это представало как бесконечный хоровод вещей и людей, бессмысленный, а потому неприятный.

Он сразу даже не мог решиться переступить через порог, боясь быть сбитым и унесенным этим потоком. Потом, оказавшись внутри, стало непонятно, куда же ему все-таки идти. Из тех, кто попадался ему на встречу, как всегда никто ничего не знал, или вообще отказывался с ним разговаривать. Подниматься на второй этаж и лезть на рожон к режиссеру не хотелось, и он отправился прямиком в зал. По крайней мере, там было где спрятаться в одном из его темных углов где-нибудь на заднем ряду. И тогда никто не скажет, что его тут не было, и заодно вся происходящая работа как на ладони. Ну а если он все же понадобиться, так вот он тут, совсем рядом.

Он было так и поступил, но лишь вошел в зал попал в самые лапы разъяренного человека-тигра.

На этот раз режиссер носился по залу, неожиданно появившись прямо перед ним из темноты между рядами. От неожиданности он было попятился назад, но вовремя спохватился и обреченно замер на месте. Воспользовавшись его растерянностью, тот сразу на него накинулся, причем исключительно почти в нецензурных выражениях.

Наконец, начиная уже раздражаться, в образовавшуюся чудом паузу, он спросил о причинах недовольства. Тот сразу как-то несколько поутих и стал говорить на пол тона ниже. Выяснилось, что еще не подвезли часть реквизита, о чем он должен был еще вчера заявить и проконтролировать. Кроме того костюмы вышли другого оттенка, и теперь, видите ли, не вписываются в тон интерьера. И так далее, и тому подобное.

Он стал отбрыкиваться в смысле того, что костюмы не по его части, а что касается реквизита, так его отпустили вчера раньше, заявив, что и без него справятся. Сам же режиссер и отпустил собственной персоной. И вообще, он нездоров и не намерен выслушивать всяческую напраслину, да еще в таком тоне.

Может ему и не следовало вести себя подобным образом, но тут уж сказывались и усталость и раздражение. Не было никаких сил как-либо сдерживать себя. И все происходящее уже давно вызывало в нем исключительно одно отторжение и ничего более. В конце концов, он до сих пор не видел в глаза сценария, не был ни на одной репетиции. Его допускают только до того, до чего считают нужным допускать, а требуют по полной программе, даже не удосуживаясь хоть как-то ввести его в курс дела.

Все это он полунамеками донес до режиссера, после чего тот неожиданно совсем успокоился. Потом даже отечески приобнял и проводил до первого ряда, где они и расположились.

— Ладно, не бери в голову. Я наверно погорячился. Забегался тут в конец с этими идиотами. Один день до премьеры, обычное дело. Ты просто не в курсе. Ты прав, — проговорил он ему, напряженно улыбаясь, —  сейчас сходи в канцелярию. Там про тебя уже все знают. Оформят тебя по всем правилам и на сегодня можешь быть свободен. Так и быть, как-нибудь разберемся без тебя. Но завтра чтобы как штык к девяти утра уже был здесь!

Он так и не понял, зачем приходил. Разве только нервы потрепать, чтобы был в тонусе. Ничего из того, о чем говорил режиссер, в действительности не наблюдалось. Весь реквизит оказался на месте. Костюмы такие, какие надо, правильных оттенков, выкрашены, как и предполагалось. Он еще специально поговорил с девушкой, что по костюмам и с заведующим постановочной частью. Те только пожимали плечами. Дескать, все в полном порядке.

Посоветовали поменьше обращать внимание на режиссера. И это перед самой премьерой! Кого тогда слушать и на кого обращать внимание?

 

XIX

 

Дождь шел всю ночь и утих только под утро. Потому, не смотря на появившееся солнце, на улице было весьма неуютно и очень сыро. На земле поблескивали мелкие лужи, и веяло прохладной свежестью.

Вылезать из постели не хотелось совершенно, и, судя по тишине внизу, решительно все предпочли повременить с пробуждением.

Тогда он, дотянувшись до начатой вчера книги, поудобнее расположился с ней в кровати и пробежав глазами первую пару строк очередной главы совершенно в них растворился.

Он мог бы так читать, наверное, целый день. Эта книга все больше и больше увлекала его. Но через какое-то время лежать вдруг надоело.

Он, было, уселся, намереваясь продолжить чтение сидя, но случайно выглянув в окно, решил все-таки спуститься вниз. В конце концов, читать можно и дома, а на природе как-то жаль терять время подобным образом.

Внизу, однако, уже почти все сидели и завтракали, стараясь особо не шуметь, дабы не разбудить тех, кто еще спит. И он мог бы еще долго сидеть у себя наверху думая, что никто кроме него не проснулся. Теперь же не хватало лишь одного из гостей, и было решено снять ограничение на шум. Все-таки был уже одиннадцатый час. А кто по-настоящему хочет спать, тому и шум не помеха.

Погода после дождя установилась меланхоличная. И хоть солнце и ветер довольно быстро просушили лес, вчерашняя жара не возвращалась. Более того, вскоре снова налетели облака, и постепенно небо затянулось от горизонта до горизонта. Установилась привычная для местного региона погода. Ни то и ни се.

Позавтракав, а завтрак растянулся на час, если не дольше, дождавшись, наконец, своего заспанного гостя, который таким образом еще успел выпить кофе вместе с остальными, они решили съездить на машине до ближайшего населенного пункта за продуктами и вообще, что называется, развеяться. Погода всячески способствовала принятому решению и потому никто особо не возражал.

Поехали все. И через каких-нибудь десять минут они уже неслись по одному из приморских шоссе, пролегающих вдоль побережья, в полную для него неизвестность.

Примерно таким же образом осуществлялось пробуждение и на соседней даче, с той лишь разницей, что случилось оно примерно еще на час позже. Сказывался ночной покер.

Таким образом, когда после завтрака они по одному выбрались на крыльцо, тех первых уже и след простыл. Неминуемая, казалось, встреча снова откладывалась.

Захватив с собой книжку, она вышла на улицу и залезла с ней в гамак. Лучшего и пожелать было трудно, пока никто не определился со своими желаниями и по-утреннему лишь маялся без дела. Правда она успела прочитать всего лишь пару страниц, как кто-то, наконец, предложил прокатиться до обеда на велосипедах.

Доехав на машине до небольшого городка, состоящего почти сплошь из санаториев и домов отдыха, он с друзьями углубился в необъятный супермаркет, занимавший значительную часть этого населенного пункта. А на обратном пути они остановились пообедать в одном уютном ресторанчике, располагающемся на самом берегу.

Ресторан одиноко притулился на обочине шоссе, там, где оно совсем близко выбиралось к морю и кроме них там в это время почти никого не оказалось. Прямо из зала на пляж сбегала просторная лестница, а сам пляж оказался необыкновенно чистым и красивым, совсем не таким как рядом с их дачей. Так что они в качестве разнообразия решили остаться здесь до самого вечера.

Она же со своей компанией весь день каталась на велосипеде, исследуя морское побережье и то и дело останавливаясь на отдых в особенно живописных местах. Время обеда уже давно незаметно миновало, а они и не думали возвращаться обратно, будто позабыв обо всем на свете.

Лишь к ужину они вернулись на дачу, толкая велосипеды перед собой почти от самого берега, усталые, но довольные. А после ужина она до самых сумерек провалялась с книжкой в гамаке.

Он с друзьями вернулся уже заполночь.

Так прошел их второй день на даче. И они снова, будто специально не встретились. Что в городе, что здесь, их часы никак не могли пересечься.

Он уехал на следующий день рано утром, не смотря на уговоры остаться еще. Ему даже предлагали отвести его вечером на машине, ибо приятели приятеля тоже возвращались в город, но он был непреклонен. И после легкого прощального завтрака он нацепил рюкзак и не спеша пошел на электричку, рассчитывая пораньше вернуться домой.

Все-таки на новую работу завтра, можно сказать, в первый раз. Необходимо было как следует выспаться и отдохнуть после дороги. Да и от общения он тоже уже несколько устал.

И спустя полчаса он уже мчался обратно в вагоне электрички с неизменной раскрытой книжкой в руках.

