СОЮЗ РЫЖИХ

***

Я ведь тоже был когда-то ребенком. Таким, что теперь и не вспомнить каким именно. И меня тоже будили по утрам, выгоняя сознание из такого уютного небытия в такую чужую и отстраненную черноту, разбавленную унылыми сгустками искусственного электрического света. Этот свет еще более усиливал ощущение бесконечности мрака.
Так начиналось это путешествие из одного небытия в небытие другое. Бессознательное путешествие вечно спящего разума. Путешествие длиной в целую жизнь.
А потом эта холодная вода из крана, зеркало с кем-то другим с той его стороны и разреженным воздухом с этой.
Еще вчера вечером такая уютная кухня, такая теперь чужая, и на столе в лучшем случае яичница, а в худшем какая-то очередная размазня-каша. И то и другое глотается механически без вкуса и запаха. Чувство голода еще не проснулось, как и все остальные чувства. А взрослые напротив меня пьют такой ароматный и такой при этом непонятно горький на вкус кофе.
И времени так мало, что не остановиться и не перевести дух. Состояние перманентного опоздания. Ни в какое другое время суток не бывает настолько динамично текущего времени как утром в будний день. Необходимо быстро одеться, схватить все необходимое и немедленно выйти, словно в открытый космос, в эту промозглую пустоту снаружи.
А ведь скоро возможно и я сам так же буду будить собственных детей, провожая их, бог знает куда, по этим чужим холодным улицам, с лужами, поблескивающими под чередой редких фонарей. И эти мои будущие дети наверняка будут проделывать все то же самое уже со своими будущими детьми. Если мир к тому времени еще не развалится на миллионы миллионов частей.
И какой же смысл в этом бесконечном верчении по кругу? Впрочем, некоторые именно это и называют жизнью, никак не задумываясь даже, как все это связано с тем, что происходит, или не происходит на самом деле где-то снаружи. Будто жизнь эта проистекает в стеклянном террариуме или на повисшей в вакууме сцене. И день ото дня ставиться один и тот же спектакль.
Или все мы всего лишь заводные куклы, путешествующие по кругу. А над головой все то же бесконечно далекое звездное небо. Такое далекое, что с годами уже перестаешь обращать на него внимание.
И так хочется вдруг оторваться и улететь. Пусть даже и во сне. И может именно в эти пронзительные мгновения по дороге в детский сад или в школу, те, кому это впоследствии удалось, приняли решение раз и навсегда прервать это мелькание одних и тех же серых дней, одних и тех же размытых декораций и взлететь?

***

За грязным окном автобуса в случайном электрическом свете дергается безликий серый город. И кажется, что это не стекло грязное, а это он сам такой грязный, весь в подтеках и отпечатках чужих рук. Это мой город обнимает меня, еще не отождествленного с собой, в это раннее пасмурное утро. Это он тянет ко мне свои бесконечные щупальца, пробирающиеся прямо в мой спинной мозг. И я не противопоставляю себя этому городу. Он уже слишком глубоко внутри меня. Он часть меня, я часть его. Никаких противопоставлений, одно сплошное недоразумение.
Когда заспанное еще сознание не занято ничем, и обрывки мыслей проносятся в голове, никак меня изнутри не касаясь, зрительные образы вытесняют подчас все остальное и царствуют там в этой пустой голове, занимая все мои персональные эмоциональные центры и привнося настроение.
Я не хозяин своей голове, это уж точно. Я знаю только, что ничто не длится бесконечно. Даже это безликое утро. А потому я позволяю себе растворяться в чем угодно, уповая на скорые перемены в этом своем настроении. А иначе можно провалиться в такой глубокий колодец, что и не выбраться и не проснуться.
Все начинается и заканчивается, мелькает перед глазами, как эти серые дома за окном. И весь этот деструктивный настрой, в конце концов, в очередной раз останется где-то позади меня. И это именно то, что еще как-то теперь обнадеживает.
Утренний позитив в этом городе вообще противоестественен. Исключительно редкое явление. Особенно в такую вот рань. Особенно в общественном транспорте. Особенно в это время года. Достаточно посмотреть вокруг на эти многочисленные лица моих соотечественников. Я не один такой, придавленный этим низким несуществующим небом. И это опять-таки обнадеживает. Что эти люди с той стороны моего запоздалого сна? Не более чем тени или же призраки. Мы ничего не знаем друг о друге и сомневаемся даже в обоюдном существовании, теперь, на расстоянии мгновенного взгляда, стиснутые в одном и том же механическом пространстве, передвигающемся рывками в очередной пробке меж гудящих машин, высвечиваемые злым светом встречных фар и равнодушно мигающими светофорами. И каждый лелеет в себе какую-то свою, слишком может быть обособленную историю где-то далеко-далеко отсюда. А кто-то натурально спит, послав всех и вся к чертовой матери.
Все же обидно, что я забыл дома наушники. Сидел бы теперь как та девушка напротив, улыбаясь очередной дурацкой шутке неестественно бодрого какого-нибудь там ди-джея на FM. Или просто слушал бы хорошую музыку. Что-нибудь типа старого деликатного джаза, в тон своему будущему настроению. Сглаживая этот неминуемый процесс пробуждения.
Еще слишком рано и слишком темно, чтобы жить собственной жизнью.
И нет смысла искать теперь какие-то новые связи, какой-то особенный смысл. Сейчас я словно бы один на всем белом свете. И остается лишь рефлекторно смотреть в окно, чтобы случайно не пропустить своей остановки.

***

У меня есть друг. Лешка. Моя совершеннейшая противоположность во всем. Почти во всем, как мне кажется. Он говорит и делает все с таким видом, будто строит свою жизнь под себя. Он каждый момент времени чувствует себя хозяином положения. По крайней мере, так это выглядит со стороны.
Я же по большей части плыву по течению, предпринимая лишь иногда робкие и безуспешные попытки выбраться из укрытия.
Мой друг находится в постоянной боевой готовности и несет внутри себя идею, понятную до конца, наверно, лишь ему одному. Хотя по мне, так это уже не мало. Он уверен и в себе и в этой своей идее. Она не дает ему расслабиться до конца, и он постоянно противопоставляет ее внешнему миру.
Моя идея не имеет столь четких очертаний и постоянно от меня ускользает. И я далеко не всегда чувствую ее в себе. Поэтому зачастую мне совершенно нечего предъявить, и я делаю вид, что нахожусь в постоянном поиске. А постоянный поиск, даже выдуманный тобой, в конце концов, здорово утомляет и никакой уверенности не привносит. Скорее даже наоборот.
Но есть между нами и точки соприкосновения. Во-первых, результаты наших столь различных подходов до сих пор примерно одни и те же, а во-вторых, мы оба слишком воспитаны и образованы, чтобы до конца верить в какой-либо благополучный исход вообще.
У нас получается быть хорошими друзьями, но браться за общее предприятие с такими глобальными внутренними расхождениями было очевидно противопоказано. Осознавая все это, свои профессиональные интересы, если можно так сказать, мы держали при себе. Нейтралитет соблюдался. Да и свела нас вместе работа до того для нас обоих далекая, что тоже являлось в некотором смысле фактором сближающим, оставляя нас словно по одну сторону баррикады.
Мы пришли туда оба одновременно, нуждающиеся в средствах и отчаявшиеся найти себе другое какое-либо более перспективное применение. Я последний год учился в институте, без особенных надежд на эту свою будущую специальность. Тот тоже был студентом. В каком-то театральном училище. Правда, как человек более деятельный, он уже работал и там и сям. Но эта его работа носила характер скорее случайный, а кушать хотелось более-менее постоянно. Кроме того, будучи изрядным ловеласом, он постоянно нуждался в дополнительных ассигнованиях.
У меня в этом смысле было все проще и одновременно все сложнее. Я снимал однокомнатную квартиру в центре и жил там со своей подругой, одной и той же вот уже несколько лет. Подругу звали Мариной.
Помнится, познакомились мы летом после моего первого курса. Она же еще только-только поступила. Тогда все определенно выглядело иначе. Светило летнее солнце и горизонт был безоблачно ясен.
Теперь же мы основательно надоели друг другу и более даже своей процветающей неустроенностью и занудством, чем какими-то глубокими внутренними расхождениями. Но при всем том мы продолжали жить вместе, словно в страхе оказаться поодиночке перед неумолимой и жестокой реальностью, не в силах оторваться от своего этого ровного прозябания под одной крышей. Мы оба в равной степени предпочитали не думать о будущем, ибо ни для нее, ни для меня в этом будущем не существовало однозначно подходящего места, одни жесткие компромиссы, коих нам хватало и в настоящем.
Впрочем, что касается Марины, то она, по-моему, вообще предпочитала не думать. Никогда и ни о чем. Объяснения всему на свете она неизменно находила лишь в своих собственных настроениях. Тоже метод.
Так мы и жили. Марина была музыкантом и училась в консерватории, перебиваясь какими-то жалкими халтурами. Я, запутавшись в своих собственных желаниях и стремлениях, никак не мог отделаться от института, в который поступил то ли по ошибке, то ли просто наобум, уже сколько-то там лет назад, год от года продолжая тянуть эту мутотень, мучая и себя и своих преподавателей. При этом истинное свое предназначение я давно уже видел на другом, столь же туманном поприще, что и мои занятия в институте. А именно, я занялся писательством, вытаскивая из себя застоявшиеся образы и набившие оскомину мысли, лепил из них нечто невразумительное и облекал в подобие жанровой формы.
По крайней мере, мне это приносило некоторое облегчение и придавало моему существованию определенную осмысленность. Иногда мне даже казалось, что не заниматься этим я уже не смогу. Но все, что я столь самозабвенно писал, неизменно повисало в воздухе. Вряд ли кому-то кроме меня все это могло показаться хоть сколько-то интересным.
Я очень хорошо это понимал и даже уже не пытался как-то продвигать свои сочинения. Никому не давал их читать. Просто писал и откладывал в ящик. Ибо даже Марина, заинтересовавшись было, не смогла осилить и десяти страниц. После чего, зевая, листки эти мои отложила. Отложила она их именно так, что сразу стало понятно, что сделала она это раз и навсегда.
Я специально следил, как она это делает, лежа на диване у самого окна, под таким теперь уютным напольным торшером в первых по-настоящему осенних вечерних сумерках, вваливающихся в нашу комнатку через единственное окно.
Правда она вообще не особенно любила читать.
Вот и пришлось подыскивать работу. Дабы в замен обрести хоть какую-то независимость. И за квартиру платить и вообще. Чтобы не чувствовать себя уже совсем асоциальным каким-нибудь элементом без средств к существованию. К тому же это давало бы мне некие преимущества перед Мариной и тешило бы мои подавленные мужские амбиции. До сих пор из нас двоих зарабатывала в основном она одна.
Когда я заявился на собеседование, Лешка уже торчал там, так же ожидая аудиенции, сидя в подсобке на обшарпанном кресле, возвышающимся между уборной и складским помещением. Вообще-то это был музыкальный магазин торгующий дисками, вернее даже эдакая лавчонка на два крохотных зальчика с самообслуживанием и выставленными вдоль и поперек стендами, набитыми под завязку разнообразными коробками с DVD и CD. Но внутри, находясь в служебном помещении, сказать однозначно, что это за контора было бы затруднительно. Типичная безликая подсобка, состоящая не понятно при какой организации. Тут и кухня, тут и склад, тут тебе и гардероб.
Теперь этот магазин давно уже превратился из работы в некий обязательный атрибут моего теперешнего существования, или вернее в клуб по интересам, который открывался, правда, до неприличия рано.
Магазин этот явным образом не пользовался популярностью, будучи расположенным в одном из тех тупиковых переулков в центре города, в которые обычно мало кто специально заходит. Нам же это было скорее только на руку. Правда и зарплата была мизерная, зато почти никакой ответственности и минимум лишних движений. Особенно это ценил я, забиваясь куда-нибудь с книжкой или попивая кофе перед телевизором. А Лешка первое время здорово страдал от этого безделья, пока не приспособился шариться по халявному интернету и просматривать очередные зубодробильные киноновинки. Мы то и дело под настроение устраивали совместные просмотры очередного нашумевшего блокбастера или же оскароносного «шедевра». Если бы не кассирша Олечка и не скрывающаяся где-то в недрах магазина строгая женщина-бухгалтер, мы, возможно, стали бы просто-напросто закрывать магазин время от времени. А так, дисциплина кое-как, но все же весьма неукоснительно соблюдалась.
Когда же в магазин таки заглядывал какой-нибудь заблудший покупатель, он вызывал в нас скорее некое недоумение, граничащее порой с растерянностью.
Но все же что-то мы умудрялись продавать. Выручали в основном постоянные клиенты и шлющиеся без дела юные меломаны. Потому начальство к нам никаких претензий не имело. Еще несомненным плюсом этой работы было то, что работали мы по два дня через два. И не мозолили друг другу глаза изо дня в день.
Только Лешка все время бурчал, что пропадает в этом гадюшнике ни за что. Но, по-моему, он тоже был доволен своим положением. Просто его деятельная натура не предполагала удовлетворения столь малым и будничным. Он непременно должен был парить над миром, так, чтобы все видели этот его полет. Он жаждал признания и потому постоянно конструировал свое возможное цветущее будущее, вовлекая меня в бесконечные дискуссии на эту тему. Выходило порой настолько грандиозно, что я вовсю забавлялся этим его фантазиям, ничуть его не разубеждая, а даже наоборот соглашаясь во всем.

***

Когда я был маленьким, я непременно мечтал стать каким-нибудь героем, неважно даже каким. Главное, чтобы случилось некое жертвоприношение, случился подвиг, и все об этом узнали.
Наверное, это такое вхождение в социум. Отождествление себя с экстремальными элементами системы. Тогда этими элементами в основном были красавцы с белоснежными улыбками и добрыми умными глазами. И в большинстве своем это были уже мертвые элементы. Но меня, насколько помню, это совершенно не останавливало.
В чем смысл тех моих героев? Ведь потом это ни на что не влияло.
И я почему-то не захотел становиться военным, врачом или летчиком. Как-то незаметно сменились ориентиры и сместились прицелы. Но тогда я еще мечтал о великом.
А потом и герои в моей голове окончательно переменились. Чисто внешне они проигрывали тем, что были прежде, но внутренне они раскрывали передо мной какие-то новые, доселе мне неизвестные горизонты.
И снова парадигма поменялась, и казалось, что вот она истина. Но и эти герои не смогли увести меня за собой. И в очередной раз мой очередной выбор был необъяснимо независим. Он никак не соприкасался ни с ними, ни, собственно, со мной. Словно всплеск солнечной радиации.
Я всегда интересовался многими вещами, но ничего по-настоящему не хотел. Я просто не знал, что может быть что-то еще. Вернее не представлял себе, чего быть не может. Были увлечения и соблазны, но не было какого-то одного настоящего желания. Но я уже тогда ощущал в себе что-то, только не знал что именно. Я еще не знал, что это идея. Пусть пока блеклая и практически незаметная, но моя собственная.
Теперь, по дороге на работу, мое безоблачное детство даже показалось мне пустым и беспросветным. Хотя, конечно, это не так. Я всегда неизменно получал лишь то, что заслуживал. Я был абсолютно обычным ребенком.
Вот у Лешки с самого детства была конкретная цель. Он непременно хотел стать исследователем морских глубин — водолазом и никем иным. И герои в его голове были совершенно конкретные, выбранные исключительно им самим из великого множества прочих. Зато некоторые из них сохранились до сих пор.
И первым из них был безусловно сам Фидель с далекой Кубы. Выбор в общем понятный, но экзотический. Он здорово подчеркивает артистическую натуру моего друга. Его эту льющуюся через край харизму.
Он не смог бы быть водолазом. И он вовремя это понял, с сожалением отказавшись от мечты всей первой половины своей жизни. Просто его эмоциональный объем настолько превышал его самого, что он не влез бы ни в один скафандр. Или его разорвало бы на глубине. Но предпосылки его нынешнего отношения к жизни определенно сложились еще до его рождения.
Добравшись до начала начал и соорудив для себя эдакий принципиальный вывод, я тут же успокоился и думать об этом понемногу перестал. Ничто не успокаивает так, как предрасположенность и наследственность.
Лешка ни о чем таком, разумеется, никогда не думал. Он не опускался до таких мелочей. Он думал лишь о своей фундаментальной идее и подсознательно фильтровал всю вновь поступающую информацию, без сожаления отбрасывая лишнее с его точки зрения. Он вообще не погружался надолго в общие размышления. И вся его фантазия, как мне казалось, распространялась в еле заметном, но вполне уже сложившемся русле. Даже абстракция словно бы становилась концептуальной. Будто он инстинктивно боялся упустить свою путеводную нить.
Хотя, может быть, я на счет него и ошибался. Ведь у нас обоих было весьма своеобразное восприятие того, что нас окружало, а значит и друг друга. Объективностью здесь и не пахло, что бы мы там не утверждали иной раз с деловым видом. И мы оба об этом, я думаю, догадывались. И если я в любой момент был готов промолчать, то у него уже была наготове очередная всеобъемлющая аксиома. А где не хватало аксиомы, начинался его необъемный же интеллект. И тут уж с ним спорить было бесполезно. Он знал и помнил такие вещи, что у меня сразу пропадала охота говорить с ним о чем-либо серьезном вообще.
В этом смысле я ему по-хорошему завидовал. Впрочем, и не только в этом. Если бы мы встретились с ним раньше, еще каких-нибудь три года назад, я бы, возможно, пошел за ним куда угодно. Мне так казалось. Ни за кем другим бы не пошел, а за ним быть может. Я мог бы поверить любому его слову. Я бы поверил даже в его идею. Ибо что-то такое, что-то большее, необходимо человеку, независимо от того, что с этой идеей станет со временем.
И тут моя собственная идея, раз проявившись, здорово вправляли мне мозги, и я уже просто так не велся. Хоть и проявлялась она во мне раз от раза, как ей самой было угодно. Но была и от нее какая-то польза. Все же у меня был свой путь. Какой никакой, а свой собственный. Да, я завидовал, конечно, но скорее его самоуверенности, смелости, может быть. И уж во всяком случае, я никогда не собирался становиться водолазом. Даже скорее сторонился этой профессии. Копаться там, в глубине на самом дне, да еще в тесном скафандре. Брр!
В любом случае все эти различия скорее оздоровляли нашу с Лешкой дружбу, ибо не было никакой зависимости, одна сплошная добрая воля снаружи и внутренняя самодостаточность. Вот рецепт здоровых отношений вообще..
Сегодняшний рабочий день пронесся мимо меня как полусонный утренний город за окном автобуса. Словно я и не выходил из него утром. Бывают такие дни.
И вот снова за окном мелькают огни и контуры домов. Все стекло усеяно ручейками текущей воды. Так что даже кажется, будто оно чистое. Но это только так кажется.
Вечер. Автобус. Я еду домой.