Она же уехала вечером, стараясь дотянуть до последнего этот неприятный момент расставания с этим местом и этими людьми. И этот последний день, будто специально выдался жарким и безоблачным.

Кроме нее никто больше в город не возвращался, и от этого было особенно грустно. Правда, ей повезло. Соседи с соседнего участка уезжали на своей машине и предложили подбросить ее до метро.

Она напоследок помахала друзьям в тонированное окошко и, приятно откинувшись на заднем сиденье, поехала тоже, задумчиво глядя на мелькающий за окном лес.

Как иногда неприятно возвращаться домой.

Естественно, то была та самая машина, тот самый участок и те самые друзья его друга, с которыми он расстался еще утром.

Как видно тот, кто сверху управляет всем, еще не наигрался с ними в эту новую игру.

 

XX

 

На улице стояла все та же пасмурная прохладная погода на грани дождя, но дождя все не было и не было. Зато в городе теперь удивительно легко дышалось. Домой идти по-прежнему не хотелось, а захотелось наоборот просто пойти прогуляться и потом зайти куда-нибудь поесть. В какой-нибудь небольшой ресторан, какой приглянется. И, не смотря на довольно свежий ветерок, он, прячась по тихим пустынным переулкам, пошел куда глаза глядят.

Вся жизнь, так или иначе, состоит из мелочей, неизбежно повторяющихся друг за другом, но обычно эти мелочи напрочь выпадают из нашего сознания, составляя ту самую нашу повседневность. Он же теперь словно наоборот фиксировал лишь эти мелочи, в которые он окунался день за днем. Все эти его одни и те же прогулки, хождения по кафе и ресторанам, а теперь еще и театр. Он ходил туда, словно на работу, не делая фактически ничего. За исключением той недели, когда он день за днем по-настоящему работал. Теперь оставалась лишь иллюзия деятельности.

Может это и нормально, и он как художник не может быть задействован постоянно, но именно теперь все это странным образом не совпадало с его желаниями. И вообще теперь, будто ничего не совпадало, все смешалось и в конец перепуталось даже на уровне каких-то элементарных желаний.

По бокам, сменяя друг друга, мимо него тянулись обветшалые дома, хоть и выкрашенные по-разному, но словно одной и той же изначально серой краской. Возможно, это все низкое серое небо окрашивало таким образом весь город, словно погружая в себя. Так, словно вообще больше не осталось красок. Даже редкие деревья из зеленых превратились в серые, будто они существуют теперь лишь на черно-белой фотографии. Настроение тоже становилось черно-белым, лишенное цветного восприятия снаружи. Оно словно потеряло те возможные нюансы, которые радуют нас какими-то новыми эмоциями и оригинальными ощущениями.

Один раз он перебрался через речку, даже не фиксируя через какую именно. Места были одинаково знакомы и не знакомы, как и вообще большинство мест в этом городе, таком большом и таком крошечном одновременно.

Не думая, казалось, ни о чем, погруженный скорее в свое неопределенное настроение, он продолжал неспешно идти дальше, разглядывая лишь попадавшиеся ему на встречу немногочисленные кафе и рестораны.

Судя по всему, в места он забрел не фешенебельные, ибо забегаловки все больше попадались совсем не презентабельные на вид. А он хотел теперь как раз чего-то первоклассного и качественного. Чего-то цветного.

Но, не оставляя надежды, он продолжал идти все дальше и дальше, ибо знал, что рано или поздно обязательно найдет то, что ему нужно.

В конце концов, ему действительно попался достаточно приличный грузинский ресторанчик и, при всем притом, без особого шика. Такой весьма уютный и очень колоритно оформленный. В общем, именно то, чего ему и хотелось.

Зайдя внутрь, он сразу уютно расположился на диванчике у окна, разглядывая пустынный переулок, который он только что покинул, словно картину в музее или диковину из дальних стран. Затем бегло просмотрев меню, попросил официанта принести то, что он выбрал и обязательно бутылку домашнего грузинского вина, которое в свое время очень любил. Ожидая заказ, он вновь вперился в окно, будто ожидая кого-то там увидеть или, по крайней мере, что-то очень важное. И даже полчаса спустя, неспешно доедая со вкусом приготовленную еду и запивая ее вином, он все так же задумчиво и будто с непрекращающимся интересом продолжал рассматривать этот переулок, все такой же пустынный и безликий..

На следующий день, поднявшись необыкновенно рано безо всякого будильника, он, быстро разобравшись с утренними делами, сразу направился в театр.

Было еще около восьми, но он решил прийти сегодня пораньше, чтобы сразу быть в курсе событий и наверняка избежать возможных обвинений в своем пассивном участии. Однако когда он пришел, работа уже кипела во всю, а зал оказался закрыт на репетицию.

Тут его поймал помощник-администратор, и от имени режиссера попросил съездить в мастерские, помочь костюмерам с костюмами, и что-то там еще надо было захватить с собой из реквизита.

Он удивленно возразил, что костюмы привезли еще позавчера, как же так. На что тот ответил, что с размером не угадали, а тут еще одна замена в составе. Ну и запасные варианты надо доставить. Плюс к тому еще накрасили тряпок для интерьера, а то режиссеру показалось, что задний план уж больно открыт.

Он не совсем понял, что тот имел в виду, но решил более не высказываться, а просто сделать то, что от него хотят.

— В конце концов, потом сам с режиссером поговорю, — решил он и поехал в мастерские, прихватив с собой парнишку, рабочего сцены.

Этого парнишку подсунул ему помощник. Дескать, и поможет, и знает куда ехать. Он собственно и не возражал. Потом он подумал, что это даже хорошо, что он на какое-то время уедет из театра, а не будет там торчать на виду без дела.

На выходе они столкнулись со сценаристом, но тот только рассеянно кивнул на приветствие, как всегда элегантно отстраненный и таинственно поблескивающий очками, и, не задерживаясь, прошел в здание.

Парнишка оказался необщительным, но достаточно адекватным. Было ему лет восемнадцать — двадцать. Он был худощав, изрядно прыщав и по всему походил на пэтэушника. Потертые джинсы и черный рабочий халат нараспашку, своеобычный такой рабочий прикид. Держался тот вполне просто, но при этом достаточно почтительно. И он сразу почувствовал некоторое расположение к этому молодому человеку. Зря не болтал, отвечал, если спросят, а если и говорил, то обстоятельно и по делу.

Оказалось, тот был студентом в театральном училище, а здесь только подрабатывал. В общем, в его ситуации было бы неплохо иметь такого вот авторитетного союзника. Все-таки театральное училище.

Мастерские поразили его своими масштабами и весьма удручающим состоянием. Тут и там сновали какие-то печальные люди в грязных халатах, не обращающие на них никакого внимания. Воняло химией, красками и растворителями. Дышать этим всем не хотелось, но выбора не было.

С трудом пробираясь по тесному и темному коридору, они наконец разыскали девушку-костюмера с кипами этих самых костюмов в каком-то угрюмом помещении, чуть не до потолка заваленном разнообразными тряпками и свертками. Далее вся помощь состояла в том, чтобы вытащить все это на свет божий, рассортировать и погрузить в машину.

Зачем сюда послали именно его, он снова не понял. Ну да и ладно. Подсознательно он уже понимал, что в этом театре долго не задержится. А иначе, чем было объяснить нежелание что-либо объяснять и допускать его непосредственно к работе над спектаклем. Кроме того никто не говорил с ним о том, что будет дальше. А это косвенно означало, что не будет ничего. Потому он и решил особенно не напрягаться и не вникать в процесс, в котором он почти ничего не смыслил. И ничто теперь не давало ему повода отказаться от этого разумного намерения.

Так он молча таскал теперь эти свертки и рулоны, думая только о том, чтобы в темноте не споткнуться. Парнишка, однако, старался значительно резвее его. Видимо сказывалось профессиональное мастерство. И он был рад, что приехал сюда не один. Вот бы корячился тут полдня грузчиком.

Он решил, что когда вернется, сразу поговорит с режиссером. Прояснит ситуацию. Ему теперь уже все равно, но только дальше так продолжаться не может. Будто он мальчик на побегушках какой-нибудь. И чтобы был рядом, и одновременно, на некоторой дистанции.