***

Дома меня встретила заспанная Марина. Она видно только что проснулась и, зевая, прошлепала на кухню ставить чайник. На меня она даже не посмотрела. Я подумал, что не зря я забежал в магазин за пельменями. Сработал инстинкт выживания. Ужином здесь и не пахло.
Вообще это даже хорошо, когда ты знаешь, что никто тебя специально не ждет, бесконечно разогревая вспотевшие макароны на сковородке. А то вот так понадеешься, приползешь изголодавший до полупрозрачности и ничего. В таком состоянии, в котором я теперь пребывал, дело бы кончилось очередным скандалом или же просто дурацкими обидами. В таких вещах лучше рассчитывать на самого себя. А пельмени — это стопроцентное решение практически без трудозатрат.
Марина принципиально не готовила ужин. Как, впрочем, и обед. За исключением особенных случаев. Считалось, что она до ужаса устает и ей не до того.
Кстати это имя ей очень подходит. Что-то такое до ужаса принципиальное и абсолютно безответственное. Она с самого первого класса школы играла на скрипке. И, по-моему, даже еще до школы. Теперь она сравнительно легко выдавала весьма сложные, даже виртуозные партии, но слушала неукоснительно одну попсу, от которой лично у меня случались рефлекторные спазмы где-то в области живота. Причем когда мы еще только познакомились в смысле музыкальных вкусов у нас было полное единение. А потом как-то незаметно этот вкус у нее пропал. Зато теперь она трудилась в струнном квартете по ресторанам, и между прочим будто бы училась в консерватории. Именно так, а не наоборот.
Судя по ее теперешнему виду, у нее также день не задался. С утра, я помню, она собиралась идти учиться, а потом еще куда-то на противоположный конец города на репетицию. И это по такой-то погоде!
Но сочувствия во мне не возникало.
По квартире горел электрический свет. Она по своему обыкновению зажигала его, куда бы ни пошла, и так и оставляла включенным. Меня это по обыкновению взбесило, но сил что-либо предъявлять уже не было. Хрен с ним со светом.
На кухне пыхтел паром почти пустой чайник. Марина всегда так делала, зажигала под чайником огонь, даже не проверив, есть ли там вода, и тут же напрочь забывала про его существование.
Под ногами терся голодный и потому ласковый кот. Тоже ведь соответствует обстоятельствам. Тревожная желтая лампочка под потолком светит в кухонный стол. Я выключил большой свет, выключил чайник и поставил на плиту кастрюлю с водой. Накормил кота. Все более-менее образуется, в конце концов.
В холодильнике болталась полупустая бутылка водки и банка с маринованными огурцами. Джентльменский набор. Я было налил себе рюмку, но выпив понял, что не хочу даже пить. Просто засну и все.
Режим моей работы не предполагал привыкания, когда изо дня в день встаешь в одно и то же время. Поэтому я патологически не высыпался. А теперь, когда темнело рано, и с утра до вечера лил дождь, сон буквально валил меня с ног, стоило мне только вернуться с работы и переступить порог квартиры. Обычные дела.
Я честно съел половину отваренных пельменей, оставив остатки плавать в кастрюле до тех пор, пока их там случайно обнаружит Марина, и поставил полный чайник на огонь. Половина двенадцатого. За окном уныло стучит дождь.
— Выпью чаю и спать, — решил про себя я.
Но Марина неожиданно пришлепала на кухню уже достаточно бодрая и решила затеять очередной разговор. Я было попытался переключить ее на пельмени, но у меня ничего не получилось. Есть ей не хотелось. Ей хотелось разговаривать. Как всегда, когда ей нечем было заняться. Мне же наоборот разговаривать совершенно не хотелось, но выбора у меня уже не было. Хорошо все-таки, что завтра выходной.
Я тут же механически закурил, выискивая глазами пепельницу. На столе передо мной снова необъяснимым образом возникла бутылка водки, а потом, почти сразу, и рюмка, налитая до краев.
Оказывается, у моей подруги совсем наоборот день выдался даже более чем удачный. Она просто как вернулась домой, так сразу и вырубилась. Только прилегла и не заметила, как заснула. Потому и выглядела не лучшим образом.
Это я как-то сразу для себя уяснил.
Я молча выпил, усиленно стараясь ее слушать, но все ее слова сливались у меня в ушах в один монотонный гул. Марина была из тех людей, кто нуждался в собеседнике лишь номинальном. Ее надо было слушать, говорить было не обязательно.
Водка начинала действовать и погружала меня в какое-то гипнотическое дремотное состояние, так, что я совершенно не мог ни на чем таком сосредоточиться. Тогда я налил себе максимально крепкого чая, уселся за стол и стал его пить большими и жадными глотками. При этом Марина не умолкала ни на минуту и до меня потихоньку начинала доходить хоть какая-то информация. Какое-то там она прошла прослушивание, получила допуск к экзамену и вообще теперь она счастлива и хочет напиться.
Я утвердительно кивал головой, во всем с ней соглашаясь, но при этом продолжал отчаянно бороться со сном. Пожалуй, чай мне уже не поможет.
Подумав так, я выпил уже третью рюмку и с тоской посмотрел на часы. На часах вертикально застыла полночь.
Марина вообще говорила довольно бессвязно, а теперь ее откровенно несло. Но не в силах более бороться, ни с ее монотонным голосом, ни со своим сном, я решительно встал, что-то пробурчал про шесть утра и про то, что валюсь с ног, и сразу вслед за тем, отключив все свои слуховые центры, отправился спать.
Мне немедленно приснился огромный аквариум и будто бы я на самом деле был безмолвной красочной рыбой и плавал там меж скудной искусственной растительности, еле шевеля ярко красными плавниками. И сначала все было хорошо, но потом, откуда не возьмись, появилась маленькая назойливая рыбка, очень похожая внешне на Марину, которая принялась меня всячески атаковать с явным намерением отгрызть мне хвост. И весь остаток сна я мучился, пытаясь от нее спрятаться в единственном пластмассовом домике, выполненном на манер полуразрушенной крепости, но раз от раза она меня там обнаруживала, и погоня возобновлялась с новой силой снова и снова.

***

Вообще, когда на работе случался совсем уже тяжелый день, сразу после того как дверь за последним покупателем закрывалась, мы иногда бежали в ближайший же магазинчик на углу, закупали водки, закуски и оставались на работе на всю ночь. Конечно, если на следующий день была наша смена.
Кассирша Олечка уходила непременно еще до закрытия, хоть на пять минут, да раньше. А женщина бухгалтер, если не засиживалась в редкие дни допоздна, уходила еще раньше нее.
Тогда в залах непременно выключался весь свет, опускались жалюзи, запускался какой-нибудь ортодоксальный фильм, и мы до самой глубокой ночи проникновенно его глядели, выпивали, ну и закусывали. Получалось даже очень здорово. Лучшая реабилитация после тяжелого дня.
А если позволяла погода, особенно в теплые летние ночи, можно было пойти погулять, посидеть где-нибудь с бутылочкой пива на рассвете или отправиться в подходящий ночной кабак. Было в этом что-то такое, безусловно, романтическое.
Ко всему прочему, неподалеку от нас на проспекте всю ночь стояли местные проститутки. Так Лешка быстро нашел с ними общий язык. Не в смысле каких-то там специальных услуг, а вообще поговорить. Уж больно ему нравилось всякое нетрадиционное общение с подобными асоциальными элементами. Наверно он, таким образом, расширял свой кругозор. Ему как будущему режиссеру это было однозначно полезно.
Что касается меня, то я в подобных проникновенных беседах своеобычно старался отмалчиваться, ибо попросту не поспевал за смысловой нагрузкой произносимых фраз.
Только вот работать на следующий день было до ужаса хреново. Но с другой стороны, по-настоящему тяжелые дни на работе были скорее в редкость. Да и потом не так уж часто мы, таким образом, оставались отдыхать последнее время. Слишком много должно было подвернуться соответствующих благоприятных факторов.
Мой друг имел весьма разностороннюю жизнь и, как правило, после работы моментально куда-то там исчезал. То у него репетиция, то у него подворачивалась очередная халтура, то очередная же интрижка. Да и у меня случались неотложные дела. Хотя значительно реже, чем у Лешки.
Иногда, буквально несколько раз в месяц, мне приходилось ездить в институт с очередным каким-нибудь отчетом или рефератом. Тогда я всю ночь просиживал над своими учебниками, старательно восстанавливая или вовсе выдумывая заново свои фундаментальные изыскания. Все остальное время об институте я, как правило, и не вспоминал, мысленно отказавшись уже от этой стороны своей жизни, как от тупиковой. Еще реже мы с Мариной совершали выход куда-нибудь в свет. Иногда ей вдруг приспичивало отправиться в театр или на концерт, и она непременно, по старой еще памяти, тащила меня с собой.
Но если раньше нам везде и всегда безусловно нравилось быть вместе, то в последнее время я уже не чувствовал себя с ней вполне уместно и комфортно. Она непрестанно что-то говорила, но не о чем и никому. С тем же успехом она могла говорить так где угодно, да еще с кем-нибудь совсем другим. Но все же я составлял ей компанию.
Зато когда наши с приятелем желания и возможности совпадали, после какого-нибудь особенно беспросветного бестолкового дня, мы отрывались уже в полный рост. Пили мы с ним так, что иной раз засыпали там, где сидели, а утром неминуемо просыпали все на свете, и магазин открывался позже обычного.
Хорошо еще женщина-бухгалтер обычно и приходила позже всех, и до ее прихода нас успевала разбудить кассир Олечка. Мы еще с вечера в таком случае вешали табличку о переучете. Дежурный вариант.
Хотя к самой работе мы старались относиться, в общем, довольно ответственно. Во избежание возможных последствий. У каждого из нас были свои обязанности, в меру своих способностей.
Лешка с хорошо подвешенным языком брал на себя общение с трудным клиентом. У него это всегда здорово получалось. Не смотря на то, что нес он откровенную пургу и зачастую весьма агрессивно, люди к нему необъяснимо тянулись. Он мог уболтать кого угодно.
И вообще когда хотел, он был предупредительным, встрепанным и с выпученными глазами. Эдакий исполнительный идиот.
Зато некоторые особенно интеллигентные покупатели и всяческие озабоченные субтильные юноши его даже побаивались. Тогда за дело брался я.
Я не в пример Лешке в целом выглядел более безобидно и вел себя неизменно деликатно и спокойно. Кроме того, я считался знатоком разнообразной экстравагантной музыки, ибо много ее слушал и в свое время даже сам играл в институтской команде. Так что ежели надо было разыскать нечто экзотическое, мои знания раз от раза спасали положение, сохраняя наше профессиональное реноме в глазах какого-нибудь особенно дотошного покупателя.
Еще, как человек, разбирающийся в компьютерах, я неизменно обслуживал всю нашу мизерную компьютерную сеть и если что общался с немногословными инженерами из технического обслуживания.
Это разделение труда нас обоих более чем устраивало, и по большему счету мы просто старались друг другу не мешать. Наилучшая организация труда, надо сказать.
Накануне все складывалось именно к тому, чтобы как следует оторваться. Но препятствием являлось то, что на следующий день была не наша смена. Кроме того у Лешки вообще-то были дела, не то чтобы срочные, но раз уж не особенно выгорало, он решил не откладывать их в долгий ящик.
В этом были, конечно, и свои положительные стороны, но определенное разочарование присутствовало. Иногда организм, или что там у нас внутри, просто требует некоторой принудительной разбалансировки. А то накапливается всяческая отрицательная энергия. Еще и не такое будет сниться.

***

На следующий день я проснулся до ужаса поздно. Как и хотел. Было что-то около двух часов дня.
К моей великой радости Марины дома уже не было. Оставалось лишь смятое место на кровати рядом со мной, и ее одеяло на полу, которое явным образом просто запинали ногами под кровать. Чтобы не мешало.
На кухне я обнаружил гору грязной посуды в раковине, переполненную пепельницу, кастрюлю на плите с пельменной водой, выглядящей теперь довольно отвратно. Никаких пельменей там естественно уже не было.
Марина усердно пренебрегала домашним хозяйством. Зато себя она, по крайней мере, содержала в безупречном состоянии. И то, слава богу.
В качестве утренней зарядки я перемыл посуду, выбросил весь мусор, какой только насобирал по квартире, тщательно подмел пол и перед завтраком, наконец, принял заслуженный душ.
Потом уже чистый и вполне благодушный, на относительно сверкающей кухне, я смог приступить к таинству приготовления кофе и легкого завтрака. После всей моей утренней возни у меня даже появилось что-то вроде зверского аппетита.
За окном виднелось неопределенного цвета небо, безмолвно повисшее над крышами, но осадков никаких не наблюдалось. И вообще было значительно светлей, чем еще вчера. Так что и погода радовала, как могла.
С кружкой кофе и тарелкой с бутербродами я вернулся в комнату и традиционно уселся перед телевизором. Я считал это своим священным правом позволить себе подобную леность и заодно разгрузить мозги этими цветными мелькающими картинками. В подобные дни я совершенно переставал следить за временем. Оно практически переставало для меня существовать. И сколько я так просидел перед теликом, я бы даже затруднился сказать.
Но все же не так чтобы очень долго. Обычно, это занятие мне все же довольно быстро надоедает. Была бы просто пустота, но эта пустота, льющаяся на меня через экран, была пустотой активной, с претензиями. Она полностью дезактивирует разум, и пустота уже начинает заполнять собой мозг и давить на меня изнутри. И, хоть кажется сначала, что я готов так просидеть целый день, обычно уже через час становилось откровенно невыносимо.
Настоящий разгильдяй, вроде меня, обязан вести достаточно активный образ жизни. Ну или не то чтобы активный, а более менее переменный, что ли. Иными словами, не постоянно пассивный.
В конце концов, просто хочется сделать что-то полезное. И идею внутри себя надо периодически стимулировать. И это не блажь, это именно то самое, что мне действительно хотелось делать.
В такие моменты я был доволен собой чрезвычайно и даже испытывал некоторое, не свойственное мне, самоуважение. Самоуважение — это вообще удел уверенных в себе людей. Я же был уверен только в своем больном самомнении.
Недолго думая, я тут же включил компьютер, быстренько проверил почту и, наконец, вытащил очередной исписанный лист во весь экран. Довольно быстро отыскав последние строчки, я незамедлительно застучал клавиатурой и надолго практически исчез для всего внешнего мира.
Это была уже моя третья книга, над которой я работал в течении года. Исписав более ста страниц, я до сих пор понимал крайне смутно, о чем я, вообще говоря, пишу. А зачастую смысл всего того, что я уже успел написать, ускользал от меня совершенно. Но, не утруждая себя поиском специального предназначения, наперекор всем рассуждениям о концепции и о жанре, я продолжал писать дальше.
В эти мгновения я погружался во что-то настолько непередаваемо содержательное, что чихать я хотел на все концепции вместе взятые. Я внедрялся в дебри своих собственных мыслей настолько глубоко, что не слышал и не видел почти ничего.
И только когда хлопнула входная дверь, я словно очнулся и тут же механически посмотрел на часы.
Восемь вечера. Значит вернулась Марина, и следовало бы встать и приготовить что-нибудь типа ужина. Я попытался понять, буду ли я еще чего-нибудь сегодня писать, но так и не определившись, с сожалением сохранил файл и закрыл его с глаз долой. В любом случае следовало бы передохнуть.
Довольно непринужденно нацепив на себя маску отвлеченной благосклонности, я вышел приветствовать свою подругу в коридор.
Та, пребывая в каком-то особенно возбужденном состоянии, неторопливо раздевалась, скидывая верхнюю одежду прямо на пол, и, напевая что-то в полголоса, мечтательно крутилась у зеркала. Обернувшись на мои шаги, она миловидно мне улыбнулась, подмигнула и снова стала смотреться на себя в зеркало.
Что-то очевидным образом у нее произошло, ибо такой я не видел ее уже очень давно. Не иначе выиграла в лотерее.
Я, было, поздоровался, с намерением пройти на кухню, но был немедленно остановлен небрежным жестом руки и получил на руки внушительный пакет с провизией. Потом последовал еще один жест, типа это еще не все, и она извлекла на свет божий огромных размеров шикарную бутылку дорогущего вина.
В изумлении я только приподнял бровь и уставился на бутылку. Такие я видел только в винных бутиках где-нибудь на верхней полке за астрономическую цену.
— Неужели она занялась проституцией, — только и подумал я, продолжая смотреть то на бутылку, то на нее, с плохо скрываемым подозрением.
Предположить что-либо другое я не мог, подводила фантазия.
— Прикинь, я кошелек нашла! – с гордостью высказала она мне, — только вышла из консерватории, смотрю, у остановки лежит что-то. Подняла, а это портмоне, набитое деньгами. И никого вокруг. Вот ведь подвезло!
— Ну и дела, — только и пролепетал я.
— Я думала, там внутри документы какие-нибудь есть. Ну, чтобы разыскать владельца, позвонить. А там ничего. Ни карточек, ни визиток. Одни бабки. Короче, судьба!
Она была прямо-таки счастлива, и вся этим счастьем светилась. Как мало ей было надо. Хотя дело, конечно, хорошее. Денег почти совсем не осталось, а зарплата еще только через неделю. Сидели бы снова на овсянке, да на хлебе с водой.
— Так что у нас сегодня прием! Я уже позвонила и Костику и Вере с Сашей, Машка обещала подъехать. Ща будем готовить праздничный стол.
И как-то сразу все закрутилось. От тишины и спокойствия, царивших в этой квартире еще полчаса назад, не осталось и следа. Прибыли гости и начался праздник.
— Хорошо, что и завтра у меня выходной, — только и подумал я напоследок.
Сначала мы сидели за столом, и все еще с улицы были предупредительно деликатны и вежливы. То и дело повисали неловкие паузы. Но разогревшись, неловкости обратились кокетливым хамством, а паузы заполнились чавканьем и перекурами.
Люди-то были по большей части воспитанные и культурные, но нынешние времена скрадывали это их воспитание, и раз расслабившись, о культуре поведения более никто не вспоминал. Я сам был абсолютно такой же, только раз от раза, наблюдая за происходящими за столом метаморфозами, подмечал про себя эти удивительные превращения и всячески их внутри себя смаковал.
— Мне Марина говорила, что ты книжки пишешь? — обдавая меня сигаретным дымом, выдал мне Костик, — это ты зря. Нашел чем заниматься. Лучше бы пошел работать программистом. Ты же умеешь. Они вон сколько теперь получают.
Костик этот был альтистом и, в общем-то, неплохим парнем. Это он теперь нажрался как свинья и нес всякую хрень.
— Вот и пошел бы, — отвечаю.
— Да и пошел бы, если бы умел, — с грустью отвечает, — музыка эта тоже никому теперь не нужна на хрен. Машешь смычком, словно непрерывно дрочишь. Ни удовольствия уже, ни денег.
— Искусством ради денег заниматься негоже, — промурлыкала где-то сбоку в клубах сигаретного дыма пьяная Маринка, — правда ведь, Саша?
Саша работал реставратором. Вернее просто подсобным рабочим в реставрационной мастерской и к искусству определенно имел отношение. Он глубокомысленно посмотрел в потолок и столь же глубокомысленно промолчал. Видимо язык уже не слушался.
— Вот потому никто настоящим искусством и не занимается. Одни жлобы кругом, — снова заговорил Костик, стряхивая пепел мне на брюки, — я вот закончу консерваторию, возьму и уеду из этой гребаной страны куда подальше. Здесь музыкой на жизнь не заработаешь.
— Очень интересно! Где это на жизнь зарабатывают музыкой? – спросила из другого угла кухни пьяная тоже Машка, — назови мне такую страну и я немедленно уеду туда вместе с тобой.
Маша играла на виолончели и была самая среди них продвинутая, ибо долгое время училась в Англии и даже играла в тамошнем оркестре. Кроме того она была самая сексуальная и распущенная из всех Маринкиных подруг, вечно носила самые короткие юбки, обладала красивой хорошо просматриваемой грудью и непрерывно флиртовала со всеми представителями мужского пола. Словом, по словам Марины, вела себя как типичная блядь.
Я тоже уже здорово набрался и теперь старался особенно не болтать, ибо в голове моей крутилась одна сплошная пошлость.
— Блядь, — тщательно выговаривая каждую букву, наконец, отреагировал Сашка..
День равный целой жизни.

***

Проснулся я на раскладушке. Присмотревшись к потолку, я все же решил, что нахожусь скорее дома, чем где-то еще. Уж больно люстра была знакомая. Таких люстр я больше не видел нигде. Еще со стародавних времен осталась. Наверное, до революции вот так же здесь висела. Разве только тогда под ней не спали на раскладушках. Впрочем, что я знаю про те времена.
Люстра-то была знакомая, но уж больно странный оказался ракурс. Из-за него я долгое время не верил, что люстра и я находимся в одном и том же месте. Пожалуй, в этой квартире я еще никогда не спал на раскладушках. Я даже не подозревал, что она у нас есть. А так, неожиданно для себя приобрел новые знания.
Слева и справа от меня в утренних еще сумерках кто-то мирно храпел и сопел. Мне сразу страшно захотелось пить и в туалет одновременно. Забавное сочетание. Будто я сам теперь лишь проводник. На выход, что называется.
С трудом и неимоверным скрипом выбравшись из раскладушкиной ямы, перешагивая через неразборчивые тела, я на ощупь начал пробираться в сторону коридора. Ох и не простое это занятие, если конечно тебе дороги чужие сны. Но всему на свете приходит конец, и вот он спасительный дверной проем и сам коридор в придачу. Закрываю за собой дверь и с облегчением выдыхаю.
Сначала в сортир. Там, слава богу, никого не оказалось, и я с удовлетворением облегчился, мечтательно разглядывая кафель, покрывающий стены туалета. Потом на кухню. Снова на ощупь найти чайник и пить сколько влезет.
На кухне кто-то спал. Прямо на полу. Предчувствуя это, я специально не зажег свет. Кое-как, перепрыгивая с места на место, я удовлетворил свою потребность и выбрался обратно в коридор.
Там в отчаянии маялся кот, с опаской пробираясь вдоль стен. Я впустил его в ванную и открыл кран. Тот сразу влез на раковину и с наслаждением принялся пить, лакая тоненькую струю воды на лету. Он всегда так делал, брезгуя пить воду как-либо еще. Напившись, он потянулся, спрыгнул на пол и моментально куда-то исчез. Ему явно не нравилось все то, что происходило теперь в квартире. Но выбора у него не было, и он предпочитал отсиживаться в одному ему известном укрытии.
Потом я стал думать, хочу ли я еще спать. С одной стороны вроде бы и нет, а с другой, что я буду делать в квартире, где везде кто-то спит. Дурацкая ситуация. Потому я решил попробовать заснуть снова и потихоньку полез обратно в комнату. Снова храп, выхлоп, прыжки с места на место, скрип и я напряженно затих под одеялом. Вроде пронесло, никто даже не пошевелился.
— Ведь точно теперь не засну, — решил я и тут же вырубился.
Пробуждение номер два происходило уже на свету. Я сразу услышал бряцание посуды на кухне, шум воды в ванной и работающий телевизор. Слишком много звуков, слишком много жизни. Я был не готов так сразу влиться в череду этих звуков. Я даже боялся открыть глаза. Но сие было неминуемо, потому я пересилил свои страхи и немедленно со скрипом сел, еле продирая глаза.
— Ну здравствуй дорогой! — услышал я медовый Маринкин голос.
Все ей было нипочем. А ведь выпила едва ли не больше меня. Сухо поздоровавшись в ответ, я вскочил и стал искать свою одежду. Потом понял, что вся одежда как была, так и оставалась на мне.
— Потерял что-нибудь? — заботливо спросила Марина, возлежащая перед телевизором.
— Да нет. Впрочем, даже не знаю, — растерянно пробубнил я себе под нос.
Отстала бы ты от меня, думаю. И пошел из комнаты вон.
Не думая распахнул дверь ванны, а там Машка под душем вся голая. Хорошо спиной стояла. Даже не повернулась. Я машинально заметил, что задница у нее тоже ничего, и тут же дверь прикрыл.
На кухне маячил Сашка с кофейником, а у окна сидел со стаканом чая Костик.
Надо же, все в сборе. Никого не потеряли.
— Здорово, парни, — мрачно поздоровался я, протискиваясь на кухню.
Сашка в ответ кивнул, а Костик только пристально посмотрел. Потом, правда, тоже кивнул. Будто не сразу признал.
— Много что ли выпили вчера? — спросил я, — что-то как-то не здорово.
Потом посмотрел на выставленные в ряд бутылки под батареей и принялся их считать. Первой стояла та самая винная бутылка, большая, литровая. Единственная, отличная от других. За ней выстроилась длинная вереница водочных бутылок. На глаз штук пять. Впрочем, среди них оказалась еще одна коньячная.
Да, ничего себе. Хорошо, что сегодня выходной. Хотя на работе оно может и получше было бы. Ни все ли равно, где мучиться.
— Ты кофе уже варил, или еще собираешься? — спросил я Сашку, — кофе хочу, умираю.
Тот только кивнул и двинулся к плите.
— Блин! Мне же на вокзале надо быть в двенадцать, — вдруг очнулся Костик, оторвавшись от своего чая, — сколько времени?
— Успокойся! Половина одиннадцатого, — ответствовал Сашка, посмотрев на часы, — ты уезжать что ли собрался? Так сразу, заграницу?
— Да нет. Ко мне брат приезжает, младший. Питер хотел посмотреть. Я ему уже давно обещал. На один день приезжает. Чтоб ему пусто было. И что я ему буду в таком состоянии показывать?
Тут позади меня хлопнула дверь и из ванны выпорхнула Машка в одном халате и с мокрой головой.
— Доброе утро! — говорю.
А она в ответ так лукаво на меня глянула и поздоровалась с томным и загадочным видом. Не может она просто так.
— А ты его в Эрмитаж своди, — хихикнул Сашка своей неумной шутке, — на полчаса, не больше. А потом сразу по историческим забегаловкам Невского проспекта.
— Нет. Зачем ему Эрмитаж. Сразу по Невскому, — откликнулся и я тоже, — я даже готов присоединится.
— И я! — встрепенулся Сашка, — все одно день пропал.
— Отлично. Тогда пьем кофе и выходим, — обрадовался Костик, — мне одному было бы теперь даже стремно по городу бродить. Встретим братца и пойдем пиво пить. Я думаю, он сам примерно это и имел в виду. Что он, Эрмитажа не видел, что ли?
Только мы собрались из квартиры улизнуть в тихую, как меня окликнула Марина.
— Вы же ребятки в магазин собрались? Нам с Машкой шампанского хочется и фруктов. И еще чего-нибудь к чаю, — заявила она мне и сунула деньги.
— Да мы Костиного брата едем встречать! — отвечаю, — он город хотел посмотреть. Ну и туда-сюда.
Марина сразу встала в привычную позу, руки в боки, и строго на меня посмотрела.
— Знаю я это ваше туда-сюда. Пиво свое можете и здесь пить. На улице с самого утра дождь. Куда вы попретесь в такую погоду?
Я только теперь глянул через кухонное окно. И вправду, капал дождь. Не сильный. Но все же неприятно конечно.
— Но мы не раньше чем через час вернемся, — предупредил я напоследок и вывалился из квартиры к ожидающим меня на площадке парням.
День еще только начинался, и одновременно было такое ощущение, что он уже словно прошел. А ведь завтра уже на работу.
На вокзале, впрочем, оказалось неожиданно хорошо. Я вообще всегда любил железную дорогу. Она меня необъяснимым образом завораживала. А в это время, в будний день, здесь было особенно малолюдно. Неспешно сновали люди по перронам. Поезда прибывали и отправлялись. Журчал металлический голос под крышей. Все это создавало определенное настроение. Как будто и ты уезжаешь куда-то. Сразу стало легче дышать. Правда может это от пива?
Мы так и сидели втроем на скамейке, как воробушки. Притихшие и радостные. У каждого по бутылке в руке, а в глазах ожидание.

***

Алексей смотрел на меня озабоченно. Я же старался вообще никуда не смотреть. Я совершенно не помнил, каким таким образом утром встал и доехал до работы. Но факт оставался фактом, еще до открытия я уже прибыл на работу и вроде как вполне самостоятельно.
— Ну ты даешь! — только и сказал он, наконец, с сочувствием.
Я в ответ лишь посмотрел на него с грустью и пошел варить себе кофе. Он, впрочем, последовал за мной, и я сварил кофе для нас обоих.
Тем временем, судя по часам, рабочий день уже начался и, забрав с собой кружки, мы вернулись в зал, как будто, работать.
Вскорости, правда, примчалась запыхавшаяся Олечка и стала наводить утренний марафет. И мы, дабы не глядеть на это скорбное зрелище, тут же вышли перекурить.
Лешка принялся рассказывать о своих выходных. У него также оказалась масса впечатлений. И сам он выглядел как-то не так как обычно. В глазах сверкал непривычный огонь, но лицо напротив, было осунувшимся, а под глазами темнели круги.
Как я понял, он вдруг всерьез озаботился воплощением своей идеи. И видимо после того, как позавчера он весь день проработал в театре. Сначала на репетиции, а потом уже на спектакле. В общем, у него тоже был день равный целой жизни. И после всего этого, когда они уже нажрались с актерами, ему вдруг пришло откровение. Он вроде как увидел, что это будет.
Речь, конечно, шла о спектакле. О чем же еще. Но не о простом спектакле, а о спектакле особенном. О спектакле знаковом. Чуть ли не о культурной революции. Он его хотел представить как свой дипломный проект.
Этот год у него в училище тоже был последний, дипломный. Самое то для реализации. Пока и площадка есть и стимул соответствующий.
— Ты понимаешь, вокруг же ничего настоящего не происходит. Никто ничего уже не может. То ли говорить разучились, то ли сказать нечего. Самое время делать то самое великое и вечное. Делать свое! — убежденно говорил он, заводя сам себя.
— А ты думаешь, оно кому-то теперь надо? Может дело не в возможностях, а скорее в отсутствии желаний, — с сомнением отвечаю, одновременно прислушиваясь, как в голове моей присутствует какое-то огромное и ржавое инородное тело.
Мы кинули окурки в урну и вернулись в магазин.
— Вот так все и говорят. Потому и не надо, что ничего нет. Появится — съедят. Надо сделать так, чтобы съели! А я могу так сделать!
В это время звякнул звоночек на дверях. Вошел посетитель. Неприметный какой-то дядька. По-моему он зашел просто так, сам не зная, надо ему что-нибудь или нет. Мы с приятелем таких сразу вычисляли.
Лешка немедленно посмотрел на него с ненавистью. И я, чтобы избежать ненужных кровопролитий, пошел изображать формальную заинтересованность. Хотя выражение моего лица скорее говорило совсем о другом. И с ним, со своим лицом, мне теперь было не совладать. Оставалось надеяться на то, что это нормальный советский покупатель, которому по обыкновению тоже было всегда все равно.
— Вы что-то хотели? – подходя, вежливо спрашиваю.
— Да. Глена Миллера вот все ищу. Глен Миллер и его оркестр, — говорит, но на меня к моему облегчению не смотрит.
Я сразу как-то переменился в отношении к нему. Не то, чтобы я был ярым поклонником Глена Миллера, но это все же настоящая музыка, а не какое-нибудь там дерьмо.
— Вот, — говорю, — оркестр Глена Миллера. Три диска. Выбирайте. К сожалению, больше ничего нет.
— Спасибо, — отвечает и роется в дисках, — я вот этот, пожалуй, возьму.
— Что-нибудь еще?
— Да нет. Спасибо.
— Тогда попрошу в кассу.
Слава богу, тот быстро расплатился и молча ушел. Больше никаких вопросов. А то бывают зануды, примерно такого же типа и возраста. Вцепится как клещ, и не знаешь потом, как от него отвязаться.
Олечка снова нацепила на себя свои вечные наушники и углубилась в дебри социальных сетей.
Мой друг немедленно продолжил прерванный разговор. Видно здорово его изнутри распирало. Оказывается вчера он целый день, а потом еще почти всю ночь пробовал написать сценарий для пьесы. Да видно ничего у него толком не выходило. И на этом этапе довел он себя уже до исступления.
— Ты понимаешь, эта пьеса для меня теперь чуть ли не самое главное. Ничего из уже существующего мне трогать не хочется. Мне нужна совершенно новая и оригинальная история. Такая, какой еще не было. Я основную идею примерно вижу, а написать не могу. Ну не писатель я.
Я еще не понимал, к чему он клонит, только чувствовал, как защитные механизмы в моей голове совсем не работают, и все, что теперь до меня доходило, и звук и свет, проникало в мой мозг беспрепятственно. Это было, в общем, довольно опасно. Без хорошего фильтра в наши дни выжить не получится.
— Не писатель — не пиши, — наивно предложил я, — у тебя же театралов всяких в знакомых до фига. В том числе и сценаристов всевозможных. Попроси кого-нибудь. Поговори, в конце концов. Может кто-то и проникнется твоей идеей.
— Нет, не получится. Я уже пробовал. Сразу предлагают свои универсальные решения, заготовки, ремейки, в общем, штампы. Профессионалы они тем и страдают, что со сменой парадигмы у них всегда все очень плохо. А вот тебя я бы хотел попросить!
Привет, думаю. Только этого мне теперь и не хватало.
— Что попросить? Написать пьесу? Ты что? — говорю, а сам даже за голову схватился, что-то у меня там внутри здорово стрельнуло, — я ведь не менее не писатель, чем ты. То, что я там что-то про себя сочиняю, ни о чем еще не говорит. Я потому и пишу, что пишу то, что хочу писать. А если ты меня попросишь развернуть какую-то твою идею, у меня и не получится ни хрена. Я же не профессионал. Ты же сам не стал читать, когда я тебе свою первую вещь притащил. Говорил, что не цепляет, скучно. Разве не так?
— Я особо и не вчитывался. Ты же знаешь, я теперь ничего не читаю. Просто не могу. Зато помню, что у тебя мне понравился стиль, диалоги. Один момент вообще был концептуально восхитителен. И штампов у тебя нет. Именно то, что мне нужно.
При этих словах я даже непроизвольно скривился.
— Я не хочу брать на себя такую ответственность. Я почти уверен, что не справлюсь. Да и потом у меня сейчас институт начнется, диплом, чем дальше, тем больше. Да и свою книгу я еще не дописал. И вообще, я даже не представляю, как пишутся эти пьесы. Это же совсем другое дело. Нет, я не согласен.
Мой друг даже вскочил с подоконника, на котором до этого сидел, и стал метаться по залу, размахивая руками и сверкая глазами. Мне даже стало как-то не по себе.
— Да ты погоди отказываться! Какая такая ответственность? Ты это о чем? Я что, с тобой трудовой договор собираюсь подписывать? Я тебя прошу о помощи, всего-навсего. Мне ведь больше и не к кому обратиться. Ты просто попробуй. Ну не получится и не получится. Что мне тебя за это казнить потом прикажешь. Я все понимаю, дело новое, не знаешь как, боишься. А зато что, если получиться? Что если это именно твоя стезя и есть? Такие предложения просто так абы кому не делаются. Ведь не попробуешь — не узнаешь. Ты же можешь открыть себя с совершенно новой для себя стороны. Я тебя умоляю, хотя бы подумай сначала! Что тебе этот твой институт? Ты по специальности работать собрался?
Как я не люблю когда меня вот так, подобным образом выбивают из колеи, да еще в таком изначально угнетенном состоянии духа. Это было попросту не честно. Но зерно сомнения уже проникло в меня, и покой меня уже покинул. Беспечно отмахиваться уже не получится.
Тогда, чтобы прервать этот разговор хотя бы сейчас, я согласился подумать. Но на всякий случай напоследок я старательно попытался уверить его, а может и себя, что у меня наверняка ничего не выйдет. И что я заранее снимаю с себя всякую ответственность. А сам про себя думаю, что черт бы его побрал, моего друга, за подобное предложение.
Остаток дня так и прошел в истеричных размышлениях с головной болью в придачу. Правда и мой приятель всю дорогу клевал носом. Так что мы были как два сапога пара. Ненавижу подобные дни, когда все так в кучу на тебя сыпется. Вчера еще с Мариной поругался из-за ерунды. Даже домой как-то не хотелось возвращаться. Хорошо хоть покупателей сегодня было мало.
Под конец дня, правда, завалила целая шобла тинэйджеров. Человек десять в огромных наушниках с девицами и модными рюкзаками. Шуму от них было! Тут уж пришлось с ними повозиться. Уж такие знатоки попались. И то им надо было, и это. И все названия какие-то незнакомые. Да еще не просто так, а в специальных изданиях. Не какие-нибудь там сборники. И студия их интересовала и лицензия. С ума сойти! Но и те, в конце концов, накупили всякого своего электронного дерьма, да и отвалили довольные.
Изо всех этих переживаний, я снова не заметил, как добрался до дому. Зато с Мариной мы встретились, как ни в чем не бывало. Впечатление было такое, что она сама чувствовала себя виноватой. Наверно как всегда ляпнула вчера что-то обидное. А теперь она в кои-то веки приготовила ужин, стараясь быть вся из себя милой и доброй. Так что хоть в этом смысле наблюдалась стабильность. Не хватало мне еще этих коммунальных конфронтаций.
Гостей, слава богу, и след простыл. Так что дом снова приобрел очертания именно дома. Кот явственно царствовал на кухне, лежа на батарее, и поглядывал оттуда с удовлетворением на окружающую его действительность. В его миске лежала еда, так что Марина позаботилась даже о нем.
Все как будто возвратилось на круги своя. Словно и не было этого двухдневного запоя. Марина напротив меня читала какой-то модный журнал, не мучая меня никакими разговорами. Идеальная обстановка.
Но поужинав, я вдруг почувствовал, что просто валюсь с ног. И не в силах более думать ни о чем, после всего этого несносного дня, я тут же отправился спать.
День прошел.