Наконец они погрузили все, что было нужно. Он на всякий случай уточнил, не надо ли еще что-нибудь забрать. И получив отрицательный ответ, успокоился и сел в машину.

Через десять минут они уже остановилась у служебного входа в театр. На этот раз двери были распахнуты настежь. Их видимо уже ждали, потому как сразу набежало человека четыре молодцов в рабочей одежде. Те, вместе с неразговорчивым парнишкой, подхватив почти все зараз, и под предводительством девушки-костюмера умчались в недра здания, а он не спеша последовал за ними.

На втором этаже в кабинете режиссера оказался лишь помощник, который опять что-то печатал на машинке, задумчиво глядя в окно. Он снова спросил, где главный. Тот сразу задумался, но потом неожиданно предположил, что режиссер, скорее всего, в зале на репетиции.

Все-таки кто-то еще что-то знает и даже иногда отвечает на вопросы. А то он уже думал, что опять не добьется вразумительного ответа.

Искренне поблагодарив этого человека, он направился в зал.

Но стоило ему лишь приоткрыть дверь и заглянуть туда, как его тут же с двух сторон выперли обратно. Он только мельком успел увидеть ярко освещенную сцену, а на ней как будто обнаженных людей. Не веря собственным глазам, он изумленно пытался найти этому какое-нибудь объяснение, не собираясь даже разбираться, по какому праву и кто посмел выкинуть его из зала. Его — художника-постановщика! Черт бы их побрал совсем.

Но тут вслед ему выскочил сам режиссер. Неприятно улыбаясь и полуобняв одной рукой, тот сразу потащил его наверх, в свой кабинет.

— Уже вернулись? Быстро же вы управились, — говорил он на ходу, продолжая тащить его за собой, — пойдем-ка ко мне в кабинет, у меня к тебе есть небольшой разговор.

 

XXI

 

Вернувшись в город, он пообедал прямо на вокзале, в ресторане быстрого питания. Ходить в рестораны в последнее время стало чем-то вроде его новой привычки, а готовить дома стало откровенно лень. Хотя и делать-то ему было вроде как нечего, но теперь именно все простое и обычное становилось ему в тягость. Любая домашняя работа.

И вообще он не испытывал особой радости находясь у себя дома, стараясь как можно реже бывать там. С другой стороны и деваться особо было некуда. Не торчать же все дни напролет в ресторанах.

Все-таки нет у нас комфортного места для человека вне дома, некуда и податься если что. Вот у англичан, например, есть их старые добрые английские клубы. Пришел и сиди себе, хоть с утра до вечера, кури да читай газету. Ну, или книгу какую-нибудь.

Правда, это уже как в библиотеке. А ведь библиотеки у нас пока еще не перевелись. Пара этих учреждений даже находилась в непосредственной близости от его дома.

— Интересная мысль! А не записаться ли мне грешным делом в библиотеку? — спросил он сам себя в некоторой задумчивости.

Дома все было по-прежнему. И он ожидал именно этого. Тишина и пустота. Ему все чаще казалось, что он жил здесь совсем один. До того порой было здесь пусто и тихо.

Все-таки надо бы завести телевизор. Слишком много здесь пустоты, ничем не заполняемой. А в пустоте рождаются сомнения. Зачем это ему теперь? Зачем ему это снова?

— Совершенно ни к чему, — механически думал он, переходя из комнаты в коридор и обратно.

А телевизор заполняет любые пространства. Правда, тоже пустотой, но особенной, без каких-либо сомнений. Эдакой активной пустотой. Иллюзией полноты. Именно то, что мне сейчас нужно. Помимо, разумеется, библиотеки.

— Вот уже две вещи, которые мне нужны до зарезу и именно теперь. И все обнаружилось за последние полчаса. Не так уж плохо для начала. Пожалуй, мне стоит уже начать записывать, дабы не упустить чего-нибудь в спешке, — усмехнулся он про себя, впрочем, радуясь этим своим новым идеям, — но теперь хотя бы у меня есть книга и это здорово. Не просто книга, а очень интересная книга. Хорошая интересная книга, это всегда очень кстати. Независимо от того есть время ее читать или нет. Тут важна потенциальная возможность куда-то себя деть вместе со всем этим лишним временем и прочей ерундой.

Не долго думая, он достал ее из рюкзака, скинул с кресла лежавшие там шмотки и уселся читать.

И тут в преддверии скорого уже заката на сцене снова появляется она.

В это самое время она въезжала в город на машине его недавних друзей.

Они разговорились немного в дороге, и, как это водиться, решили сделать девушке приятное и довезти ее до самого дома. И хоть был уже поздний вечер, на улице как раз начинались самые, что ни на есть, белые ночи и вокруг по-прежнему было чертовски светло.

И вот она уже входит во двор, такой теперь пустынный и таинственный в этом легком свете прозрачного ночного неба.

Она окинула его взглядом и даже улыбнулась, так ей показалось здесь интересно и загадочно, не то что зимой или осенью.

Проскочив через двор, она юркнула в свою парадную и растворилась в ней до следующего дня.

А он все это время читал где-то наверху под самой крышей и снова ничего не видел.

Он ничего не знал про своих соседей, да и не хотел знать. Теперь так было принято и так было проще. Он не знал даже соседей в своей квартире. Разве что их имена. Но они ничего для него не значили, и что ему было в них. Так было удобнее жить рядом с ними, чтобы никаких связей и никаких обязательств. Где уж тут знать соседей из другой парадной. Слишком много людей и потенциальных пересечений, слишком много имен. Всех все равно не упомнишь.

Так он и заснул с книгой в руках и с мыслью о завтрашнем дне. Напоследок по инерции планируя какие-то еще дела.

А завтра был первый день на новой работе, и это перечеркнуло ему все его планы. Так постепенно, с самого утра и до самого вечера. Так часто бывает с планами, наверное даже, почти всегда. Такова их скоротечная природа. Видимо их предназначенье изначально в чем-то другом и обращены они скорее в прошлое, чем в будущее.

Он специально выбрал для себя такую работу, которую подсознательно боялся больше всего и раньше никак с собой не отождествлял. Работать на заводе простым рабочим, все это было для него как из другого мира. Именно потому он и выбрал эту стезю, чтобы как в омут с головой, чтобы как все, от звонка до звонка, с раннего утра и до самого вечера. Как будто для того, чтобы доказать себе свою собственную состоятельность или может быть ощутить хоть какую-то принадлежность к этой обычной жизни вокруг.

Сначала он понял, что ему придется несладко. Потом он лишился обеда и вынужден был переделывать все то, что испортил накануне. После несостоявшегося обеда он, стискивая зубы, считал минуты до конца рабочего дня. Но напоследок ему пришлось задержаться и долго выслушивать пьяную брань мастера, к которому его определили. И вновь переделывать и еще раз переделывать все то, что он наделал за весь день. И если бы под конец тому просто не надоело бы с ним возиться, он вряд ли попал бы сегодня домой.

В первый же свой день он отработал чуть ли не две смены подряд. И как потом добрался до дома, он вспоминал лишь частично.

За весь этот день он не вспомнил о ней ни разу. Он думал только о том, как отработать эту неделю и остаться в живых.

Она же скучала весь день в своем офисе, ибо работы снова почти не было. И уходя на обед, она снова вспомнила о нем и подумала, как было бы здорово, если бы он присоединился к ней теперь.

Но, ни по дороге к кафе, ни в кафе, пока она обедала, ни по дороге обратно, так его и не встретила. Она даже несколько огорчилась. Так, будто ждала этой встречи, хотя особенно о нем и не вспоминала все это время. Разве что мельком и совсем невзначай.

Так, день за днем, пролетела неделя. Для нее такая долгая и скучная, а для него промелькнувшая, будто в каком-то кошмарном сне. Вернее целой чередой этих снов.

Наступил последний рабочий день, именуемый в народе священной пятницей. И только сегодня, как-то разом подобревший по такому случаю неизменно пьяный мастер, отпустил его, наконец, на обед.

Пошатываясь, он выбрался из цеха и даже прищурился от яркого солнечного света, коего он почти теперь и не видел. Руки гудели от постоянной тяжелой работы, зато голова была пустая словно ветер, и звенела, будто только от этой самой своей пустоты, словно колокольчик на пагоде. Все, в общем, было именно так, как он и хотел.