***

Ранее утро. Я еду в автобусе и слушаю радио. Сегодня я взял с собой наушники, желая хоть на время отстранится от самого себя. Но радио словно звучит с той стороны моего сознания, глухо и неразборчиво, а в голове неторопливо проплываю разнообразные мысли, навеянные вчерашним предложением Лешки. И я с опаской за ними наблюдаю.
Как-то под пиво после работы разговор внезапно зашел о нашем детстве, и Лешка рассказал мне, что в том своем стремлении непременно стать водолазом, он с первого класса школы непрестанно готовил себя к этому своему выбору. Это были не просто бесплодные мечты когда-нибудь вдруг стать каким-то там космонавтом. С шести лет он ходил в бассейн, в секцию по плаванию, и, в конце концов, стал кандидатом в мастера спорта. Перечитал всю специальную литературу на эту тему и, более менее, близкие к ней. Ну и «Человек-амфибия», Жак-Ив Кусто.
Такую целеустремленность мне даже сложно представить, к примеру, внутри себя. Но уже будучи в десятом классе, после того как он однажды побывал в современном театре, внутри него что-то переломилось. Словно открылись какие-то новые, до селе им не замечаемые, уровни.
Сначала он даже не понял, что именно произошло, но интерес к водолазному делу стал постепенно угасать. Зато появилась непреодолимая страсть ко всяческим авантюрам, импровизационным провокациям и современному искусству в придачу. Он неожиданно стал активно участвовать в школьной самодеятельности, записался в драмкружок, бросил спорт и стал пить с друзьями после школы разливное разбавленное пиво. Потом потихоньку начал таскать у отца сигареты. Учителя моментально забили тревогу, всполошились родители, но было поздно. Он уже решил поступать в театральный.
Вот такие вот перевороты происходят с людьми в переходном возрасте. Старые ценности вдруг улетучиваются, и просыпается что-то совершенно неожиданное. Конечно, подобное случается далеко не со всеми, но это не первый случай, о котором я знаю.
Даже тогда, когда его после второго курса из института погнали, он не отчаялся, а поступил в другой. Одновременно он штурмовал театральные подмостки со всех доступных для него входов и выходов. Брался за любую работу и заводил все новые знакомства. Если ему вдруг предлагали роль, пусть даже самую незаметную и неприглядную, пусть даже в самой завалящей любительской постановке, не смотря на весь свой снобизм, он никогда не отказывался. А это чего-нибудь да значит.
Он прокладывал себе дорогу в этом стремлении к собственной реализации, словно многотонный бульдозер, не замечая, и даже специально игнорируя, любые преграды. При этом вне этой своей страсти он был, хоть и амбициозным, но вполне адекватным уравновешенным человеком. Со своими тараканами, конечно. Но у кого их нет.
Хорошо, когда можно двигаться в какую-то одну сторону. Когда ты можешь сосредоточиться на чем-то одном. Тогда доступен кратчайший путь. Нет нужды метаться налево и направо в поисках цели, можно выстрелить вот так, прямой наводкой.
Но откуда берется эта целеустремленность? Почему у одних она есть, а у других ее нет?
Целостность характера? Конструктивное мышление? Это есть большой вопрос. Может быть спорт? Его роль в становлении личности, на мой взгляд, вообще покрыта непроницаемым туманом. В чем смысл всех этих рычагов и чем на самом деле они управляют, тоже вопрос. С одной стороны, собранность, выносливость и терпение есть, безусловно, хорошие качества, а с другой стороны, ничего не дается просто так. Все имеет свою цену.
Я, например, тоже занимался спортом. Правда, недолго. Я занимался велоспортом. Хватило меня на год от силы. Плаванием я тоже занимался. Через полгода я его бросил. И может это меня как-то характеризует, но у меня никогда не было никакого желания заниматься этим спортом, никакой заинтересованности. И я до сих пор не хочу заниматься тем, что мне неинтересно. По-крайней мере, стараюсь свести все эти побочные отношения к минимуму. Все это тоже флирт, конечно.
Всегда можно бороться с течением на самой стремнине или же пройти берегом. Если в смысле, что интересней, то ответ вроде как уже не так очевиден. Если в смысле достижения цели, то возникает второй вопрос. А в чем заключается эта цель? Если в самой этой борьбе, то поиск других вариантов как будто и вовсе неуместен.
Потому говорить о том, что мы оба с Лешкой, будучи полной противоположностью в смысле усилий и методов, находились примерно на одних позициях по жизни, я бы не стал. Тут сам черт ногу сломит в этих чужих желаниях и средствах.
Но одно дело, пока мы всего лишь друзья, а другое дело вступить с таким человеком в какие-либо деловые отношения. Нейтралитет нарушался.
Тут было о чем подумать. Я не хотел бы быть раздавленным чужой волей к победе в столь молодом еще возрасте. С другой стороны, он тоже прав, не попробуешь — не узнаешь. Кто мне мешает вовремя уйти в случае неудачи?
Вот только так ли она будет очевидна, эта неудача? Ведь бывает такое, что, кажется, еще немного и у тебя непременно получиться, а вместо этого ты с каждым шагом еще глубже проваливаешься в трясину, выбраться из которой будет не просто. Да и потом, не понимаю я этого коллективного творчества. Мне всегда было проще одному.
Все это проплывает теперь в голове не оставляя никаких следов. Это не размышления даже, а так, вялый самоанализ. Еще один способ убить время под этот дергающийся за окном автобуса осенний город. Ибо радио сегодня не помогает.
Те же грязные стекла и тот же город изо дня в день.
Летом в этом смысле однозначно веселей. И светло и тепло и вообще сама жизнь как будто чуточку проще. С самых первых дней весны сознание расширяется на весь белый свет. А потом снова начинает скукоживаться, когда впереди лишь беспросветная осень, вяло переходящая в зиму, словно впадая в спячку. Осень придает специальное настроение всему, что происходит вокруг.
И ведь внутренне я давно уже согласился. Куда мне деваться? Но сомнения меня не оставляют в покое. Выкинуть бы их разом. Что в них проку?
Неожиданно меж туч прорывается низкое яркое солнце. Город моментально преобразился и приобрел, словно отсутствующий до селе, объем. Даже смотреть в окно сразу стало интереснее. И люди, идущие по тротуарам, сразу получили какую-то дополнительную протяженность и неожиданно оказались такими разными. И дома в этой игре света и тени вновь обрели свою фактуру.
Слава богу, мир, хоть и дискретно, но неизменно меняется. Но вот уже моя остановка. Я выхожу.

***

У стеклянных дверей магазина грелся в солнечных лучах Лешка, покуривая изящную тонкую сигарету. Рядом с ним, прикованная цепочкой, притулилась уродливая раскоряченная реклама.
Увидев его с этой рекламой, я вдруг сразу подумал, что надо что-то радикально менять в нашей жизни. Почему-то именно теперь я это так явственно осознал. Может потому, что видок у него до сих пор был еще тот. А может потому, что теперь этим осенним солнечным утром я оценил весь этот наш тупик, в котором располагался магазин, как тупик символический. Даже не знаю. Только согласие, зародившееся во мне, но еще как будто не окрепшее, окаменело мгновенно.
Только делиться этой новостью с приятелем я не спешил. Пусть помучается. Кроме того тот и рта мне открыть не дал, сразу забрасывая меня новостями. Одни из них традиционно были так себе, а другие соответственно не очень.
Сначала он сказал, что во всем квартале нет электричества, подстанция где-то там накрылась. Когда включат, никто не знает. Потому магазин как бы закрыт, но мы сидим и никуда не уходим. Ждем, значит, электричества. Следующая новость заключалась в том, что завтра мы тоже работаем, зато потом отдыхаем аж три дня подряд. Я осведомился между делом, когда же будут хорошие новости. На что он мне ответил, что во всем надо видеть хорошее, даже в номинально никаком. И что он понимает, что просто так сидеть в магазине без электричества конечно не сахар, но зато он уже как умный мальчик заказал пиццу и пиво.
— Пиво с утра? — неприязненно изумился я, — да еще на работе? Это добром точно не кончится. Пивом редко кто в таких случаях ограничивался.
— Пиво спокойно постоит в холодильнике. Мы же терпеливые и мужественные люди. Тем более, что все это привезут после обеда, не раньше. А мне как раз слинять до обеда очень надо. Ты же меня отпустишь? Глупо сидеть так вдвоем.
— Так ты таким образом откупаешься? Тогда я еще подумаю, не продешевил ли я.
— Дурак. Причем здесь это? Вот и делай после этого людям приятное.
— Да ладно, валяй. Уже и пошутить нельзя.
Тут из-за угла показались наши знакомые девчонки с большой дороги. И шли они прямиком к нам. Рановато что-то для них, надо сказать. Приятель не преминул осведомиться, что сподвигло их перейти на дневную смену. Но девчонки были не в настроении шутить, а прямо спросили, можно ли у нас тут ширнуться. Видимо только достали себе дозу, судя по возбужденным лицам и дрожащим рукам.
Я сразу замотал головой.
— Вы чего! — говорю, — это же магазин! Здесь везде камеры. Запалиться хотите? И нас еще вместе с вами за компанию загребут. Скоро бухгалтер придет. Она этого точно не одобрит.
— Твой друг всегда такой пугливый? — спросила та, что была Наташей моего приятеля.
Лешка на меня вопросительно вдруг как-то так посмотрел.
— Электричества же нет. Какие камеры? Пустим один раз на пять минут, в качестве исключения. Какие проблемы?
— Дело твое, — отвечаю, — только без меня. Вы идите. А я лучше здесь постою.
— Типа на стреме? — пошутила та, что была Юлей, — тогда точно всех заметут. За организацию притона.
Я в ответ только выругался и пошел с ними. Загнал девок в уборную, а сам на Алексея накинулся. Высказал ему все, что я об этом думаю и ушел пить кофе на кухню. Пусть сам со своими обдолбанными девками разбирается.
Правда тем уже и герыч нипочем. Леди со стажем. Как для меня бутылка пива, наверное. В общем, довольно грустно все это. Лешка их исключительно из жалости и пригрел. Его иногда пробирают подобные сентиментальные моменты. Мне тоже их скорее жалко, да только как бы не пришлось потом всем разгребать это дерьмо. Героин это не шутка. А с девок этих, что за спрос. Мало того, что трепаться будут, так еще в следующий раз своих подруг приведут вместе с наркодиллером ихним, чтобы зря не бегать.
Через полчаса ко мне в подсобку вошел озабоченный Лешка. Сказал, что еле выставил их гулять дальше. Типа сделали, что хотели и до свидания. Еле успел до прихода Оленьки. Потом стал на свой манер извиняться. Сказал, что еще раз специально предупредил их. Типа, в первый и последний раз и больше нипочем не пустим.
Я все равно продолжал смотреть на него осуждающе и специально молчал.
— Да ладно тебе, — говорит, — мне самому стремно. Да как-то они меня сегодня врасплох застали со своей просьбой. Что-то мне сначала подумалось, что ерунда, типа. Сам не знаю.
— Ой ли? Тебя застанешь врасплох, как же. Соображать-то надо!
— Да точно тебе говорю! Я что дурак, по-твоему, притон им здесь устраивать? Одно дело поболтать, а другое дело сюда с наркотиками шляться. Не ссы. Больше такого не повториться. Слушай, мне бежать надо, отпускаешь?
— Вали, — говорю, — с глаз долой.
Только он выбежал из магазина, прошло минут пять и электричество включили. Пришлось магазин открывать. А там и клиенты повалили. Один за другим. Будто специально. Словно только и ждали открытия. Так что до обеда я натурально убегался.
Только к середине дня образовалось относительное затишье. А потом и Алексей примчался весь в пене.
— Давно электричество дали? — спрашивает.
— Только ты вышел, сразу и дали. И народу я уже человек сто обслужил. Так что теперь твоя очередь работать. Где там обещанные пицца и пиво?

***

К концу рабочего дня привезли-таки пиццу с пивом. Сервис! Весь день работы было выше крыши, так что передохнуть, как я хотел, не вышло. Ко всему прочему на улице опять зарядил ливень, и ехать куда-либо, домой или еще куда, совсем не хотелось. Тогда Лешка во искупление грехов, как только женщина — бухгалтер вместе с Олечкой удалились, молча помчался в супермаркет на углу. Вернулся он весь мокрый и злой, но с двумя бутылками коньяка, увесистым шматом полукопченой колбасы и буханкой хлеба. Назревала пьянка, и миновать сие было уже невозможно. Просто не было альтернатив. Никаких.
— Так и спиться не долго, — говорю, — который день уже бухалово.
— Да ладно тебе. До этого почти целый месяц воздерживались. А мне скоро уж точно не до того будет. Да и тебе тоже. Все равно на работу завтра.
Последний довод прозвучал настолько веско, что мне расхотелось дальше спорить. Да и не очень-то я внутри себя сопротивлялся.
— Этот город точно когда-нибудь смоет к чертовой матери, — задумчиво молвил Алексей, закуривая перед раскрытой дверью.
Дым вместе с потоками влажной свежести тут же заполнил помещение и стало зябко. Я тоже решил покурить, дабы не выходить потом на улицу. Усталость здорово сковывала мозг. Думать ни о чем не хотелось. Хотелось есть. И выпить тоже хотелось.
Напротив нашего магазина, за чередой кое-как припаркованных машин, темнели витрины уже давно закрытой столовой. Сколько мы здесь работаем, а там все ремонт. И никакого движения. Стекла кое-где замазаны мелом, какие-то лестницы внутри, провода, трубы. Очередной призрак, в общем. Над витринами тускло светились отдельные окна. Половина одиннадцатого и абсолютная темень повсюду. Темень, которую все эти уличные фонари победить уже не в силах. И словно смирившись со своим этим фиаско, они уже и не пытались, освещая лишь сами себя.
— Да. Альтернатив никаких, — говорю, выпуская струю дыма под потоки воды, льющуюся откуда-то с крыши.
— Точно, — соглашается Лешка и выкидывает окурок прямо на тротуар в самую лужу.
Рядом с выходом стояла урна, но для того чтобы попасть в нее требовалось высунуться под дождь. Я тоже кинул окурок на тротуар, и мы закрыли дверь на замок.
— Как твоя книга? Продвигается? – вдруг спросил меня Лешка, вскрывая банку с пивом.
До этого он ни разу не интересовался моими литературными делами, и я несколько насторожился.
— Чего это ты вдруг заинтересовался? – спросил я осторожно, — продвигается как-то, только пока не понимаю куда. Когда концепция тесно связана с мироощущением, ее реализация предполагает концептуальность этого мироощущения. А у меня с этим проблемы. Ты же знаешь. Потому для меня важнее сам процесс написания, а не результат даже. В общем, в известном смысле это процесс интимный. Все равно как сходить в туалет.
— Ишь ты! – восхитился Лешка, — хорошо сказано. Так оно и есть зачастую. Не все в этом сознаются. Однако пора бы уже тебе выбираться на новый уровень.
— Имеешь в виду свою пьесу? – с усмешкой спросил я.
— Например. Не обязательно. Должна быть какая-то мера ответственности за то, что ты делаешь. Пусть даже перед самим собой. И в первую очередь перед собой. Сам объективно оценить то, что выходит из под твоего пера, ты вряд ли сможешь. А сидеть и продолжать делать в темную то, что тебе по-настоящему интересно, напоминает акт онанизма. Публичность она важна не только ради какого-то там вселенского признания, а скорее для твоего собственного самоанализа. Даже если то, что ты пишешь в принципе никому не интересно. Даже если на тебя обрушится волна абсолютного равнодушия или полное неприятие. Фактически это есть необходимый момент. Что стало бы с искусством, если бы каждый делал что-то такое лишь под себя? Я понимаю, страшно выставлять свои мысли, переживания на всеобщее обозрение. Страшно пережить обесценивание своего собственного духовного опыта. Но без этого не будет тебе пути дальше. Так и будешь ковыряться в одном и том же всю жизнь.
— Уж слишком ты уверен в том, что говоришь. Будто ты сам уже выставлял себя на суд общественности. Я не имею в виду твои актерские поползновения. А как будущий режиссер? А то так это не более, чем голословные рассуждения. Даже если в них и есть рациональное зерно. Где твой собственный практический опыт?
— А у меня иначе и не получится. Профессия обязывает быть публичным в своем воплощении. Это и плюс и минус. Тут уж как посмотреть. Но проблем с абстрагированием от своего внутреннего мира у меня уж точно не предвидится. Если только я не переменю род своей деятельности. Иначе что ты за режиссер, если не можешь выбраться из собственных комплексов.
— Тут ты прав, наверное. Но я говорю о другом. Все-таки постановка чужой, написанной кем-то другим, пьесы это всего лишь переосмысление чужой идеи. Другое дело если ты воплощаешь собственную историю, которую ты не просто пропустил через себя, а родил в мучениях. Это все же разные вещи.
— Согласен. Хотя переосмысление порой привносит то, чего отродясь не было, рождает фактически новое произведение. Но изначально в основе лежат, безусловно, не мои переживания, не моя идея. Именно поэтому я хочу пойти другим путем. Мою идею воплотить в соавторстве с человеком, который сможет ее облечь в нужные слова и детали, в подходящий мне интерьер. Мне нужен совершенно оригинальный сюжет, опирающийся на ключевые моменты заданные мной. При этом соавторство тут будет естественно относительное. Ибо изначально мне даже не нужна именно пьеса. Мне нужно произведение на тему, из которого я уже сам смогу написать сценарий для пьесы. Понимаешь?
— Не совсем. Допустим, если твое предложение, конечно, остается в силе, я соглашусь тебе помочь. В чем состоит моя роль? На основе чего я должен создавать это произведение, и какова будет его дальнейшая судьба? Я сейчас даже не об авторстве. Хотя мне бы не хотелось, чтобы меня до неузнаваемости потом переделывали, использовали просто как некий импульс, стартовую площадку.
— Все это понятно. Объясняю. Есть идея создать противоречивый образ современного обывателя. Такого скучного и пресного, до ужаса меркантильного и не уверенного в себе. Дальше должно получиться таким образом, что он, так или иначе, оказывается замешанным в чужих отношениях настолько, что становится, по сути, закулисным кукловодом, дергающим за нитки судьбы других людей, вполне себе состоятельных и будто бы независимых сильных людей. Все это должно обстоять так, будто произошло это чуть ли не само собой. Волей обстоятельств, что ли. И обстановка в целом должна быть совершенно обычная, каждодневная, всем и каждому знакомая. Трудовой коллектив, семья, совершенно чужие люди в одном поезде, бассейн в санатории. Что-нибудь такое. Тут детали не так важны. Главное, что этот подавленный социально пассивный субъект становиться перед выбором. Может быть перед первым настоящим выбором в его жизни. Перед вынужденным выбором. Воспользуется ли он своим положением, а если воспользуется, то в чью пользу? Он становиться то ли судьей, без права по факту судить кого-либо, то ли злодеем, готовым губить всех и вся, возмещая тем самым свое собственное убожество, то ли, наоборот, до самого конца отстраняется от всего этого. Но искушение все же должно победить этот его первичный страх, его стремление вернуть все на круги своя, отстраниться. И тут должен всплыть сам собой вопрос о системе ценностей, что ли, вопрос выбора, когда кажется, что повлиять на что-то ты не в силах. Некий иррационализм в подавляющем все рационализме. Некое возвращение к истокам, может быть. Или же попытка приоткрыть завесу, заглянуть в будущее. Я специально не хочу ничего конкретизировать, оставляя в данном случае тебе свободу для творчества. Только в результате обязана случиться драма. Пронзительная современная история. Ни современный Чехов или Достоевский, а драма в том понимании, в каком им и не снилось. Кто-то, так или иначе, обязан погибнуть, фактически или относительно. Как угодно. В конце должен случиться выстрел, необходимо принести жертву. Как это воплотить, есть целиком и полностью твоя проблема. И это будет целиком и полностью твоя вещь. Ты автор. А вот уже сценарий для пьесы мы будем писать вдвоем. И автора будет два. Здесь я в первую очередь желаю разделить ответственность и максимально приблизить будущий спектакль к тому, что я хотел бы видеть на сцене. И это важно. Все эти отношения необходимо определить прямо сейчас. В этом смысле все должно быть честно и максимально прозрачно. Дело не в том, что мы не доверяем друг другу или что-то еще, просто не должно быть никакого недопонимания и никаких недоразумений. Еще могу высказать общие пожелания. Типа, чем меньше декораций, тем лучше. Соответственно действие лучше максимально локализовать. Действующих лиц не должно быть много. Но не меньше трех. У меня уже есть кандидатуры. Один как раз за пентюха сойдет. Очень хороший актер. Любую драму вытянет если что. А бедность обстановки заменим глубиной и психологизмом. Ну, что скажешь?
— Скажу, что мне надо выпить чего-нибудь покрепче этого пива. Ты много чего сейчас сказал. Так сразу мне это не осмыслить.
Коньяк был немедленно вскрыт и разлит по стаканам. Мой друг с некоторым беспокойством поглядывал на меня, но при этом сказать, чтобы он так уж сильно переживал, было нельзя. То ли актерское мастерство позволяло ему оставаться с виду таким независимым, то ли он не так уж сильно на меня на самом деле рассчитывал. Или же наоборот рассчитывал абсолютно и видел меня насквозь. А может и то и другое.
Не о том я думал, на самом деле. Какая разница, в конце концов. Я же все равно соглашусь. Я уже согласился.
— Ну, тогда давай выпьем за сотрудничество! Не знаю, чем все это в результате закончиться, но попробовать я берусь, — выговорил я то, что должен был сказать, и мы тут же залпом выпили до дна.
Сразу стало легче. То ли от коньяка, то ли от озвученного решения. По крайней мере, Лешка был действительно рад. Но почему он предложил это мне, я до сих пор не мог понять. Разве что больше и на самом деле было некому.
А потом мы засели смотреть очередной высокобюджетный триллер, запивая его время от времени коньяком и изредка перекуривая самые смачные моменты. Будто бы все осталось по-прежнему.
Что и сказать, день прошел.

***

Проснулся я в полной темноте, скрюченный в кресле, от какой-то возни в соседнем помещении. Плохо соображая, где я и кто я, для начала я попытался просто сесть. Медленно пришло осознание того, что я это я, и я теперь ночую в магазине. Но возня от этого не прекратилась. Кто-то откровенно шарился рядом в полной темноте. Мелькнула мысль, что это грабители. Мало ли мы вчера забыли закрыть дверь.
Я сразу весь подобрался и тихонько соскользнул на пол. Потом я подумал, а где же спит Лешка? Ясно было только, что не в подсобке. Кроме меня тут явно никого больше не было. Да и негде здесь было лечь второму человеку. Почти посередине комнаты стоял кухонный стол, как всегда заставленный всяческим хламом. А кресло здесь было только одно. Мы в нем спали по очереди.
Значит Алешка где-то в зале.
Тихонько передвигаясь практически на четвереньках, я подполз к дверному проему и выглянул в зал. На фоне закрытых жалюзями витрин, пропускающих узкие полоски света с улицы, я увидел, как по залу перемещается чья-то фигура явно в поисках чего-то. Она то и дело нагибалась, будто ощупывала пол и хлопала себя по карманам. Больше никого в магазине не было.
Тут фигура весьма характерно чертыхнулась, и я понял, что это никакой не грабитель, а всего-навсего мой приятель.
— Ты чего бродишь как привидение? Приснилось что? — спросил я, поднимаясь на ноги.
Фигура сперва вздрогнула, а потом сразу как-то обмякла.
— Да я тут опять похоже влип по собственной глупости, — отвечает Лешка.
— Что еще случилось? Потерял что-нибудь?
У моего приятеля были явные проблемы со своими вещами, да и со всем остальным материальным миром в придачу. Был он рассеянным до ужаса. Сколько раз уже приехав на работу он возвращался потом домой, потому что ему казалось, что он не выключил газ. А один раз ночью мы пошли гулять. Я вышел первый, а он остался закрыть магазин. Под утро возвращаемся, он по карманам бьет, а ключей нет. Ну, думаем попали. Да так, что мало не покажется. У нас там в магазине столик накрытый остался прямо в зале. Бутылки, рюмки, пепельница. Мне аж поплохело, и я уже мысленно с работой распрощался. Подходим к дверям уже просто так, по инерции. Я за дверь хвать, а она не закрыта. А ключи как лежали на столе, так там и лежат.
Этот случай очень хорошо его в этом смысле характеризует. Доверять ему всякие мелкие, но важные дела, мягко говоря, не следовало. Я-то об этом знал.
— Да мне Наташка вчера свою дозу на сохранение оставила, а я ее, кажись, потерял.
— Постой. Какую еще дозу? Ты это о чем?
— Да дозу герыча. Чего же еще? Они там стремаются друг друга, и друг от друга вечно все ныкают. А эта дура не нашла ничего лучшего, как доверить мне. У тебя целее будет, сказала. Дура! Нет, я сам дурак. Какой дурак!
— Ты сошел с ума! — изумился я, — ты что, банковская ячейка или сейф? Ты головой-то своей думал? Ты, у которого все вечно из собственных карманов пропадает! Да еще что!? Героин!!
— Не ори. У меня и так голова кругом идет.
— Оно и видно. Ты везде искал?
Он в ответ только понуро кивнул.
— Не важно. Сейчас включим свет и внимательно обшарим весь магазин еще раз. Ты когда отдать-то должен был?
— Сегодня с утра. Она обещала после десяти заглянуть. Что же делать?
— Искать! Будем искать. Мы же вчера никуда не ходили? Стоп. Ты же ездил куда-то на пол дня. Запросто мог обронить где угодно. Но все равно поищем для очистки совести. А то еще свои же найдут потом. Не отмоемся.
Минут сорок мы ползали по полу. Заглядывая на все полочки, обшаривая всю одежду, обсматривая каждую щелочку. Но все было напрасно. Героин словно растворился в воздухе.
— Много его там было-то? — в отчаянии спросил я, вытаскивая сигарету.
— Говорят тебе доза. Пакетик, — раздраженно ответил Алешка, кусая губы.
— Доза. Я знаю, что ли, сколько это? Слышал сто раз. Да в руках держать как-то не приходилось. Сколько она может стоить? Деньги быстрее найдем, чем этот твой пакетик.
— Хрен его знает. По весу там вроде совсем немного было. А сколько стоить может, даже не догадываюсь. За ночь они на нее зарабатывают, по крайней мере. Так что не миллион, это уж точно. Берут-то они вроде немного, а на дозу хватает. Ладно, знаешь что, я прямо сейчас поеду за деньгами. Хватит уже херней страдать. А ты тут оставайся. Если она раньше заявится, иди в несознанку. Дескать, уехал, срочно вызвали на другую работу. Будет, но позже. Ты ничего не знаешь. Я тебе ничего не говорил. Лады? А я мигом обернусь. Сейчас восемь утра. Постараюсь в одиннадцатом часу быть.
— Давай! Удачи тебе в твоих поисках! — бросил я ему напоследок, — Вот ведь херня какая.
Постоял еще, покурил, а потом магазин снова закрыл и пошел варить себе кофе. Делать все равно больше было нечего.
Когда в десять я открыл магазин, Алексей еще не вернулся. Не вернулся он и через час. Зато в начале двенадцатого заявилась Наташка. Выглядела она неважно. Синяки под глазами, колготки в одном месте драные, с макияжем что-то не то. Олечка наша как глаза на нее выпучила, так и сидела потом полдня.
Наташка же ни на кого не глядя подошла, сухо поздоровалась и попросила позвать Алексея.
— А его сейчас нет. Отъехал по неотложному делу, — говорю, — будет попозже.
— То есть как, нет? — изумленно спрашивает, — куда уехал? Он мне сейчас срочно нужен. Может он тебе чего-нибудь передавал для меня?
— Нет, ничего не передавал. Сказал, скоро будет. Больше ничего. Ты зайди через полчасика. Наверное, уже подъедет.
— Слушай малыш, я что, с вами в игры играю? Говори где он, или телефон его давай! Я ни минуты ждать не могу, — зашипела она на меня.
— Я все понимаю, но помочь ничем не могу. Телефона у него уже несколько дней как нет. Потерял в очередной раз. Звонить некуда. Сейчас он приедет. Никуда не денется. Просто подожди чуть-чуть. Вы там о чем-то, может, и договаривались, только при чем тут я? — начинаю уже заводиться я.
— Слышь, педик. Если он через пять минут не явиться, я к вам пацанов сюда пришлю. Мы вам тут весь магазин вверх дном перевернем. Мало не покажется. Так что не теряй времени, ищи приятеля, — процедила она и вышла на улицу.
Олечка из-за кассы проводила ее окаменевшим взглядом и недоуменно посмотрела на меня. Олечка была неподдельно изумлена.
Но мне было не до Олечки. Через витрину я смотрел на Наташку. Видно здорово ее уже колбасило. Голос дрожал и, то ли ежилась все, то ли корчилась. И жалко ее и противно. Сволочь Алексей, втравил меня в историю. И где он теперь, интересно?
На мое счастье через другую витрину я увидел, как он пробежал мимо по улице. Встретились они с Наташей прямо напротив магазина. Беседы их я, конечно, не слышал. Видел только, как Наташа явственно рвет и мечет. А Алексей ей все втирает что-то, с виду такой уверенный, даже спокойный. Потом они чем-то обменялись и Наташа ушла. На удивление ушла совершенно спокойно, без скандала. Я-то думал, что будет тут крику, когда вместо наркоты ей деньги совать начнут. А ничего. Пронесло.
Дверь открылась, и вошел запыхавшийся, но довольный Лешка. Кивнул Олечке и подошел ко мне.
— Прикинь, пол города обошел, ни у кого ни копейки. Уже обратно поехал, кошелек открываю, а этот гребаный пакетик там, зараза, лежит. Меня чуть кондратий не хватил. Бывает же такое!

***

На следующий день я с утра поехал в институт, дабы сбросить груз с плеч. Надо было, как минимум показаться, а то даже неудобно. Последний раз я был там чуть не месяц назад.
Я специально для этого встал пораньше, вытащил все свои записи и тщательно привел их в относительный порядок. Потом долго и безуспешно я пытался вспомнить, о чем мы говорили в последний раз с моим научным руководителем. Собрал записи с книжками в рюкзак, и на этом моя подготовка к визиту в институт благополучно закончилась.
Ехать надо было через весь город. Можно было добраться и на метро, но я предпочитал ездить на трамвае. Так как-то интереснее.
Полчаса тряски и дребезга и вот трамвай уже остановился как раз напротив безликого серого здания с пафосным широченным крыльцом.
Мысленно про себя помолившись, вбегаю в самое его нутро, оставляя свой свободолюбивый дух, со всеми моими вольными делами, где-то снаружи.
На всех этажах откровенно веяло формальной скукой и застоявшимся воздухом. Одну дверь не отличить от другой. Если на первых этажах еще суетились немногочисленные студенты, то выше второго этажа затаилось полное забвение и тишина. На лестницах привычно накурено, не смотря на строгие объявления о запрете. И тут же на каждом подоконнике по пепельнице, любовно изготовленной из какой-то там консервной банки. И еще стульчик стоит, чтобы значит обстоятельно покурить, а не шугаясь от каждого шороха.
Я сразу почувствовал себя здесь неловко. Как всегда, впрочем. И снова в голове навязчиво вертится один единственный вопрос. Зачем я здесь? А вокруг изредка мелькают озабоченные люди, перед которыми это вопрос уже не стоит. Смотрю на них с сожалением. Ибо выглядят они безрадостно, скорее даже подавлено. Так не выглядят люди, занимающиеся любимым делом.
На предпоследнем этаже сворачиваю в длиннющий и темный коридор. А вот и нужная дверь, из-за которой раздаются приглушенные голоса. Робко стучусь и сразу протискиваюсь внутрь.
Привычная картина. Стол у окна, на котором рядом с кипами исписанных бумаг торчат стаканы с чаем и истерзанное печенье в разодранном пакете. По стенам многочисленные полки, уставленные распухшими справочниками всех мастей и зачитанными учебниками. Полуразобранные древние компьютеры по столам вдоль стен и лампы дневного света на высоченном потолке. Ну и конечно грифельная доска, фикус на подоконнике и холодильник. Ничего не меняется.
Там за столом уже сидят двое, мой шеф и еще один сотрудник, такой же динозавр из прошлой эпохи. Здороваюсь со всеми за руку, раздеваюсь и, что называется, предстаю пред светлые очи. Меня милостиво приглашают присоединиться к чаепитию. Чая мне не хочется, но отказываться нельзя. Страшный грех.
Потом бесконечно пьем чай, сидя друг напротив друга. Вялая беседа ни о чем. Политика, экономика, перспективы развития. Но совесть внутри меня понемногу успокаивается. Я таки доехал, я уже здесь, отступать поздно. Так что облегчение уже случилось, и то хорошо.
Потом сотрудник сваливает по делам и у нас начинается предметный разговор. Сразу беру инициативу в свои руки и начинаю импровизировать. Ибо потом говорить будет уже только он. Надо непременно хоть что-то сказать. Не оправдываться, а рассказать, что де книжку прочитал, но оригинальных идей не возникло. Последнее время наводил порядок в записях. Но пока ничего нового не готово. И так далее, все в этом же духе.
Шеф ухмыляется, но слушает. Потом задает роковой вопрос, на каком же месте произошел затык. Тут я натурально собираюсь с мыслями и начинаю с самого начала. И как-то в результате понемногу все вспоминаю, и требуемое затруднение, наконец, всплывает в памяти.
Проверенный метод. В стрессовой ситуации мозг работает куда эффективней, чем дома. Там бы я еще долго вспоминал, а тут раз и все.
Дальше начинается всякое перетирание по поводу дополнительной литературы. Потом он сам рассказал мне то, что я должен был найти. Выдал мне книжку, которую я сам должен был разыскать, и стал обстоятельно рассказывать, что я должен делать дальше. Потом краткое нравоучение, что он, конечно, все понимает, что времена изменились, что надо работать и все такое прочее, но учебу забрасывать нельзя. Диплом на носу. Надо постоянно выкраивать время, пусть даже немного. И встречаться лучше почаще. По традиции припугнул ближайшим семинаром. Напомнил про статью, которую мы как бы с ним вместе писали.
Я тут же клятвенно пообещал подготовить свой вариант, и на этой оптимистической ноте, мы, довольные друг другом, наконец, распрощались.
Выбираюсь на улицу и вдыхаю полной грудью свежий воздух. Программа минимум на сегодня выполнена. Теперь я практически свободен и могу делать, что захочу.
А хочу я поехать домой. На улице сегодня как-то неуютно. С утра дует сильный холодный ветер с залива, продувая весь город насквозь. Того и гляди снова пойдет дождь.
Тут как раз подъезжает мой трамвай, переваливаясь на разбитых рельсах. Я в него заскакиваю и усаживаюсь у окна. Хорошо так кататься посреди рабочего дня, в транспорте почти никого.
Да, домой. Мне хочется поразмыслить над будущей пьесой. Все же дело оказалось интересное. И незаметно я начинаю об этом думать немедленно.
С чего бы начать? Слишком много акцентов уже расставлено. Может быть это и хорошо, но необходимо придумать фабулу. Самое начало, это чуть ли не самое важное и самое трудное заодно. Его искусственно не синтезируешь. Оно должно всплыть само по себе и тогда от него все запляшет в нужную сторону.
А тут еще моя последняя книга грузом висит. Жаль ее бросать на полпути. А может совместить? О чем там у меня говорилось? В каком-то смысле интерьер там что надо. Три героя и вечная неразбериха в отношениях. Он и она, удачливые, состоявшиеся люди, занятые интересным делом. И еще он, друг семьи, что называется. Старый друг его, тайно влюблен в нее. А сам по себе, хоть и образован прилично, полное ничтожество. Почти как доктор прописал. Притом, что заинтересовавшись этой темой, я до сих пор не знал, к чему ее свети. А тут мне Лешка и подсказал выход.
Да, должна быть драма, трещина. Что-то такое, что обрушит весь этот изначально зыбкий, но устоявшийся за долгие годы покой. И я одним махом убиваю двух зайцев. Он же говорил, что это будет моя вещь. Так она и будет моей. Она практически уже есть. Теперь осталось лишь свести все к необходимому финалу, а все интерьерные зарисовки описаны мной так, что лучше и не напишется все равно. Не хватало лишь сильной концовки, подводящей под основную идею, к которой будет стремиться весь сюжет.
Вернее идея поначалу была, да как-то она растворилась по ходу дела в сиюминутном. Она должна была перерасти во что-то другое. И я ждал этого просветления, но все никак не мог дождаться. Ведь и напряжение там уже есть, и диалоги есть, даже философия проявляется, можно сказать сквозит из всех щелей. А где философия, там и драма.
Проезжаем мимо сквера. Какие-то люди в оранжевых жилетах спиливают тополя.