Сориентировавшись, он уверенно двинулся к заводской столовой, но подойдя уже к самому входу, будто что-то вспомнив, повернул в сторону проходной.

Выйдя за проходную, он поразился кипевшей вокруг него городской жизни. По проспекту шумели машины, проносясь мимо одна за другой, по тротуару шли люди, туда-сюда, толпясь у ларьков и на остановках общественного транспорта. Он словно разом попал в совершенно незнакомое ему место, за неделю отвыкнув от этого обычного дневного городского движения.

Недоуменно посмотрев по сторонам, он двинулся в сторону того самого кафе.

 

XXII

 

Режиссер, не отпуская, тащил его за собой до самого своего кабинета, продолжая при этом непрерывно что-то говорить.

Он при этом лишь непрерывно озирался и почти не слушал.

— Тебе пока не следует лезть не в свое дело, — говорил тот ему, не прекращая улыбаться, — ты новичок и многого не знаешь. Есть такие вещи, которые объяснять бесполезно, до этого надо просто, в некотором смысле, дорасти. И заметь, не за один день, не за месяц и не за год. Я уже двадцать лет в театре и, если честно, звезд с неба не хватал, пока не нашел себя, свою нишу. Я нашел себя спустя почти двадцать лет непрерывного поиска! А ты хочешь сразу во всем разобраться всего-то через пару недель работы? Не получится! Ты просто пока еще не готов. Слишком молодой, слишком правильный. Небось еще ни разу не испытал настоящего разочарования в жизни. А?

Он, не сопротивляясь, следовал за ним, не отвечая и никак не реагируя на его слова, снова и снова думая о том, что он видел всего минуту назад в зале.

Режиссер влетел в кабинет, затащил его за собой и закрыл дверь. Помощник, изумленно уставившись на них, перестал клацать и даже убрал руки с машинки. Выглядели мы, наверное, необычно. Оба взъерошенные и возбужденно подавленные.

— А теперь скажи мне, что тебя так поразило в том, что ты только что видел? Ты стоял там внизу с таким видом, будто увидел призрака, — повернувшись ко мне, спросил режиссер, показывая при этом на кресло напротив себя.

Он, усевшись, мучительно пытался сосредоточиться и хоть как-то сформулировать ответ. Режиссер и помощник, не отрываясь, смотрели на него, ожидая пока он заговорит.

Не в силах затягивать эту нелепую паузу и дальше, он, наконец, открыл рот.

— Дело даже не в том, что я теперь видел. Это отдельный разговор. Готов я там или не готов, я не знаю. Но если я работаю здесь как художник-постановщик, я должен участвовать в этой работе на равных правах с остальными или же участвовать на соответствующих условиях, как наемное лицо и без всяких дополнительных обязательств. Ведь, в конце концов, все можно объяснить и правильно подать, было бы желание. Но когда нет информации и нет доверия, волей неволей начинаешь домысливать сам, и в этом случае фантазиям предела нет, — все еще собираясь с мыслями, говорил он, — я до последнего момента считал, что это самый обыкновенный спектакль, пусть даже в каком-то там оригинальном формате. Но, как видно, я ошибался? Я видел там внизу на сцене обнаженных людей. Я в целом ничего не имею ни против нудизма, как явления, ни против эротики в искусстве, особенно если она оправдана сюжетом. Мне просто было бы интересно узнать, если конечно мне не привиделось, что это все на самом деле означает. А также интересно было бы, в конце концов, получить-таки сценарий спектакля. Пусть даже теперь это уже ничего не решает. Из принципа! Вы же сами ставите меня в дурацкое положение.

Воцарилось недолгое молчание, на протяжении которого режиссер и помощник все так же не отрываясь смотрели на него, немало его этим смущая. Кроме того в кабинете снова царил полумрак, шторы были тщательно задвинуты, и горела только настольная лампа, придавая всему интимный и одновременно неоднозначный оттенок.

— Видишь ли, я действительно, в некотором смысле, огораживал тебя от действительного положения вещей, но исключительно для твоей же пользы. Позволь мне говорить прямо. Ты вряд ли согласился бы в этом участвовать, если бы знал, как обстоят дела на самом деле. Разве что как именно отстраненное лицо безо всякой ответственности. А мне не нужна халтура. Мне нужен свой человек. Я же тебя насквозь вижу! Очередной эгоцентричный вечно начинающий художник, мечтающий перевернуть весь мир вверх ногами и все исключительно одной лишь кистью, одним мазком. И в театр ты пришел только затем, чтобы повыше взлететь, да еще как можно быстрее. А ведь так не бывает. Даже будь ты действительно семи пядей во лбу, талантливейшим художником. А ведь ты всего лишь один из многих тысяч других, таких же как и ты, неудачников с высшим специальным образованием, и ничего принципиально нового воспроизвести из себя просто не в состоянии. Даже твои голые тетки никогда никого не возбуждали. Ибо не хватило таланта вдохнуть во все это жизнь. Вернее вдыхал то, что было, а было как видно не богато. Тебе просто пока еще никто не говорил правду, щадя твое юношеское самолюбие, а ты уже и возомнил себя гением, — он, наконец, опустил полный глубокого сожаления взгляд и словно из неоткуда вытащил из под кресла бутылку.

Помощник тут же вскочил и поднес ему на подносе, будто заранее приготовленные, три пыльных бокала. Тот, даже не глядя на этот поднос, мастерски наполнил их все, не пролив при этом ни капли. И протягивая ему бокал, продолжил говорить.

— Пора уже взрослеть и трезво смотреть на вещи. И раз уж так получилось, изволь, я тебе все расскажу. Ты прав, то, что мы здесь делаем, действительно несколько отличается от общепринятого или, иначе говоря, классического театрального формата. И зритель у нас свой, особенный и весьма щедрый. Особые услуги всегда стоят дорого. То же касается особого, я бы даже сказал, элитарного искусства, столь же древнего, как и сам театр и даже намного древнее. Притом, что внешне все то же самое. Та же сцена, те же декорации, те же актеры, те же сценарии и то же мастерство, но только чуть более эксцентричное и вместе с тем более открытое, чем это принято. Я имею в виду современную эротическую пьесу, друг мой. Может даже чуть больше, чем эротическую, но в этом нет ничего унизительного и постыдного. Все дело только в широте твоих взглядов и универсальности твоего восприятия, или же наоборот, его косности. Как говориться, будь проще. Бери то, что тебе дают сегодня, иначе, в погоне за высоким, завтра можешь остаться ни с чем, — сказав все это, он отхлебнул из бокала и отвалился в кресле, как бы ожидая реакции на сказанное, — теперь тебе надо лишь выбрать, со мной или без меня. Я обещаю впредь шикарные условия. Я могу тебе их обеспечивать. Ты лишь должен дать мне свое согласие. Теперь ты знаешь достаточно, чтобы принять решение.

— Шикарные условия? И все это даже не смотря на мою бездарность? — спросил он, в свою очередь отхлебывая из бокала и не отрываясь глядя на режиссера, — какая странная избирательность. Почему же именно я? Неужели из-за моих голых теток? Вот уж не думал, что кто-то ими проникнется до такой степени. Хотя вряд ли из-за них. Это было бы слишком романтично, а я имею дело исключительно с деловыми людьми. Надеюсь, теперь вы мне расскажете правду? Иначе вы могли бы, не сходя с этого места, только свистнуть, и у ваших ног собрались бы все бездари-художники нашего города и все сплошь с высшим образованием. А уж на счет специальной эротики есть прямо-таки виртуозы. За подобные-то условия можно пожертвовать любыми идеалами. Особенно какому-нибудь особенному бездарю.

Помощник все это время стоящий тут же, наконец, удалился на свое место вместе с бокалом и снова принялся клацать, будто совершенно потеряв интерес к происходящей беседе.