***

Дома меня ждал небольшой, но явственный облом. Марина со всем своим музыкальным коллективом неожиданно решила устроить репетицию у нас в квартире.
И дело даже не в том, что и как они играли, а в том, что выносить любую репетицию незаинтересованному человеку смерти подобно. Да и могла бы предупредить. Знала же, что у меня выходной. Хуже нет, когда так возвращаешься домой, в свой единственный приют, в надежде на спокойную и мирную обстановку, а тут толкутся какие-то бесцеремонные люди, издающие при этом невообразимо много шума. И ведь комната у нас одна.
Пришлось временно мысли о пьесе отложить. Кот снова куда-то пропал. Забился видно в самый дальний угол от ужаса. Бедолага. Ему ведь даже никуда не уйти.
Я в свою очередь забрался на кухню, врубил радио погромче и принялся готовить настоящий обед. Кто еще если не я? Это лучше всего меня успокаивает. Отвлеченно-созидающий труд. Вроде и думать можно о своем, и что-то при этом производить ощутимо полезное. А если еще повезет, то и вкусное.
По радио шумели бесконечные новости. Сколько всего происходит вокруг нас ежесекундно, а мы по большему счету и не замечаем ничего. И вроде как продолжаем жить. Разве только ничего не меняется.
Теперь по радио говорили, что именно поэтому и не меняется, что всем по барабану. Но сам этот дядька, который про все это говорил, не производил впечатление человека, способного что-либо действительно менять. Ему и так было кайфово. Он так упивался этим фактом, что всем все равно, что чуть только слюну не пускал из динамиков. И сразу было понятно, что ему до ужаса нравиться про это говорить. И если все действительно вдруг измениться. Что он будет делать тогда? Скорее всего снова сокрушаться. Что все зачем-то настолько радикально переменилось. Должно было перемениться, конечно. Но как-то не так. Не настолько радикально.
В огромной кастрюле прямо передо мной потихоньку закипал суп. И я вращал его в самом себе огромной поварешкой, любуясь оттенками и прислушиваясь к первоначальным запахам, и с удовольствием слушал этого недовольного дядьку. Мне сейчас подходило что-то такое по настроению. Чтобы кто-то над ухом трещал нечто эмоциональное, но так, чтобы я был не обязан все это тщательно выслушивать. Подобные передачи вообще здорово подходят для приготовления супа. Образуется нужный уровень проникновения и саморегуляции. Ну или что-то в этом роде.
Все это время из-за стены доносились приглушенные нервные запилы. Но я изо всех сил старался не слушать и уж тем более не прислушиваться. Бог им судья.
За окном неумолимо начинался вечер. Дождь так и не пошел, но общее погодное настроение все же было невеселое. Ветер стих, и все сразу совершенно замариновалось в этой серой промозглой мгле. До чего хорошо быть иногда дома.
Закипевший суп распространял вокруг себя тепло и божественный аромат. Дядька в приемнике расходился все больше. От переполнявших меня чувств я не выдержал и закурил.
Бывает же такое, что как будто бы решительно все вдруг становится именно таким, каким нужно. Это естественно являлось наваждением, но все-таки. Что мы, в конце концов, такое есть, если не собственные ощущения.
А тут для полного счастья и репетиция за стенкой закончилась. Опять переругались, не иначе. Судя по тому, что все свалили молча, и никто не зашел попрощаться, так оно и было. Не в первый раз. Марина всегда после репетиции мне говорила, что они разругались в пух и прах. И каждый раз говорит это с таким видом, будто это случилось впервые и является чем-то сногшибательным. Не понимает, что это всего-навсего реакция на образовавшийся в головах музыкантов вакуум.
Когда долго играешь одно и то же, мысли из головы понемногу улетучиваются, и наступает опустошение, переходящее в полное разрежение. Образуется пустота, вакуум, который затем, после репетиции, начинает засасывать из окружающего пространства все, что ни попадя. Раз уж вокруг все злые и усталые, а иначе после репетиция почти никогда не бывает, тут оно все это и вытаскивается наружу. Только подставляй карманы.
Знаю я эти репетиции.
Суп в моем участии более не нуждался, и я решил осмотреть поле битвы.
В комнате оказалось до ужаса накурено. Марина видимо удалилась в душ, смывать с себя негативные эмоции. Я раскрыл настежь форточку и включил телевизор. Все одно не до творчества, а так хоть заполню пространство нейтральной энергией. Надо было вытеснить чужеродный дух, до сих пор пребывающий здесь.
Чем бы они тут не занимались, нельзя же столько курить в столь малом замкнутом пространстве. Я сам курю, но это уже явный перебор. Кроме того, кто-то из них курил какую-то откровенную дрянь. Чуть ли не Беломор. Воняло редкостно.
Но понемногу комната проветрилась, мерзкие запахи ушли в небытие, и воцарилась вполне привычная обстановка.
Тут и кот с грохотом вывалился из стенного шкафа и сразу попросил есть. Значит настала пора обедать, хоть время было скорее для ужина. Не важно. Плевать. Если суп, то это обед и точка.
Тем временем шум воды стих, и Марина выползла из ванной. Выглядела она настолько беспомощной, что я решил ей претензии не предъявлять, дабы не превращать вечер уже совсем черт знает во что. Самой наверняка теперь гнусно.
Она уже пару раз прошла мимо меня, не проронив ни звука. Обычно такое бывает, когда она на меня за что-нибудь дуется, или ей здорово не по себе. Однако теперь я уж точно не причем.
Одна надежда на трапезу. Пусть этот мой великолепный суп примирит наши неудовлетворенности и сделает хотя бы на один единственный вечер нашу жизнь безусловно прекрасной.
Аминь.

***

Сколько можно мусолить одну и ту же историю, если она пришла к тебе в виде всего лишь абстрактной идеи без начала и конца? Сколько можно ковыряться в ней, прикладывая ее словно пластырь то к одному сюжету, то к другому, без ощущения какой-либо удовлетворительной завершенности?
Идея есть, а достойного применения ей нет. Словно это всего лишь зародыш, не приобретший свою окончательную форму. Это пока всего лишь туманное облако обстоятельств и размышлений. И можно бродить в нем бесконечно долго, то и дело натыкаясь на стены и разнообразные предметы, не ориентируясь и даже не представляя, сколь протяженным и переменчивым может оказаться это неизвестное тебе пространство.
Это все равно как начинать читать книгу с середины.
Тебе еще не известны ни имена героев, ни причинно-следственные связи, побуждающие их поступать так, а не иначе. Тебе не ведомы их мотивы и цели. Лишь то, что они непосредственно ощущают теперь, их буквальная оценка текущего развития событий. Все остальное пока загадка.
Так просыпается человек начисто лишенный памяти и, не в силах сразу восстановить всю эту длинную цепочку соответствий, лишь дико озирается по сторонам.
Еще это похоже на сон, то ли твой собственный, то ли чей-то еще. Когда что-то вокруг происходит, а ты словно свалился с луны, не имея ни собственного тела, ни собственного голоса, и все проходят сквозь тебя, даже не замечая твоего здесь присутствия. И остается лишь ощущение беспомощности.
Эта беспомощность сковывает и обездвиживает. Словно ты шел, шел, радуясь самой этой возможности идти, предвкушая лишь путь впереди себя, шел, да и зашел в тупик. И в этот момент нет ничего внутри тебя, что можно было бы предложить на замену. Нет ничего, что прояснило бы ситуацию, восполнило бы пробелы.
И остается только ждать, пока дремучее подсознание не выпутается из этого замкнутого круга. Ибо, если твой путь изначально был верен, должна открыться следующая дверь. Ведь были собраны все артефакты. Я сам придумал правила этой игры. Но все происходит теперь так, будто играет в нее кто-то другой. А ты сам всего лишь персонаж, с перепоя возомнивший себя богом.
Но что-то я загрузил сам себя нещадно. Мастера не мудрствуют. И значит я пока не мастер. Я постоянно забываю о главном. Мне банально не хватает терпения.
Где-то далеко от меня звенит будильник. А я все еще не могу толком заснуть, блуждая в потемках своего наполовину сознания, наполовину сна.
Я даже осознал, что звенит именно будильник. Но это не мой будильник, у моего совершенно другой звук. В любом случае это сигнал, но не для меня. Наверное, Марине пора вставать. Что ж, море сочувствия ей. А для меня пусть это будет сигналом к забвению. Теперь я хочу по-настоящему заснуть. Мне некуда спешить и незачем вставать в такую рань.
Будильник, в конце концов, затих где-то на границе еще осознаваемого, и вместе с ним я провалился в совершеннейшую темноту. Выход найден.

***

Ну и что там у меня с ними? Главный герой. В чем его преступление? В том ли, что он совершил нечто ужасное? Вернее, возможно, еще совершит. Или в том, что за всю свою жизнь он так ничего и не переступил? Ни себя, ни собственный мнимый комфорт, ни границы своих желаний. Может главное его преступление уже в том, что по-настоящему он ничего и не совершил. Ни выбора, ни поступка, ни откровения.
Сложно так с бухты-барахты рассуждать о столь высоких абстрактных материях. Сначала надо разобраться с мелочами. А на этот вопрос пусть отвечают те, кто обожает судить других. Те, кто вечно знают все лучше.
Почти целый день я перечитывал написанное мной за полгода. И это был тяжкий труд. Приходилось одновременно править несуразное и соотносить все это с новой темой. С одной стороны, все оказалось лучше, чем я думал, а с другой, работы предстояло еще очень много. Ни конца не было видно, ни края.
Сюжет наполовину был готов. Что бы там дальше не произошло, начало останется таким, какое оно есть. Это было то, что я уже успел написать. Все, что казалось мне лишним, я безжалостно отсекал. Но на удивление подобных мест оказалось не так много, будто я каким-то чудом заранее знал, о чем я буду писать.
Может быть интуиция? Или же провидение? Ибо пока все, в общем, очень даже здорово укладывалось в требуемую канву. Остановился я как раз там, где уже требовалось некое решительное вмешательство в спокойное и уравновешенное прозябание моих героев. Поворот, разворот, что угодно, но только чтобы взорвать ситуацию и вывести ее на качественно новый уровень. Должен был случиться тот самый ключевой момент, после которого все выстроенные их отношения и предыдущие акценты перевернуться с ног на голову.
И тут на самом интересном месте неожиданно зазвонил телефон. Оказалось, это был Лешка, который тут же стал спрашивать, как у меня идут дела.
— Слушай, если ты будешь звонить мне каждый день и постоянно справляться о делах, я ни хрена не смогу писать, — говорю ему почти серьезно.
А он неожиданно даже обиделся, не понял этого моего специального юмора.
— Когда это я тебе последний раз звонил? Наверное, первый раз за последние пару месяцев. Кроме того я совсем по другому поводу. У тебя до зарплаты тысяч пять не найдется?
Человек целеустремленный, пусть даже талантливый, неминуемо спотыкается на мелочах. Он их просто не замечает до поры до времени, витая в своих облаках. Пока не споткнется. В этом и есть единение души и тела, простого обывателя и властелина духа, пресловутые точки соприкосновения прекрасного и простого.
Я, разумеется, ему отказал. Во-первых, у меня не было денег. По крайней мере, столько. А во-вторых, он никогда их не возвращал. И у нас была негласная договоренность, друг у друга денег по крупному не занимать.
Я сильно подозревал, что позвонил он все же по поводу пьесы. Свербит у него определенно. Не может не свербеть. Я так и вижу, как он думает, — пишет, или не пишет? И обязательно ногти грызет, как всякий скрытый психопат. А уже для отвода глаз он спросил про деньги.
Впрочем, может я и не прав. Деньги-то ему нужны постоянно. Так что уличить его во лжи не получиться.
В любом случае, с толку он меня сбил. Я даже откинулся на спинку стула, вспоминая, о чем это я только что размышлял. Но теперь мне в голову лез исключительно Лешка со своими деньгами. Черт знает что!
Но что поделаешь, люди-то все разные. Одни вечно занимают, другие этим раздражаются. Одни дают, другие берут. Есть те, что заправляют, к примеру, рубашку в брюки и те, что вечно носят ее навыпуск. Одни обожают везде включать электрический свет и те, что вечно сидят впотьмах. Только что в этом проку? Никакого универсального правила мне все равно изобрести не удастся. Слишком все перемешано. Но и писать больше не хочется. Не хочется теперь даже думать.
Тогда я решил, что и хватит на сегодня голову ломать. Включил телевизор, сделал себе чаю и завалился на диван. И вот оно счастье.
Истинная гармония случается лишь в согласии с самим собой, даже если это есть признание собственной недееспособности.
Мяукнув для приличия, ко мне на колени забрался было сонный кот с намерением спать и дальше, но я его прогнал. Когда на тебе засыпает кот, твоему спокойствию приходит конец. Сразу хочется куда-то там идти.
Очередная несовместимость всего-навсего. У котов своя гармония, а у нас своя. И довольно этих мыслей не о чем. И вообще думать следует тогда, когда следует. А когда ты устал от собственных размышлений, думать, очевидно, уже не стоит. Во избежание ненужных последствий. Впрочем, не все ли равно.
Просто кто-то думает вперед, а кто-то назад, а есть и такие, которые вовсе ни о чем никогда не думают. И ведь все худо-бедно живут себе на этом свете.
Переключая каналы, я попал на старую французскую комедию с Бельмондо и немедленно блаженно затих.
Согласие с собой рождает согласие с природой, и она, эта природа, начинает всячески тебе во всем способствовать, будто подтверждая этот твой выбор.
Как-то незаметно подкрался конец октября. Ноябрь на носу. Хотя еще совсем недавно, казалось бы, кончилось лето. Даже листья еще не все попадали на землю. Время определенно двигается скачками, и вот теперь произошел именно такой вот скачок.
За окном вдруг потемнело, поднялся сильнейший ветер и с неба повалил крупный снег, тут же заполонив собой все.
Я поглядел на это дело со своего дивана несколько высокомерно. Посочувствовал всем, кто теперь бродит где-то там внизу. И теперь уже полностью погрузился в телеэкран, забывая и выбрасывая из своей головы все, что в ней еще оставалось.

***

Где проходит эта грань между действительным и всем остальным? Глядя в телевизор можно полностью потерять ощущение времени. И все это время, проведенное в нем, ты вряд ли существуешь в действительности. Разве что где-то на грани. Но одно дело, когда ты сам хочешь временно потерять связь с реальностью, не прикладывая к этому особенных усилий, а другое, когда ты неосознанно проваливаешься в эту иллюзию вечного лета.
Со мной, еще будучи ребенком, постоянно происходило что-то такое. Я, конечно, много читал и гулял с друзьями, но иногда я включал телевизор, и время утекало от меня быстрее, чем я смог бы даже осознать это. И оставалось только удивление потом, после очередной передачи или фильма, что сразу вдруг потемнело за окном, и на часах куда-то делась очередная пара часов. А за уроки я еще даже не брался. И вот уже мать открывает входную дверь, такая вечно усталая и всем недовольная. Сейчас она будет готовить ужин, загорится электрический свет, зазвенит посуда на кухне.
И этот обратный переход в действительность всегда вызывал во мне массу всяческих несоответствий.
И ничего принципиально не изменилось с тех пор. Разве никто больше не заставляет меня делать уроки. Но несоответствия до сих пор донимают меня, после каждого такого возвращения в мир действительный, из какого-то другого, так или иначе, виртуального мира.
Такое бывает, например, после того, как я целый день пишу свою книгу, впадая в совершеннейшую прострацию. Или после того, как я зарываюсь в дебри интернета в поисках какой-либо информации и потом уже забывая, что именно я хотел там найти. Или читая неимоверно увлекательную книгу. Такого, правда, уже давно не случалось. Или же когда я просыпаюсь после очередного бредового сна, каждый раз ощущая при этом массу противоречивых эмоций.
Но вчерашний день в этом смысле был не похож на все остальные. Никакого несоответствия у меня так и не случилось. Я провалялся перед телевизором до самой ночи, не отвлекаясь особенно ни на что.
Даже когда вернулась Марина, я не поднялся с дивана. Она, впрочем, все поняла правильно и быстренько пристроилась вместе со мной. И даже когда захотелось есть, мы, почти не отвлекаясь, во время очередной рекламы, что-то там нахватали в холодильнике, удовлетворившись этим абсолютно. И дальше валяться на диван. Так и заснули перед теликом.
Разгрузочный день.
Зато я уже давно не отдыхал так, как я отдохнул вчера. Будто я съездил в санаторий или целый день спал. Удивительное что-то.
А главное, в моей голове случилось просветление. Оно, то ли пришло во сне, то ли незаметно посетило меня еще вчера. Это не столь уж важно. Но проснувшись сегодня, незаметно проделав все утренние дела, я оказался за компьютером и начал писать.
Сама заваруха будет банальной. Ну и пусть. Этакий сериальный сюжетный узел. Кстати это будет и в пику всему этому застойному интеллигентскому мироощущению. Они все жили такими возвышенными вещами, мыслили столь утонченно и нетривиально, что банальная история просто-таки обязана была подкараулить их в самый неподходящий момент. Да и потом, Лешка сторонник простого и понятного, предпочитая конкретику всевозможным утонченным и изысканным лабиринтам, возникающим тут и там на ровном месте. Главное как подать. В общем, я думаю, он оценит мой выбор. Ему в любом случае будет только проще.
Итак, они слишком долго глядели на звездное небо, смотрели Феллини и читали Камю. В результате все эти их возвышенные отношения не выдержат простого бытового катаклизма.
Хотя это я не совсем правильно сказал. Катаклизм будет совсем не бытовой, но вполне себе заурядный. Камю бы о таком никогда не написал. Впрочем, почем знать.
Все дело в том, что они очень хотели детей. Он и она. А так у них было уже будто бы все, в чем они могли только нуждаться.
Они официально никак не оформляли своих отношений, но вот уже пять лет жили вместе. А до того еще года три были достаточно близко знакомы. И свело их непременно искусство. Иначе и не может быть. Он был художник, она дизайнер. Они даже дышали будто бы параллельно, существуя совершенно в унисон. Он ценил ее взгляд и почерк, она боготворила его холсты. Они бывали на всех выставках друг у друга, они читали одни и те же книги и смотрели все эти непростые фильмы. Их жизнь была насыщена до предела. Они объездили весь мир и все более нуждались друг в друге. Но им не хватало только одного. Они уже были вполне успешны и признанны, что в таком молодом возрасте в столь зыбком мастерстве является скорее чудом. Но они никак не могли завести себе детей.
Она хотела детей всегда, но ей в этом смысле было далеко до него. У него, как у довольно богатого человека, в прошлом южных аристократических кровей, в голове был пунктик на счет продолжения рода и всего такого прочего. И это начинало здорово отравлять им жизнь.
Нет, они не ссорились и не ругались. Но легкая грусть, проявляющаяся в каждый подходящий для этого момент, переставала быть легкой. Они уже начинали посещать врачей, и было сильное подозрение, что он оказался стерильным. Они старались жить дальше, не замечая этой своей неполноценности, но она раз от раза давала о себе знать, и забыть об этом было решительно невозможно.
Ну и между ними то и дело терся этот их общий друг. Друг семьи и главный герой. Его то и дело приглашали то на обед, то на открытие выставки, то на праздник, то на пикник. Он всегда и везде незыблемо присутствовал между ними. Он был профессиональным учтивым собеседником, будучи столь же начитанным и просвещенным, что и они. Разве только он не обладал никакими особенными талантами, оставаясь по сути свой всего лишь ремесленником.
Вернее таланты может и были, но со временем сошли на нет. Ибо не было никакой в них потребности с его стороны. Был он довольно продвинутым инженером. Но в их свете, он неизменно чувствовал некую свою несостоятельность, ибо был ко всему прочему большим ценителем искусства, обладая изысканным и утонченным вкусом.
Этот друг семьи даже учился на искусствоведа одно время, но в результате переключился на компьютеры. Так практичнее.
И это их противостояние было мне интересно изначально, еще до привнесенной идеи краха. И этот его технический профессионализм и в одном и в другом, эти его изумительная память и обширные знания волей неволей вступали в противоречие с их непосредственностью и витанием в облаках. Они могли позволить себе быть выше своего интеллекта, а он не мог себе этого позволить никогда.
Может и подспудно, эти различия не позволяли им быть совершенно на равных, но и не тяготили их, казалось, совсем. Скорее, до поры до времени, оставаясь лишь предметом для шуток.
Этот самый друг семьи познакомился с художником еще до того, как тот встретился с ней. Уже десять лет как они были друзья. Одно время они оба работали в некрупном издательстве. Инженер соответственно работал инженером, а он художником. Они сошлись тогда на той почве, что больше не единого более-менее адекватного человека там в те времена не наблюдалось. Сплошь изможденные женщины и маразматические старцы. И, в общем, им и поговорить там было особо не с кем. Так и познакомились, перекуривая на лестничной площадке очередным безмолвным зимним днем.
И все было бы хорошо, наверно, если бы не тот факт, что инженер этот был безумно влюблен в нее. Фактически с первого взгляда. И чем дальше, тем более, лелея в себе, то ли слабую надежду, то ли питаясь этой своей безответной трагедией, то ли, может быть, испытывая радость уже даже от такой близости, считая себя не вправе рассчитывать на что-то большее.
Она, может, и знала об этой его страсти, но никак не давала этого понять. А возможно, что эти инженерные чувства прошли и мимо нее, ибо скрывал он их весьма тщательно, а она была натурой столь рассеянной, что зачастую не видела того, что находилось у нее перед самым носом. Да и художник ее был такой же.
Они частенько здорово выпивали вместе, начиная с праздничного пышного застолья, а заканчивая ночными вылазками в какой-нибудь кабак или же до самого утра просиживая на прокуренной кухне, бесконечно поглощая какой-нибудь пакостный портвейн.
Инженер не то чтобы завидовал им, хотя и это тоже, он скорее все же дорожил дружбой с ними, восхищаясь их патологической непредусмотрительностью и одновременно превосходящей все независимостью. Да и друзей у него больше не было.
Он сам был совсем другим человеком. Довольно мелочным и аккуратным. Неуверенным в себе, вне своей профессии, абсолютно. Он никогда бы не смог вот так вынести свою идею, какой бы прекрасной она не была, во вне себя самого. Не смог бы утвердится с ней, превознести ее. И не потому, что идей таковых у него не могло возникнуть. Он жил с осознанием себя, как исключительно потребителя. Да и не смог бы он уже ничего изменить ни в себе, ни в своих взглядах. Его вполне устраивало его однообразное прозябание где-то посередине. Тем более, что дружба с художником и его половиной, придавали ему иллюзию сопричастности. Словно и у него была эта тайная лазейка куда-то там еще.
А потом случилась очередная громкая презентация художника в очень крупной и модной галерее. Под вечер они все здорово заведенные и нетрезвые ввалились к ним домой, намереваясь все это традиционно отметить. На следующий день у всех были выходные, и ничто их не сдерживало от очередной вакханалии. Тут художник, счастливый, вытаскивает из кармана пакетик и швыряет на стол.
— Отчего бы нам не повеселиться по-настоящему, — говорит.
Ему знакомый, что ли подарил или почитатель преподнес. Конечно же это был кокаин. Никто из них до того ничего подобного не пробовал. И случилось как-то так, что самого художника в раз сморило в глубокий сон, она выпала в пространный экстаз, а инженер, потеряв ощущение реальности происходящего тоже, остался, впрочем, единственным хоть сколько-нибудь дееспособным человеком в квартире.
Далее все просто. Она, будто не ведая, что делает, начала вести себя совершенно развязно, явным образом соблазняя его. Он, будучи всего лишь мужчиной и не в состоянии анализировать происходящее, с абсолютно блокированными сдерживающими центрами, на ее призывы поддался.
В общем, между ними произошло то, что по идее произойти было не должно, но происходит сплошь и рядом между людьми противоположного пола.
Она в результате всего этого в сознание так и не вернулась, а наоборот крепко уснула прямо в его объятьях. Он наоборот, словно бы проснулся, немедленно прочувствовав, что именно только что произошло. Но осознал он все это вряд ли до конца. Его мозг еще был окутан наркотическим туманом. Только оставаться в этом доме он более не мог ни секунды, слишком был взбудоражен произошедшим. Лишь уложил кое-как обоих в кровать и тут же в смятении их дом покинул.
Прошло время, и он понял, что произошедшее осталось лишь в его памяти. Более никто и ничего как будто не помнил. На следующей неделе его как ни в чем не бывало приглашают на ужин, и никто из них нисколько не переменился в отношении к нему. Из этого он сделал вывод, что все, что было между ним и ней осталось тайной, известной лишь ему одному.
А еще через месяц он вдруг случайно узнает, что она ко всеобщему счастью, наконец, беременна. После чего покою его навсегда приходит конец. Что делать дальше он не знает, понимая лишь, что выхода, устраивающего одинаково всех, здесь нет и быть не может. Но жить как прежде и видеть, как его будущего ребенка от любимой им женщины воспитывает его друг как своего сына или дочь, он вряд ли сможет..
На этом самом моменте я неожиданно иссяк и в изнеможении закурил. После чего вышел на кухню и поставил чайник.
Все вокруг было столь соблазнительно буднично, что я лишь в изумлении осмотрелся и выглянул в окно. Уже стемнело. День промелькнул, словно его и не было. Настала пора возвращаться в действительность.

***

Пожар что ли где-то? Несколько сверкающих красных машин промчалось мимо, куда-то туда, откуда я только что приехал. Темнота вокруг сразу озарилась ослепительными ярко-голубыми вспышками, а воздух сотрясла оглушительная сирена.
Все, кто сидел в автобусе, немедленно обернулись, провожая эти красные машины встревоженными глазами. Где-то что-то происходит, а мы едем дальше.
И снова черно-белый город за окном. Только светофоры мигают цветными глазами и из источников света остаются лишь фары встречных машин. Словно и не было ничего. Люди вокруг понемногу успокоились и привычно затихли в себе. А автобус, продолжая продираться через все эти перекрестки и внезапные заторы, везет всех нас внутри себя куда-то в одну и ту же сторону, и, одновременно, будто каждого в отдельности.
Иногда мне так хочется проснуться и сойти на первой же остановке, лишь бы оборвать эту цепь одних и тех же повторяющихся событий.
Но это тоже скорее проявление сна. Бред взбудораженного сознания. Я помню, мне попалось в какой-то книжке про бред взбудораженной совести. Это почти одно и то же.
Начинается очередной рабочий день, всего-навсего. Всего лишь утро, пусть даже осеннее утро. Но и только. Никакой трагедии, скорее меланхолия. Сезонное явление. И, в общем, все хорошо, просто хочется большего. Именно этим утром необъяснимо захотелось вдруг любви и теплого лета, и больше ничего.
В магазин я заявился первым, в кои-то веки раньше Алексея. Он в отличие от меня любил вставать рано и обычно сразу развивал активную деятельность. Если конечно не вставал с бодуна. Магазин потому спал, угрюмо затаившись за черными безжизненными витринами, а я его взял, и разбудил.
Сначала лязгнув открылся замок, потом вспыхнул свет, заливая все его нутро белым электричеством, а потом и чайник зашумел в подсобке. Но еще есть целых десять минут до открытия. И теперь это будто целая вечность. И только с кружкой горячего кофе в руке и с сигаретой в зубах, выйдя на улицу, я медленно пробуждаюсь. А вон и Лешка чешет мне навстречу. И как всегда улыбается ехидно.
После того, как мы испили свой утренний кофе, к нам привезли целый автобус подростков откуда-то из глубинки. Судя по их поведению, откуда-то из самой глубокой глубины. Реакция их была именно такой, будто музыкальные диски они видят в первый раз в жизни и абсолютно не знают, что с ними делать. Сопровождающий их, взрослый, похоже, не многим более их разбирался в современных технологиях, но умудрялся строгим голосом что-то им втолковывать, дико на нас озираясь при этом.
Мы было предложили им свою помощь, но потом просто смотрели на всю эту вакханалию, не в силах найти нужные слова и как-либо адекватно реагировать. Около получаса в магазине творилось черт знает что. Кассирша Олечка как пришла и увидела все это, сразу в страхе забилась в подсобку. И даже когда они уже уехали, еще минут десять мы постепенно приходили в себя и нервно курили.
— Иногда я ненавижу эту работу, — наконец, проговорил я, выпуская нервную струю дыма куда-то вверх, — это унизительно, обслуживать всяких придурков.
— Утомился что ли? С чего бы это? — презрительно осведомился Лешка.
Он всегда раздражался, когда его самого что-либо выбивало из колеи. И я уже вроде привык к его этим агрессивным реакциям, но все равно, каждый раз еле сдерживался, чтобы не наговорить лишнего. Дурацкая привычка делать вид, что ты крут, когда ты сам чувствуешь себя не в своей тарелке. И лучшее, что я мог сделать в такие минуты, это не реагировать вообще ни на что. Я своеобычно промолчал.
Однако время в очередной раз примирило нас, будто ничего и не говорилось. Так что к обеду мы уже общались, как ни в чем не бывало.
Забавное свойство эмоциональных людей — растворять свои эмоции в пустоте в кратчайший интервал времени. Эти две ипостаси вообще похожи, не существуя постоянно, они обладают значительным моментальным действием.
— Ну что? Идеи появились? — спросил он меня первым, заливая в чайник воды, с таким заранее деланным равнодушием.
— Как же, как же. Только я тебе ничего не скажу. Вот напишу, тогда читай на здоровье.
— Вот все вы сочинители до ужаса мнительные. Никакого коллективного творчества, — с удовольствием проворчал он.
— Вот именно, — говорю.
Прошла еще одна неделя, за которую решительно ничего в моей жизни принципиально не изменилось. Разве только гости к Марине зачастили, что уже начинало меня здорово раздражать. И ведь именно тогда, когда мне необходимо было остаться в одиночестве и спокойно поработать.
Идеи в голове постоянно трансформируются, и, если их не фиксировать, они будут просто протекать мимо, из ниоткуда в никуда. Может оно и хорошо, ведь, в конце концов, все самое ценное неминуемо оседает на дне. Но невозможность систематизировать даже случайные мысли здорово раздражает.
Да и гости все были малознакомые, но до ужаса наглые. Постоянно вынуждали меня пить с ними и задавали дурацкие вопросы, вовлекая в пустые разговоры. Спрятаться от них где-либо было решительно невозможно.
В этом смысле мне вспоминалось мое безоблачное детство, когда я еще будучи ребенком каждое лето отсылался к родственникам на дачу и вынужден был сосуществовать с огромным количеством разнообразных взрослых людей со всеми их смешными амбициями и больным самолюбием. Пока я еще был совсем мал, а взрослые относительно молоды, пока те еще обладали хоть каким-то чувством юмора, все было еще ничего. Иногда мне было с ними даже интересно и весело. Но со временем, когда я вдруг очутился неуклюжим подростком со столь же неуклюжими взглядами на жизнь, взрослые превратились в пожилых и занудных людей, домогающихся меня каждую секунду моего там пребывания. Притом, что домогались они и друг друга, навязывая свои мнения и желания, постоянно бурча и раздражаясь всем на свете.
До сих пор я помню эти язвительные замечания вслед, когда выйдя на веранду мой дядя выговаривался в адрес своей тещи, вспоминая заодно всех ее родственников. Или же моя бабка вылетала из столовой вслед улепетывающему деду, ругая его на чем свет стоит, то за грязь с ботинок, то за не снятые зимние рамы, то за дрова, то за перегоревшие лампочки. Терпимостью здесь и не пахло. А ведь все поголовно были исключительно люди воспитанные и образованные.
И только когда они обсуждали какую-либо отвлеченную проблему, не касающуюся никого из присутствующих, они объединялись словно против единого внешнего врага и заливали домик до самой крыши этими своими научными гипотезами, прогнозами и цитатами, так что хоть святых вон выноси. Слушать всю эту высоконаучную энциклопедическую спесь было уже выше моих сил. Я тогда однозначно и неминуемо ретировался восвояси.
А ведь тот же мой дядя еще каких-нибудь десять лет назад, будучи всего-навсего лаборантом на полставки, сам презирал эти разглагольствования на пустом месте и лишь непрерывно шутил направо и налево. Помню, как мы с ним, играя в футбол, перебили за раз все парники в огороде.
Золотой был человек. Куда только девается подчас из людей все то лучшее, что казалось их еще совсем недавно наполняло чуть только не целиком?
Вспоминая все это теперь, я раз от раза клятвенно божился бросить свой институт завтра же. Мне казалось, что горе именно от этого интеллектуального высоколобого псевдоразвития.
Но все же я ухитрялся писать дальше. По ночам или еще до того как возвращалась Марина. Даже по утрам, превозмогая похмельный синдром. И трудности только закаляли меня в моем стремлении, во что бы то ни стало закончить свой роман до конца года.
Это было еще одним пожеланием Алексея. Иначе, по его собственным словам, он мог бы не успеть со спектаклем.

***

Прошла еще одна абсолютно такая же неделя, потом еще одна, и неожиданно снова выпал снег, очень много снега. Оказалось ноябрь уже к концу подходит, а я как всегда не заметил этой смены сезонов. Знаковых событий никаких, вот время и летит куда-то.
Да и какие там события, если либо работа, либо писанина, либо очередная вакханалия.
Снег выпал сразу настолько масштабно, что немедленно занял собой весь город во всех его местах и проявлениях. Гостей в связи с этим тут же прибавилось, и характер они приобрели постоянный, ибо на улице оставаться было уже решительно невозможно. Впрочем, и работать стало невозможно тоже, и я потихоньку про себя в отчаянии взвыл.
И тут же образы детского летнего прозябания на даче всплыли в моей голове снова.
Я тогда, помню, целыми днями играл со своими сверстниками или уходил куда-нибудь на речку. В любую погоду я предпочитал шляться по улице, только бы не сидеть дома. В общем, тогда у меня были варианты. Теперь же мне идти было почти что и некуда.
В этом смысле мы с котом стали похожи друг на друга. Только теперь он был в более выигрышном положении, ему еще было где спрятаться. Что он и делал ежедневно. Увидеть его можно было разве что ночью или рано утром, когда он наедался впрок, осматривал причиненный ущерб своим владениям и разминал затекшие мышцы.
Моя же писанина приобрела именно такой характер, что требовалось много и методично редактировать. Мне до сих пор решительно не был ясен конец, и, чтобы не терять драгоценного времени и навести в голове хоть какой-то порядок, я занимался правкой уже написанного. А это занятие, если затягивает, оторваться уже не дает. Не хочется упускать все эти зыбкие нити сюжетной канвы и общей стилистики, что давались мне в руки далеко не всегда. Тем более, что таким образом я хотел подтолкнуть себя к этой самой концовке, как-то ее из себя вытащить, надеясь с разгона незаметно эту преграду пройти не задумываясь. Ведь в ней все должно быть естественно простым, но вместе с тем каким-то таким, неожиданно шокирующим. Так, чтобы словно в омут с головой.
Та еще задача. Можно долго сидеть и ждать просветления, да так и не дождаться. А тут еще эти вечно пьяные гости.
Говорить обо всем этом с Мариной было бесполезно. Во-первых, она решительно не признавала во мне литературного гения, да и вообще уже почти никого во мне не признавала. Во-вторых, она патологически не могла долго сидеть в тишине и одиночестве, предпочитая компании полузнакомых людей. И, в-третьих, она немедленно обвинит меня в эгоизме и во всех остальных мирских грехах в придачу и потребует такого возмещения своих потенциальных потерь в этой связи, что уж лучше и не просить ни о чем.
Последнее время я все чаще ловил себя на мысли, что мы живем с ней словно соседи в коммунальной квартире. Может, конечно, здесь была и моя вина, я давно уже не воспринимал ее как по-настоящему близкого мне человека, а стать просто друзьями мы с ней никак не могли.
Я ее, в общем, даже очень хорошо в этом смысле понимал. Разговаривать нам было не о чем. Все эти мои литературные упражнения, занимающие целиком все мое свободное время, изначально носили характер медитативный и дискретный, никакими реальными продуктами не увенчавшийся. Я сам первый не признавал в себе писателя. Потом вся эта наша внешняя жизнь в беспросветном городе требовала реабилитации, причем почти постоянной. А она, в конце концов, прежде всего была женщиной. Определенно ей становилось со мной скучно.
С другой стороны, расставаться с ней именно сейчас мне бы совсем не хотелось. Я был к этому не готов. Мне именно теперь как никогда требовалось хоть какое-то подобие домашнего очага. Я совсем не хотел остаться в одиночестве.
Скорее я даже нуждался в этой постоянной помехе, ибо неизменно прятался в своих собственных размышлениях и фантазиях. А останется ли этот стимул, если я вдруг окажусь в пустоте, из которой мне уже не захочется куда-то там бежать? Смогу ли я писать тогда хоть что-то вообще?
На эти вопросы ответов у меня не было, и экспериментировать не хотелось. Хотя наши отношения именно теперь в смысле обоюдной нетерпимости достигли своего апогея. Так что находясь меж двух огней, а то и меж трех, я всю эту отрицательную энергию старательно переводил в один сплошной и огромный стимул. Стимул писать дальше в любое подходящее время, в любом подходящем для этого месте.
Алексей на работе больше ко мне не приставал, зная мою упрямую натуру, но откровенно переживал эту мою отстраненность и мое же молчание. Его явно съедало любопытство, он хотел определенности и участия, но сдерживал себя и старался даже не показывать вида. При этом я умудрялся писать теперь и на работе, в особенно тихие спокойные дни, укрывшись в подсобке за кружкой кофе с записной книжкой в руках.
Лешка тогда особенно негодовал и нервничал, но заходить, то ли опасался, то ли искренне не хотел мешать. Кто его знает. Главное, он был со мной в этом смысле заодно, и его не требовалось как-то специально вводить в курс дела и что-либо объяснять.
Тем временем я получал уже чисто эстетическое наслаждение в этих своих непрерывных поисках выхода, в этих метаниях по лабиринтам возможных развитий сюжета, безуспешно пытаясь хоть как-то со стороны взглянуть на все это чужими, но такими проницательно умными глазами. Теперь, зарывшись с головой в этих бесконечно уродливых и нелепых вариантах, дойдя до ступора, я ощущал уже даже приступы некоей эйфории.
Такое бывает, когда сделаешь уже вроде все, что можно и даже больше, и совесть чиста от полного истощения и бессилия, и именно тут ты начинаешь ощущать, как что-то внутри уже работает за тебя и вроде как подступает долгожданное просветление.