— Даже бездарность бывает разная. Заметь, я ни разу не пел дифирамбов твоему идейному гению художника и уж тем более этому твоему увлечению эротикой, но есть еще талант облекать в форму чужие бесплодные фантазии, создавать им обрамление. И это лишь ремесло, без особых претензий. Никаких грандиозных замыслов и мировых премьер. От тебя мне нужно лишь ремесло. Я нашел свою нишу, и эта ниша весьма хорошо оплачивается, оставаясь в тени от остальных обывателей и от официального признания. Я увидел пару конструктивных идей в твоих работах на выставке, ничего особенного, просто качественное конструктивное мышление. Именно то, что мне и нужно. Видишь ли, далеко не каждый бездарный художник обладает конструктивным мышлением. Вот собственно и все секреты. Я раскрыл перед тобой свои карты. Теперь твоя очередь.

— А вы однако же циник, господин режиссер!

— А как иначе я бы смог заниматься тем, чем я занимаюсь? С искусством вообще иначе нельзя, а без искусства тем более, — усмехнулся он, нагло его теперь разглядывая.

— А как же мое больное самолюбие? Оно уже отошло на второй план? Или вы считаете, что двух недель работы в вашем театре достаточно, чтобы, если не сломить, то пошатнуть его? — спросил он, не ожидая, впрочем, ответа, — не знаю, что и сказать. Я теперь в крайне сложном положении, но остаться с вами, значит поверить вам, признать то, что вы говорили, правдой. Но проблема в том, что я вам не верю. И деньги это еще не все. В общем, мне трудно прямо сейчас что-то решать. Сказано сразу так много всего и ничего одновременно. Для начала, я все-таки хотел бы посмотреть спектакль. Могу я отложить свое решение хотя бы до его окончания?

— Вполне. Воля ваша. Я подожду до конца спектакля, но попрошу вас не заходить в это время в зал. Вы сможете смотреть спектакль либо из-за кулисы, либо со служебных технических ярусов. Хорошо?

Он согласился на эти условия и, отпросившись до спектакля, в смятении вышел вон.

 

XXIII

 

В кафе все было по-прежнему. Полупустое, оно дышало прохладой в городском зное, но того, кого он хотел найти, там не было.

Работая изо дня в день, он и думать забыл о ней. И только сегодня, выбравшись наконец на свободу, в предвкушении долгожданных выходных, вспомнил о своем недавнем знакомстве.

Несколько расстроенный ее отсутствием, он заказал бизнес-ленч, рекламу которого заметил еще на входе, и в ожидании заказа изучал меню на столе, изредка, впрочем, бросая взгляд и за окно.

Еда показалась ему безвкусной, но это скорее от усталости, накопившейся за неделю. Усталость, однако, не особенно тяготила его. Было в ней наоборот что-то умиротворяющее, приносящее ему скорее некоторое удовлетворение. У него уже кое-что получалось, и даже удалось завести кое-какие знакомства в этой столь незнакомой для него среде. Не то чтобы друзей, но больше он не чувствовал себя там одинокой белой вороной. Да и мастер понемногу проникся к нему если и не уважением, то сочувствием и уже не глумился так явно по делу и без.

По крайней мере сегодня они даже вышли вместе покурить после того как он наконец смог выточить нужную деталь, невообразимо сложную, быстро и более менее качественно. Мастер тогда одобрительно похлопал его по плечу, в смысле – можешь ведь, если захочешь, — и предложил это дело перекурить.

В этом ему виделось некоторое признание его почти как полноправного коллеги по цеху. И даже этот их грязный цех, забитый постоянно работающими станками и прочим металлоломом, с окошками, не пропускавшими солнечный свет из-за многих слоев никем не очищаемой грязи, не угнетал его больше одним своим видом так, что хотелось бежать куда глаза глядят. Ему казалось, что он научился во всем видеть свою красоту, как бы глубоко она не была запрятана и как бы неоднозначно при этом не выглядела. А главное, он будто заново начинал верить в свои силы, ведь еще несколько дней назад он думал лишь о том, чтобы доработав хотя бы месяц увольняться отсюда. Не то, чтобы он так сразу поверил в себя, но некоторое движение в этом направлении уже случилось.

Принимаясь за еще горячее кофе, он краем глаза уловил какое-то движение в дверях. Вошел еще один посетитель, вернее посетительница.

Исподволь повернувшись, чтобы рассмотреть вошедшую девушку, он вдруг узнал в ней ту самую его знакомую.

Она, не замечая его, сразу прошла к бармену и видимо что-то у него спросила. Потом, согласно кивнув, повернулась, оглядывая зал в поисках свободного места.

Он специально на нее смотрел, не подавая никаких знаков, ожидая, что она сама заметит его, но когда она уже было двинулась к другому столику, не выдержав, махнул ей рукой и негромко окликнул.

Мгновение спустя они уже сидели вместе с ней и непринужденно болтали, будто виделись последний раз только вчера. Он снова обратил внимание, как ему с ней хорошо и просто, как улетают в никуда неловкие паузы и закрытые темы. Он чувствовал, что и ей нравиться разговаривать с ним.

И забыв обо всем на свете, словно не желая больше расставаться, будто опасаясь этого, они говорили и не могли наговориться. И снова казалось, что они могут просидеть так до вечера, но спасительные часы на стене, которые она опять вовремя заметила, предотвратили их обоюдное опоздание.

С плохо скрываемой досадой она заметила, что им уже пора.

Расплатившись, они с легким сердцем, не переставая разговаривать, отправились обратно на завод, уже договариваясь о следующей встрече.

Он объяснил ей, что работа на новом месте оказалась для него тяжелее, чем он думал и потому просидел всю неделю без обеда, не в силах вырваться ни на минуту. Она вполне искренне посочувствовала ему и спросила о его планах на выходные. Он про себя пожалел, что не он был первый, но тут же ответил, что абсолютно свободен и в ответ спросил о ее планах. Она тут же пригласила его поехать с ней на дачу, где совершенно чудесно и здорово. Даже не думая, он моментально согласился.

Остаток дня потому пролетел совершенно незаметно. Работалось ему теперь удивительно спокойно и легко. Мастер только ухмыляясь в прокуренные усы, попивая пиво в подсобке и одобрительно на него оттуда поглядывая. Не омрачило ему настроение даже то, что придирчивый этот дядька все равно задержал его дольше, чем следует, производя уже привычный разбор полетов и раздавая конструктивные пожелания. Он почему-то был абсолютно уверен, что она его дождется и даже нисколько не переживал.

Но всему на свете приходит конец. Мастер, будто почувствовав какой-то внутри себя предел, наконец, замолчал и отпустил его с миром. И уже спустя час они, почти бегом заскочив в последнюю секунду, отправлялись с вокзала на электричке переполненные радостными ожиданиями неизвестно чего и тем, что они, наконец, были рядом.

И все вокруг воспринималось ими исключительно благосклонно, даже то, что свободных мест в вагоне уже не оказалось, и они остались стоять в прокуренном тамбуре. И даже ливень из огромной черной тучи, заливавший теперь своими потоками весь этот город, исчезающий за окном, только усиливал ощущение полного счастья. Внезапного счастья без оглядки на прошлое и будущее.

Видимо наигравшись, тот самый кто-то, оставил их, наконец, в покое и предоставил им дальше играть в эту свою игру уже самостоятельно.

 

XXIV

 

На улице он ощутил легкое кружение в голове, то ли от выпитого виски, то ли от всего того, что теперь только узнал. Сказанное будто вывернуло его наизнанку. И внутри у него теперь царила тревожная пустота. Все, ради чего он отдавал всего себя до конца последние две недели, не смотря на болезнь и усталость, обернулось непостижимой и пошлой аферой.

Впрочем, что такое эти две недели, по сравнению со всем остальным, тем самым сокровенным. Теперь будто все, что он передумал и пропустил через себя, изобразив, в конце концов, именно так, как он это видел один во всем мире, кто-то взял и перевернул с ног на голову, выставив на всеобщее обозрение лишь нарочито грубо нарисованные голые ляжки, да чьи-то абсурдно блудливые глаза. И кто виноват, что это его, так называемое, искусство оказалось таким хрупким и податливым, что его с такой легкостью втоптали в дерьмо? Он сам или, может быть, эта его эротическая провокация превратили все в фарс? И неужели настолько тонка эта грань, что ее будто бы и нет, или и вправду он сам по себе ничего не стоит?

Ветер гнал по небу рваные грязные клочья, куда-то в одну и ту же сторону, бесконечно и беспристрастно. Того и гляди пойдет дождь, что было бы совсем некстати, учитывая пронизывающий холодный ветер. Будто бы и не лето вовсе.

Не зная, что теперь делать, он зашел в дежурное кафе на углу и сразу попросил налить ему коньяка.

— Почему именно коньяка? — запоздало подумал он, — впрочем, почему бы и нет.

Скорее ему было все равно. Сказал первое, что пришло на ум и только.

Присев прямо за стойкой, он залпом выпил содержимое стакана и, поморщившись, застыл, напряженно прислушиваясь к своим ощущениям.

Через какое-то время у него внутри потеплело и в голове как будто немного прояснилось. Но теперь то, в чем он хотел разобраться, напрочь вылетело вон, так, что он никак не мог ни на чем таком сосредоточиться. Он словно находился вне, снаружи всей этой истории, а все события последних дней словно сконцентрировались внутри некоего призрачного шара, совершенно непрозрачного, наполненного зыбкой мглой изнутри. И сколько он ни силился, ему ничего не удавалось там разглядеть.

Тогда он попытался сосредоточиться на том, что оставалось снаружи. Чем стало все это для него теперь, после того, что случилось? Вряд ли произошедшее не оставит никакого следа. Конечно, так быть не могло. Он чувствовал, что теперь многое должно будет, так или иначе, измениться. И вся его жизнь, все то, что он сделал раньше, пройдя через эту новую призму, повернется к нему совсем другой своей стороной. По крайней мере, еще одной стороной.

Думать конструктивно все же никак не получалось. Все спуталось в одну сплошную кашу, в которой ему очевидно так сразу было не разобраться. Он чувствовал только, что что-то будто сломалось у него внутри.

Медитируя так над пустым уже стаканом, он осознавал лишь свою явную неспособность и нежелание. И это было все, что он мог однозначно теперь определить в качестве своих эмоций.

Его фактически назвали бездарным? Ну и что? Теперь он как будто не находил этому противоречий. Даже внутри себя. Но как с этим жить дальше? Если перечеркнуть свое прошлое, что останется здесь и сейчас? Что он такое без этого своего выбора? Но если он не имеет таланта, все остальное как будто не имеет теперь никакого смысла.

Захотелось выпить еще. Давно он столько не пил. За последние дни он выпил больше, чем за несколько последних лет вместе взятых.

Он снова попросил налить ему сто грамм, уныло глядя на призрачный ряд бутылок за спиной бармена, расплывающихся в разноцветную мозаику, будто находящихся вне зоны резкости.

Как будто стало еще легче. Все легче и легче. Не улететь бы раньше времени. Или теперь только так кажется?

Все обращалось в непроницаемую неизвестность. Будто все его пути сошлись теперь здесь, а куда идти дальше он не знал.

Меж тем приближалось время начала спектакля. Он нехотя вышел на улицу и побрел в сторону театра.

По полупустым улицам города гулял пронзительный ветер. И только пустой трамвай, такой чужой и искусственный, промчался с грохотом по улице мимо и исчез за углом. Было так холодно и неуютно, будто сейчас поздняя осень.

У служебного входа стоял и курил давешний парнишка, с которым он с утра ездил в мастерские. Вот бы хоть с ним теперь поговорить. Просто так, о чем-нибудь.

Чтобы завязать беседу он спросил у того сигарету, хотя сам никогда не курил и теперь не собирался. Взяв ее в руки и покрутив в пальцах, спросил, что тот думает о нынешнем спектакле.

Оказалось, что тот ничего не думал и вообще старался не вникать в происходящее в этих стенах.

— Отчего же? – спросил он, — по заверениям режиссера это чуть ли не новое слово в искусстве.

— Какое же это искусство? – очень естественно изумился тот, — натуральный подпольный притон для высокопоставленных извращенцев. Или вы тоже любитель?

— Да нет. Упаси боже! Но неужели все это правда? Просто так получилось, что я не совсем в курсе того, что здесь на самом деле происходит. Казалось бы, театр и театр.

— Вы же вроде художник-постановщик! Что-то как-то не вериться в вашу неосведомленность.

— Представь себе. Я понимаю, это звучит странно, но я даже не был ни на одной репетиции. О чем сам спектакль мне рассказали весьма приблизительно. И рисовал я все фактически наобум. Только сейчас краем глаза случайно подсмотрел. А вроде солидный театр в центре города..

— Это он раньше может быть был солидным. А теперь все продается и все покупается. Вы будто с луны свалились, — еле заметно улыбнулся он, — да и место самое подходящее для подобного вертепа. Ну и что, что центр. У нас центр вдоль главного проспекта, а свернешь в подворотню или еще куда за угол и вроде как уже и не центр. Кто в этот театр раньше не ходил, теперь и не догадается о его существовании. Даже само здание городу давно уже не принадлежит. И все абсолютно официально. Разве что название над входом еще с тех времен осталось. Вот и весь театр.

Он стоял ошеломленный, не веря своим ушам. Перед этим пареньком он ощущал себя теперь эдаким юным простачком. Тот был словно намного старше его.

Действительно, ведь он даже не наводил никаких справок. Спросил разве приятеля и то по другому поводу. А ведь знал, в каком мире он теперь живет. И первый же разговор с режиссером должен был его насторожить. Все это было так странно. Спектакль есть, а сценария нет. А уши-то развесил! Просто хотел верить и поверил. Хотелось же «побыстрее взлететь». Режиссер в этом смысле оказался прав. А может и во всех остальных тоже? Он жил раньше в каком-то своем иллюзорном мирке, будто в аквариуме, и наивности его не было предела. Пора повзрослеть? Пожалуй.

— Звучит, конечно, мерзко, но при этом театр остается театром. Хотя бы внешне. Все публичное современное искусство, в конце концов, склоняется к продажности и начинает работать на потребу толпе. Разве не так? Тогда не честнее ли так неприкрыто и явно зарабатывать деньги, занимаясь при этом как будто любимым делом, — неуверенно рассуждал он вслух, глядя на хмурое небо над крышами, а потом снова посмотрел на паренька.

— Да, звучит так себе. Коли проституция любимое дело, тогда конечно честнее. Но когда проституция выдается за высокое искусство, тогда вряд ли. Ведь что за чем следует, едва ли не определяющий фактор для того и другого.

— Ты прав, конечно. Это я о своем рассуждал. Не важно. Но что же ты сам здесь делаешь, коли ты такой честный и умный? — спросил он паренька с непонятной ему самому надеждой.

— А какие мои годы, — довольно иронично возразил он, — и ум и честь свои я пока нигде не закладывал. Я просто грузчик и зарабатываю себе на жизнь как могу. Я пока еще никто, образования соответствующего не имею, так что с меня и спроса нет. Закончу вот учебу, тогда и решать буду на что себя положить или кому заложить.

— А тебе палец в рот не клади, — даже улыбнулся он, слушая столь рассудительную речь этого юноши, — ты извини, я на счет тебя просто так поинтересовался и ничего такого в виду не имел. Если работаешь, значит надо. Тут каждый сам за себя решать должен. Ты прав. Снова прав.

Паренек докурил и выжидающе посмотрел на него, но, так и не дождавшись реакции с его стороны, кинул окурок в урну и зашел внутрь.

А он все продолжал стоять и смотреть на улетающие куда-то за крыши домов облака. Будто вместе с ними улетает теперь какая-то его очередная иллюзия, клочок его еще детского сознания.

Зрелище было безрадостное, но при этом совсем не трагическое. Может именно это и есть пресловутое взросление. В конце концов, что я об этом знаю. Зато очень наглядно и понятно. Довольно этих размытых и нелепых образов, этого не пойми чего, называемого искусством. Да здравствует здоровая и наглядная зрелость.

Мрачно улыбнувшись и взглянув последний раз вслед улетающим тучам, он последовал за молодым человеком, выкинув так и не выкуренную сигарету вслед окурку и плотно закрывая за собой дверь.

Его сразу будто поглотила ватная тишина, отгородив от такого пронзительного дневного света и порывов свежего ветра непроницаемым барьером взрослого сознания.

— Я в ловушке, — вдруг подумалось ему с отрешенной какой-то улыбкой на лице, — а режиссер профессионал, в смысле ловли простаков. Ведь я теперь вряд ли смогу отказаться, пусть даже такой ценой. Иначе смерть всему. Я не смогу поверить в себя так, как верил в себя раньше, и может вообще не смогу больше писать. Уйти — значит поставить на всем крест, а остаться — значит признать свое поражение, свой удел подмастерья без шансов стать хотя бы мастером. Работать, зная, что тебя в душе презирают даже те, кого раньше бы презирал ты. Согласиться с тем, что ты конструктивный маляр, по сути. Воплотитель чужих бредовых фантазий, разжигатель чужих низменных страстей.

Тут его чуть не стошнило, но часто дыша, он прислонился к холодному мрамору лестницы и какое-то время стоял так, ощущая как внутри постепенно утихают рефлекторные спазмы. Вторая порция коньяка, несомненно, оказалась лишней. Не то чтобы он был пьян, но он был не в себе, и алкоголь в этом смысле способствовал его теперешнему отчаянию.

Посмотрев на часы, он обнаружил, что до начала осталось меньше часа, а он еще даже не знал, откуда будет смотреть сие зрелище.

Мелькнула правда мысль уйти прямо сейчас. Уйти в любом случае, дабы не расстраиваться. Найти режиссера пока еще не поздно, рассказать о его пресловутом решении и долой отсюда. Здесь слишком душно сегодня.

Но вот беда, решиться он не мог. Не то чтобы варианты были для него равнозначны. Просто он боялся совершить очередной роковой промах. Боялся ошибиться вновь. Он уже слишком много отдал этому театру, чтобы потерять еще хоть что-то впустую. Не хватало еще потерять здесь себя самого.

Но для того чтобы знать наверняка, надо дойти до конца. Пройти весь этот путь, который он начал, не ведая, куда этот путь заведет его, в конце концов. Он должен посмотреть этот гребаный спектакль, чтобы знать от чего он отказывается или знать, на что он на самом деле идет. И хватит рассуждать. Пусть даже в его поступках и рассуждениях нет никакого смысла. Теперь он уже не уверен в этом. Но он должен сделать так, как это кажется ему правильным, как он это скорее чувствует, чем понимает.

Но куда же ему идти? Или хотя бы у кого спросить? К режиссеру он больше пока не пойдет. Ему тошно даже просто видеть его теперь.

— Попался бы мне кто сведущий и чтобы без лишних вопросов, а то еще действительно стошнит, — отчаянно оглядываясь, думал он, — но первым делом мне бы сейчас в туалет.

Отыскав туалет, и максимально приведя себя в порядок, он снова вышел на поиски своего наблюдательного пункта.

На этот раз ему повезло, на лестнице он столкнулся с помощником во фраке и сразу спросил, куда ему идти. Ведь слышал же он их разговор с режиссером и потому лишних вопросов задавать не должен.

Тот выслушал и едва заметно, ехидно как-то, улыбнулся, приглашая следовать за ним.

Они поднялись на четвертый этаж, зашли в какую-то неприметную дверь и, пройдя по длинному коридору с рядами таких же дверей по бокам, зашли в одну из них и вдруг оказались на каком-то служебном балконе, заставленном разнообразными кронштейнами и прожекторами, чуть не под самым потолком. Весь зал и сцена внизу были как на ладони. Отличный пункт для наблюдения. Главное что и он никому не был виден, и в любой момент можно было незаметно уйти.

Помощник осведомился, все ли его устраивает и не нужно ли ему чего-нибудь еще. Он неожиданно для себя попросил бутылку водки, ну или еще чего-нибудь в этом роде. Тот еле заметно кивнул и вышел вон.

Он снова посмотрел вниз на сцену. Туда где во всей своей красе висели придуманные им декорации, выкрашенные в задуманные им цвета, с неожиданными, но такими важными декоративными элементами и тут и там. Смотрелось это все достаточно стильно, чтобы там не говорили. По крайней мере, на первый беспристрастный взгляд сверху. Одновременно, все это было теперь как-то далеко от него. С одной стороны он признавал это своим произведением, а с другой, будто бы и нет. Словно это было уже очень давно и где-то совсем не здесь.

И все-таки, это лучшая его работа. Теперь он ясно это видит. Но эмоций почти никаких не было, было скорее ощущение неуверенности. Он до сих пор не верил в подобный исход. Он все еще надеялся на другой конец. Может быть не такой, какой ему виделся в самом начале, но и не такой, каким он оказался в результате.

Минут через пять вернулся помощник с подносом. На нем возвышалась бутылка виски и тот самый пыльный бокал из кабинета режиссера. Поставив поднос здесь же на крошечный столик в углу, он моментально удалился.

Виски? Уж не склад ли у них этого виски? Или один из клиентов? Но он отогнал от себя эту мысль и наполовину наполнил бокал.

Тем временем внизу свет на сцене погас, а в зале стали появляться люди во фраках и костюмах рассаживающиеся по своим местам. Отсюда ему были видны лишь многочисленные лысины, седые шевелюры и даже казалось парики. Лиц видно не было и слава богу. Было бы на что смотреть! Не хватало еще узнать кого-нибудь ненароком. Публика собиралась быстро, как будто все они почти одновременно подъехали сюда к назначенному времени. С другой стороны, почему бы и нет.

За пять минут до начала зал был уже полон. Он так и не увидел ни одной дамы, ни одного лица противоположного пола. Ни одного ребенка или хотя бы подростка. И как видно не случайно. Пока худшие опасения скорее подтверждаются. Вернее не опасения даже, а, собственно, обещанное ему изысканное шоу не для всех.

Наконец свет в зале погас. И в полном мраке воцарилась абсолютная тишина.

В нервном ожидании он взял бокал и сделал приличный глоток. Посмаковав содержимое бокала, он подумал и допил все до дна.

Ожидание сразу же приятно скрасилось затуманившимся сознанием. Но легче не стало. Стало противно. Что он собственно хочет увидеть? Подтверждение этим своим худшим подозрениям? А ведь больше ничего не предвидится. Или страшно просто так взять и уйти?

Заиграла негромкая музыка, откуда-то из глубины сцены, словно бы издалека. Явная запись. Оркестром здесь конечно и не пахло. Хотя где они теперь эти живые оркестры?

У него давно уже был приятель один, джазмен. Пианист — виртуоз. Где тот только не играл. И в оркестрах и на конкурсах разных, а зарабатывал в основном по клубам да в ресторанах. Но играл только джаз, никакой попсы и прочей халтуры он на дух не переносил. И ведь хорошо жил в свое время. Иной раз и за границу ездил на заработки. Даже машину купил.

А потом там отказали, здесь отказали, оркестр сам собой рассыпался. По клубам другую музыку стали заказывать, а в ресторанах появились люди с синтезаторами, играющие исключительно под фонограмму.

Покинув рестораны, он еще поиграл одно время по кабакам, да здорово пить начал, причем без разбору, с утра и до вечера. Наверное от отчаяния, не мог ничем другим кроме музыки заниматься. Кабак оставался для него чем-то вроде островка спасения, хотя и наливали там ему без конца.

Назревал явный диссонанс в их отношениях с миром. В конце концов, его и оттуда турнули. Так и спился в итоге. Даже в дурдоме одно время лежал.

— Ну а я теперь воочию увижу апогей современного искусства в массах. Узнаю, наконец, что нынче в цене у сильных мира сего, — подумал он, внутренне зло ухмыляясь.

Музыка играла никакая. Не то чтобы откровенная попса, а так, замаскированная вялым саксофоном инструментальная дешевка. В эротических фильмах обычно такая же, без начала и конца. Видимо для пущего экстаза.

Тут, наконец, прожектора высветили из темноты сцену, заставленную невпопад разнообразной мебелью. На заднем плане, на фоне импровизированной кирпичной стены красовалось нарисованное им окно. Хорошее такое окно, живописное. Даже отсюда было видно, какое оно облезлое и кривое. Так и было задумано. Это в некотором смысле был ключевой момент всего интерьера. Тот самый энергетический портал.

Из-за кулис послышались хорошо поставленные, но как всегда несколько искусственные голоса, будто приближаясь откуда-то, и спустя мгновение показались их обладатели, мирно беседующие между собой актеры. Один из них был явно переодетый в женщину мужчина.

Начался спектакль.

Первые минут десять он смотрел даже с некоторым интересом. Происходящее действительно напоминало Мольера в современном обличье. Если и не все удавалось, то, по крайней мере, было видно, что люди стараются. Ему даже начало казаться, что в целом происходит что-то любопытное и уж, во всяком случае, вполне приличное. Но постепенно обстановка неясным образом нагнеталась, и тут началось невообразимое.

На сцене вдруг появился совершенно голый мужчина, будто бы нетрезвый, который ни с того ни с сего начал приставать к актерам, требуя от них ответной любви и внимания. Женщин кстати среди актеров не было тоже, были лишь переодетые мужчины. Японские традиции, не иначе.

Один из тех актеров, кто появился на сцене одним из первых, вдруг откликнулся на приставания молодого человека и оказал ему то самое соответствующее внимание. При этом само действо, как казалось, пошло некоторым образом наперекосяк, но это уже не имело никого значения.

Постепенно сцену заполняла вакханалия. Если сначала актеры еще вели себя более-менее прилично и даже пытались играть, не поддаваясь сразу, до последнего момента сохраняя маску благопристойности и неприступности, то под конец волна обоюдной любви накрыла всех с головой. Любовь при этом носила исключительно платонический характер.

В этот момент он взял бутылку и стал пить прямо из горлышка, дабы снять образовавшийся стресс.

Тут за его спиной, еле скрипнув, открылась дверь, и к нему протиснулся тот самый сценарист в очках. Тот явно был нетрезв. Впрочем, и он сам был теперь не лучше.

Нехорошо улыбаясь, тот сообщил, что уже давно ищет его по всему театру. А увидев бутылку, он тут же слил остатки в его бокал и залпом выпил.

Он меньше всего хотел теперь кого-либо видеть, а тем более этого типа. Но делать было нечего, и он только тяжко вздохнул.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? – спросил тот, наконец, — небось, воротит, с непривычки-то?

— А какая может быть еще реакция от этой пошлятины? – в ответ спросил он.

— Профессиональная, — поблескивая очками, гордо сказал тот и снова осклабился, — некоторые вот в моргах работают, некоторые проктологами, а иные и в дурдоме служат. И ничего. Есть потребность у людей, пусть даже самая низменная, ее обязательно нужно удовлетворить хотя бы в медицинских целях, дабы снять нежелательное напряжение. Иначе теперь не заработаешь. Чистых денег почти что и не осталось. Так что надо приспосабливаться, чтобы выжить. Такова жизнь.

— Ну, проктолога и работника морга я еще могу понять. Необходимость этой деятельности для общества несомненна. Другое дело потакать извращенцам и зарабатывать на чужих пороках. Да и на счет того, что иначе теперь не заработать, я бы с вами поспорил.

Тут на него накатила волна запоздалого опьянения и заволокла собою весь мозг, одновременно практически лишая его тело какого-либо контроля. Даже язык теперь еле ворочался у него во рту.

— И чем, по-вашему, это принципиально отличается от торговли порнографией? – еле выговаривая слова, спросил он, пребывая словно в тумане.

— А ты никогда не смотрел порнографию? — с любопытством в ответ спросил тот.

— Это не одно и то же. Не надо валить все в одну кучу. Иначе это слишком напоминает демагогию. Я не живу потреблением порнографии и, если на то пошло, мог бы легко прожить без нее. Я не трачу на это деньги, как те господа внизу. Так что эта индустрия работает не на меня.

— Да ты у нас идеалист и романтик, — восторженно провозгласил очкастый, — наш режиссер был прав. Неиспорченный мальчик с чистыми глазами. Пора бы тебе повзрослеть!

— Повзрослеть, на вашем языке, это опуститься? Тогда увольте. Что называется, охота было руки марать, — он даже с сожалением посмотрел на лжесценариста и тут же брезгливо отвернулся, — мне мое незамутненное детское, как вы говорите, сознание в тысячу раз дороже ваших грязных денег. Уж лучше писать за гроши или даже лишь для себя, но получать истинное удовлетворение и быть, в конце концов, по-настоящему счастливым человеком. Хотя вы должно быть даже не знаете, что это такое. Мне жаль вас, сударь.

— Прекрасная речь, мой мальчик. Только на чем основаны все эти твои, с позволения сказать, красивые слова? На голой вере в прекрасное? А по-моему, так это лишь пьяный базар и юношеский максимализм в придачу. Прости, но что ты сам готов противопоставить этой пошлости? Свои картины? Ты меня, конечно, извини, но все это пустая никому не нужная мазня. Если бы ты по-настоящему захотел стать художником, ты бы им стал, полжизни обучаясь этому мастерству в нищете и лишениях, а потом, не ожидая ничего за свой талант, работая только потому, что не писать не можешь. Тогда я, может быть, и принял бы твои аргументы. А так, это лишь слова. Ты же изначально хочешь больше, чем можешь. Хочешь получать, не отдавая почти ничего взамен. Ведь ты не Руссо и не Гоген, а так, художественная школа и пять лет обязаловки, зато полные штаны самолюбия.

Ему стало не по себе. Этот мерзкий тип говорил неприятные, но, в общем, правдивые вещи, пробуждающие уже давно гнездившиеся в нем сомнения.

Но только кто бы говорил. И откуда!? Из помойной ямы доносился теперь его голос, из ямы наполненной дерьмом. Сам-то он кто есть такой? Сценарист..

Между делом глянув вниз, он словно в тумане разглядел совокупляющиеся пары, живописно разбросанные по сцене и в том числе рядом с его замечательным окном. Все это неприятно двигалось под ту же невнятную музыку.

И тут его стошнило, беззвучно и легко, куда-то вниз, в глубокую темноту затихшего зала и как видно кому-то на головы. То ли от увиденного, то ли от выпитого.

Очкарик удовлетворенно потер свои холеные ручки и блеснул очками с издевкой в глазах.

— Вот оно твое творчество! Вот весь твой ответ! Производить собственное непотребство и выдавать это за искусство! Видел я твои работы. Сопливый онанист с непомерно раздутым эго! И по факту такой же торговец порнографией, как и все мы здесь.

Тут все поплыло у него перед глазами, и ярость завладела всем его существом. Не думая даже, повинуясь одному только импульсу, сконцентрировавшись на поблескивающих где-то на границе сознания очках, он размахнулся и с хрустом врезал туда в самую их середину, вложив в этот удар всю свою моментальную ненависть. Ненависть к тому, чему он стал здесь невольным свидетелем, к этим  циничным харям и извивающимся на сцене паяцам, к тем надутым пошлым снобам внизу в зале и к мнимому режиссеру, к этому ложному театру, ко всему остальному миру, устроенному так, а не иначе, и к себе самому.

Лишь краем глаза он заметил, как тот завалился куда-то в путаницу проводов, нелепо взмахнув руками, заметил улетающие разбитые очки и тут же выбежал в коридор, пошатываясь и хватаясь за стены.

Теперь внутри него пульсировал лишь страх и в придачу к нему необъяснимый восторг. Он еще никогда не бил человека, а тем более вот так, со всего маха в лицо. Теперь он боялся только, не переусердствовал ли он в отчаянии.

Зато он сжег мосты и торжествовал, что не оставил себе обратного хода. После всего того что было, его и близко не подпустят к этому театру. И слава богу! И будь что будет!

Незаметно он выбежал на лестницу и уже по ней скатился вниз, до самого выхода и дальше на улицу. Главное прочь отсюда. Прочь навсегда. Наконец-то он вдохнет полной грудью так, будто он теперь по-настоящему свободен.

Шел сильный дождь. Повернув на проспект, он разглядел стоящие там один за другим пустые троллейбусы, нелепо уткнувшиеся своими рогами словно бы в самое небо. Видимо кончилось электричество. Ему даже показалось, что вся энергия сконцентрировалась теперь в нем одном, оставив весь этот мокрый город без света.

По его лицу хлестал холодный дождь, а он, будто и не замечая этого, просто шел домой, улыбаясь сам себе, весь мокрый и одновременно счастливый, на грани самого большого в своей жизни отчаяния, но словно сохранив для себя нечто большее. Только что именно, он и сам будто не вполне понимал.

Николай СЛЕСАРЬ