***

Наступил первый день зимы. И все за окном говорило о том, что это именно зима и ничто другое. Во дворе громоздились высоченные сугробы, а с крыш падали целые снежные горы и свисали длинные сосульки. Меня не покидало предчувствие того, что именно сегодня, на грани между осенью и зимой, меня посетит долгожданное откровение. Все предрекало мне разрешение этого долгого спора с самим собой.
Но, как оказалось, не судьба. Сразу после завтрака мне позвонил Лешка и попросил подъехать помочь кое-куда. Я ему намекнул, что он, вообще говоря, отрывает меня от более важной работы. Хотя поводом моего раздражения было всего-навсего то, что сначала мне показалось, что он звонит просто так, выведать последние новости. А он так сразу меня в этом разубедил, что я не успел обрести обратно свой нормальный светский и благостный тон.
Отказаться у меня так и не получилось. Пришлось долго напяливать на себя всяческую толстую одежду и брести по колено в снегу в сторону метро. А еще через полчаса вылезать из под земли в другом месте города, снова в снег, и брести так в полураскисшей жиже вдоль плюющихся грязью машин еще несколько кварталов до какого-то там никому неизвестного театра.
Я сильно подозревал, что Лешка хотел меня этим простимулировать, ну или придать нужное настроение. Даже не знаю. Но позвал он меня не просто так.
Обещал, правда, немного подзаработать. Но все это блеф. Какой там в театре может быть заработок? За один-то день работы. Смешно.
Работы, впрочем, оказалось много. Сначала пришлось долго выносить всяческий строительный мусор из здания, а потом очень долго заносить что-то тоже похожее на мусор, но вроде как не мусор, а театральный реквизит и всяческое сценическое оборудование, видимо давно уже списанное где-то еще.
Таскали мы долго. По-моему, так целый день. По крайней мере, когда мы закончили уже давно как стемнело.
Потом еще внутри пришлось долго перетаскивать все это с места на место. Но я уже особенно не фиксировал, что именно я делаю. Я здорово устал и проголодался, а конца этому всему непонятному для меня процессу видно не было.
Естественно про заработок Лешка пошутил. Я, впрочем, и не надеялся. Особенно когда увидел все это пространство, что теперь меня окружало, всех этих людей. Они же либо блаженные, либо сумасшедшие, а у сумасшедших денег не бывает. А если и бывает, то это только фикция. Обман зрения.
Зато неожиданно для меня, кто-то вдруг решил, что теперь все выглядит именно так, как надо. И все сразу успокоились и расселись отдыхать. Я только плечами пожал и тоже сел перекурить. Чем нынешняя расстановка отличалась от первоначального хаоса понять мне, видно, было не дано. Ну да и бог с ним.
А тут еще прибежали какие-то бойкие девицы, не умолкающие ни на секунду, и притащили с собой пакеты из Макдональдса. Лучшего мне уже было и не надо. Так хотелось жрать, что я возликовал от одного только вида этих неимоверных гамбургеров, набитых под завязку котлетами и салатом. Когда человек по-настоящему голоден, ему нужны не деньги, а пища.
Потом как-то незаметно для меня началась репетиция, а я только спустя некоторое время понял, что это именно репетиция. Тут и Лешка ко мне пристроился с раскуроченным пакетом кефира и снова начал разводить свою пропаганду. Дескать, ты посмотри на эту лажу. Или начинал комментировать игру актеров, преимущественно низводя их до тыкающихся по углам картонных манекенов. Показал он мне и тех, на кого, по его собственным словам, уже положил глаз.
В общем, он стал меня всячески провоцировать, проводя аналогии и что-то там прикидывая вслух. Но я не поддался, а наоборот был словно кремень. Лешка и так и сяк пробовал меня расколоть, ну или хотя бы вызвать на дискуссию, но я не велся никак. Тогда он отстал, бурча себе под нос, что связался он с деревом, не иначе.
После репетиции, закончившейся уже в двенадцатом часу, все стали разбредаться по домам. Тащить, слава богу, уже ничего не пришлось, зато у метро мы купили по бутылке пива и стали, наконец, друг с другом знакомиться. Ну как это обычно водиться на подобных мероприятиях. Лешка меня тут же со всеми перезнакомил, представляя меня довольно скромно, как коллегу с работы. Только раз он что-то добавил про писателя, но больше, по-моему, в шутку, чем всерьез.
Это была его манера. Если ему не доверяли, он потом топтал ногами. Ради красного словца, готов был на любые словесные провокации. И уж если ты его не допускал, он отвечал тебе тем же, отстраняясь со всеми своими знакомыми от тебя как от чумного.
Хотя, возможно, мне все это просто привиделось от усталости. А тут еще темень кромешная, какие-то облезлые ларьки, грязная снежная каша под ногами, холодно и ноги мокрые. Апокалипсис.
Потом я просто поехал домой, распрощавшись со всеми. И с Лешкой я тоже попрощался, как ни в чем не бывало. И больше об этом не думал. И ни о чем больше не думал заодно.
Значит еще не время для просветления. Значит еще есть над чем подумать. Но только уже не сегодня.
Дома было темно и тихо. Я мысленно поблагодарил всех за эту благодать и, не включая свет, плюхнулся на кровать.
Занавес.

***

Мне уже начинает казаться, что в своем этом расслабленном отстранении я начинаю, чем дальше, тем более удаляться от темы, ожидая уже неизвестно чего. В чем, однако же, затруднение? В страхе сморозить очередную пошлость или раскрыться в чем-то банальном?
Просто наверно я уже где-то там знал очертания, знал, как не надо. В этом все дело.
Смерть, физическая смерть, если именно она становится во главу угла, это скучно. Никакого развития событий, а наоборот, скорее тупик. Неважно даже, кто именно из героев умрет. Никто не должен умирать просто так. Пусть умирают внутри себя, в своих надеждах, в своей вере. Пусть умирают друг для друга. Только тогда возможно продолжение всей этой истории. А без продолжения даже думать не получается.
История законченная не обязана иметь конец фактический, она должна продолжать жить и дальше, уже без участия автора, только тогда во всем этом есть хоть какой-то смысл.
Но кого постигнет сия кара? Кто здесь виновен? Или скажем так, кто более тут виновен? И если виновен, то в чем именно?
Весь этот узел связался будто бы сам по себе, по воле случая. Словно никто специально не предпринял и полшага, дабы случилось то, что случилось. И это похоже на правду. Если и был в этот промежуток времени у героев какой-либо выбор, то выбор этот был минимальный и скорее даже случайный. И именно в этом весь интерес.
Но как это возможно, чтобы никто не был виноват в том, что у женщины случился ребенок. Даже неважно от кого. Это противно природе.
Ошибки бывают у всех, мелкие незначительные, избежав которые можно было бы, казалось, изменить ситуацию. Но именно из таких ошибок сотканы наши жизни. И никто не знает их возможных последствий. Мало кто даже признает их заранее возможной ошибкой. Так что самое время вспомнить и о судьбе.
Но судьба тоже бережно относится к людям, пребывающим в растерянности относительно своего предназначения. Никто из них не обладал надменной самоуверенностью относительно своего даже ближайшего будущего. И тут на тебе.
С чисто процессуальной точки зрения виноват, безусловно, он, друг семьи, совершивший деяние. Все остальное, возможно, лишь как-то смягчает его вину. И он, безусловно же, будет наказан. Так или иначе, но он уже наказан одним своим осознанием собственной вины. Он наказан той ответственностью знания и выбора, что уже мучает его. Оставить свой секрет при себе, или же открыть его кому-нибудь? И если открыть, то кому?
Возможен ли такой вариант, что он не раскроет тайну и возьмет всю тяжесть совершенного на одного себя? И если он сможет поступить таким образом, сможет ли он существовать также, как он существовал до сих пор?
При подобном раскладе вряд ли. Или же может вся его предыдущая безликая жизнь готовила его именно к такому вот самоотречению?
А если он не выдержит и раскроет свою тайну хотя бы кому-то одному из них двоих, насколько он, таким образом, сможет исковеркать судьбы других людей? Что останется от этой новоявленной семьи и что будет с будущим, еще даже не родившимся ребенком? Имеет ли он право решать? Но разве они виноваты настолько меньше его? А что если все-таки судьба?
Я снова окончательно запутался, разозлился и пошел варить себе кофе.
— Черт бы побрал всю эту похабную историю, — думаю, — вот ведь напасть какая.
После вчерашнего дня болело все тело. Давно я не имел такой физической нагрузки. Размяк и ослаб. Зато теперь эта усталость будто оправдывала мою недееспособность во всем остальном.
Но проклятый роман не давал мне расслабиться. Именно сегодня он внедрился мне в мозг и не давал думать ни о чем другом. И с ним у меня были явные проблемы. Я будто искал что-то не то и где-то не там.
Все же, как ни крути решение должно прийти ко мне само. И нечего тут копья ломать. Нельзя так вот взять и с места в карьер искусственно синтезировать чью-то чужую трагедию, претендуя на какую-то оригинальную идею.
Меж тем ничего оригинального в этой истории мне больше не виделось. Казалось, что из всех вариантов один хуже другого. Я не думал разве только о групповом самоубийстве, но это было бы уже совсем отвратительным делом.
Был нужен совсем другой уровень, нечто ортодоксальное. Что-то такое, что я себе в настоящий момент и вообразить не могу. Ведь вводить каких-то новых героев нельзя, разрушится концепция. Да и вообще весь роман полетит к черту.
Я явственно загрустил. На самом деле то, что со мной теперь происходит, есть всего-навсего легкий кризис жанра. И всего-то. Мне просто необходимо отвлечься. Но чем отвлечься, когда ни о чем другом не думается, и все валится из рук. Включить разве телик? Приготовить что-нибудь? Я задумался.
За окном подморозило, и теперь там, на фоне прозрачного синего неба беззвучно и легко падал легкий и мелкий снежок. А откуда-то из-за крыш вертикально вверх поднимались столбы клубящегося пара. На градуснике красный столбик застыл на минус двенадцати. Второе декабря. Что и говорить, зима.
Следуя своим рефлексам, я принялся готовить обед. Правда продуктов почти никаких в наличии не оказалось, но я решил проявить сообразительность и сделать что-то такое, похожее на обед, практически из ничего.
Занявшись делом, я понемногу успокоился. Несмотря на то, что есть мне тоже совсем не хотелось, процесс готовки меня, в конце концов, здорово увлек. Я стал размышлять о вещах прикладных и понятных. Однако, действенный метод.
В кастрюле булькало нечто похожее на суп, перемежаясь на своей кипящей поверхности то редким капустным листком, то кусочком морковки, которую я отрыл в недрах холодильника, то неожиданно всплывала луковица, которую я бросил просто так, как есть, целиком. Недостаток продуктов я решил возместить богатством специй, на ходу изобретая новый изысканный и пикантный вкус. В довершении дела я залил все это остатками томатной пасты и забросал в кастрюлю мелко нарезанный чеснок. Получалась практически жидкая пицца. Да и пахло вполне сносно. Так что мы еще посмотрим, кто кого.
Вскоре, однако, суп был практически готов и между делом ажиотаж, вызванный его приготовлением, начинал спадать. Мысли снова ринулись куда-то не туда. Так что я даже обрадовался, когда в замке входной двери заскрежетал ключ, и в прихожую ввалилась замерзшая компания с позвякивающими авоськами и с Мариной, замотанной ее любимым фиолетовым шарфом чуть ли не целиком, во главе.
Вот оно избавление.

***

В течении следующих дней я методично перетекал из состояния похмелья в состояние легкого опьянения и обратно. Что поделаешь, кризис есть кризис. Настоящий кризис не лечится, им нужно переболеть. Ну и принимаешь с пустого ожидания, дабы сохранить себя в относительно спокойном душевном состоянии.
Притом что везде меня в этом смысле активно поддерживали, что дома Марина с гостями, что Лешка на работе. И это поразительное единодушие, казалось, могло свести меня на нет. Как всегда выручало лишь пошатнувшееся здоровье.
Ко всему прочему нагрянула оттепель, когда все потекло, и везде стояли эти мрачные снежные лужи. Тут же, откуда ни возьмись, задул неприятный пронзительный влажный ветер с залива. А вчера я как раз отпросился с работы пораньше, дабы отвезти деньги за квартиру и на обратном пути, шествуя через Александровский парк, промок и продрог насквозь. В общем, я немедленно простудился.
Мне было совершенно ясно, что эта моя простуда была спровоцирована не погодой, и не подорванным иммунитетом, а именно недописанным романом, который измучил меня окончательно.
Я уже даже не пытался размышлять конструктивно, скорее я находился в состоянии раздвоенного сознания, скользя словно бы по краю чужого сна. Но то, что я искал, и не открывалось мне совершенно, скрываясь за неведомой и мутной завесой, но и не отпускало от себя, засасывая в свои бездонные туманные пропасти.
Моя болезнь явилась лишь следствием в конец измученного разума. Обратиться же за помощью было не к кому.
Вернувшись вчера домой, насквозь продрогший, я уже ощущал необыкновенную слабость и еле дополз до постели. Но впереди были выходные, и я думал, что здоровый сон — это все что мне нужно. Но утро привнесло иную реальность.
Разозлившись сначала непонятно на кого, я лишь нервно курил на кухне, ожидая пока вскипит чайник, то и дело оглушительно откашливаясь. Из глаз и вообще отовсюду текло, будто я был старой дырявой водонапорной башней. Примерно так я себя и ощущал. Ко всему в голове стоял омерзительный жар.
Просто сначала я никак не мог смириться с мыслью, что я заболел. Со мной так всегда. Все эти раздражающие меня внутренние факторы воспринимались мной как внешние, будто кто-то специально подшучивает надо мной. Но постепенно я смирился с горькой реальностью и, выпив горячего чая, улегся в постель, полный невеселых мыслей и заранее отказываясь от несуществующих важных дел.
За окном на этот раз шел неторопливый противный дождик, еще более размывая размытое серое небо. И все вокруг тоже стало неимоверно размытым и расплывчатым. Промаявшись с час, пытаясь и согреться и остыть одновременно, с клочьями обрывочных мыслей о неосуществленных судьбах моих героев, я забылся в болезненной дреме.
Далее последовал странный сон, являющийся как бы продолжением моей истории. И я сам оказался тем несчастным, который являлся героем моего романа.
Можно было сказать, что и там я пребывал в страшном смятении, задавленный чередой крайне неприятных и неожиданных обстоятельств. И в голове этого моего героя царило не состояние рокового выбора, как я думал, а скорее один только страх. Страх перед будущим и настоящим, страх за себя и за кого-то еще. И этот страх заглушал собой все остальное.
Я явственно ощутил почти что физический тупик, за которым было возможно только сумасшествие. Я, оказывается, так плохо его знал, этого своего героя. Он был не просто пассивен, он был исключительно только пассивен. Всякая возможность какой-либо перемены выбивала его из колеи, а сама по себе перемена травмировала. Если он и совершил это деяние, то явно не отдавал себе в этом отчет. Инициатором он уж точно не мог быть. Теперь же весь этот груз загонял его в угол, откуда не было выхода.
На что можно решиться в подобной ситуации, если любой выбор предполагает движение, на которое он уже был не способен? Он еще продолжал по инерции двигаться, но его мозг был парализован этим не проходящим ужасом.
И теперь все наши с ним чувства переполняло отчаяние. Я чувствовал, что он сходит с ума, теряя внешние ориентиры и связи.
Все это было не выносимо, и неимоверным усилием воли я, наконец, проснулся.
Вместе с остатками сна меня не покидало ощущение патологической безысходности. Из такого состояния никому так просто не выбраться. Это уж точно. Тут либо в петлю, либо в желтый дом. Мне даже в голову не приходило, что могло бы вывести подобного человека из этой пропасти.
Уехать ему некуда. Веры в нем нет и не было никогда. Вера это ведь тоже движение. А теперь и надежды не стало. Да и вся эта его привязанность к этим людям, тоже безысходная если подумать. Его эта безальтернативная любовь, не ведущая никуда. Он никогда и никого больше не полюбит. Это было бы выше его эмоциональных сил. У него изначально почти что и не было будущего. И эта история просто расставила все по местам, ускорив однозначный конец этой личности.
И может его типаж получился убогим и странным, может быть это крайность, но, видит Бог, не я ее выбрал. Такая вот история, всего-навсего.
Зато теперь-то я знал, что я буду писать. Конец, как и предполагалось, будет не веселым. Правда это не совсем то, что мне представлялось в самом начале, и не совсем то, о чем говорил Лешка. Но зато это будет по-настоящему мой роман, мой от начала и до конца, такой, какой есть. Даже если в таком виде он ему не подойдет, я попросту не могу изменять сам себе. Иначе и начинать не стоило.
Жар все еще не спадал, не смотря на довольно продолжительный мой сон. Хотя чувствовал я себя определенно лучше. Было самое начало вечера, но Марина еще не вернулась. Даже за окном еще не стемнело. Пообедать что ли?
Но аппетита не было, и я решил просто попить чаю. На самом деле мне хотелось одного, побыстрее включить компьютер и записать все то, что было у меня в голове. Мне не терпелось написать окончание романа. Пожалуй, теперь это было бы лучшим лекарством.

***

После суток почти непрерывной писанины, я, наконец, завершил свое творение. Хотя бы в первом приближении, но я поставил последнюю точку.
Мне сразу же стало легче. И внутри, и снаружи. Словно меня отпустил кто-то назойливый и занудный, липкий как кусок скотча.
Потому на следующий день я, как ни в чем не бывало, вышел на работу. Мне было легко как никогда, и меня переполняли исключительно возвышенные эмоции.
Когда я вошел в магазин, Лешка уже вовсю пил кофе, сидя за компьютером.
— Здорово, — говорю.
Он только кивнул в ответ и тут же спросил, как у меня продвигается роман. Потом, как бы извиняясь, добавил, что уже здорово поджимают сроки, и что пора заниматься сценарием.
— А ты что, почту совсем не проверяешь? Я же тебе еще вчера вечером отправил черновой вариант, — разочарованно удивился я.
Я думал, он всю ночь читал, и теперь я уже услышу первый критический отзыв, а он оказывается и не начинал. Меня с одной стороны немного отпустило, а с другой стороны я даже расстроился.
— Извини, мне вчера совсем не до того было. Да и компьютера под рукой не было, — начал оправдываться он, впрочем, как мне показалось, несколько злобно, — дел до фига с утра до вечера. Я спал часа три сегодня, не больше.
— Так поспал бы больше. Сам же ни свет ни заря вскакиваешь. Иди хоть сейчас в подсобку и спи.
— Так ты что, уже закончил? Здорово, — проигнорировал он мое предложение, — сегодня же буду читать. Правда снова придется ночью сидеть.
— Чем ты там настолько занят? Даже интересно, — уже несколько раздраженно спросил я.
Он хоть не мог терпеть, когда при нем распускали нюни и жаловались, сам занимался этим регулярно. Правда делал он это неизменно авторитетно. Кто его близко не знал, сразу в почтении замирал и раскрывал рот. Талант!
У меня бы так никогда не получилось. Я, если и жаловался, сразу понимал, что я именно жалуюсь, а не шокирую фактами, и тут же необъяснимо пропадала уверенность в голосе, и заканчивалось все тем, что я смущенно замолкал под осуждающими взглядами собеседников.
Тут нужна правильная подача и наглость, иначе ни фига не получится.
После моего невинного вопроса на меня сразу посыпалась сермяжная правда жизни. Что в отличии от некоторых, которые по выходным дома сидят, он бегает с работы на работу, и это помимо учебы. И что у него дипломный спектакль на носу, и две замужние девицы под боком. И наконец, что у него бессонница, радикулит и мигрень.
В общем, я был повержен, и я замолчал. Иначе бы дело кончилось дуэлью. Он явно был не в настроении шутить, а это был плохой признак. Работал он там по факту или нет, выглядел он однозначно плохо. Так что я решил, что разговор этот лучше замять. Все равно я против него в любом разговоре мальчик. Для всех будет лучше.
Так мы и работали весь день, почти не разговаривая друг с другом. Но он все же довольно быстро отошел и видно считал, что несколько перегнул палку, судя по его взглядам на меня, полных эдакого циничного сожаления. Кроме того я написал ему роман. Я выполнил обещанное. Но слов он видно подходящих не находил, а я тоже не стремился разговаривать. Не то, чтобы я обиделся, просто настроение испортилось.
На улице по-прежнему капало. С крыш свисали длиннющие сосульки, и все везде было мокрое. Проезжая часть представляла собой одну сплошную лужу. Ну и на небе подвисало примерно то же самое. Материальный мир расползался по швам.
И вроде бы само собой напрашивалось выпить, а даже пить не хотелось. Так мы после работы и разъехались по домам.
Хотя это я ехал домой. Куда ехал Лешка, я даже спрашивать не стал. Распрощались мы, впрочем, достаточно тепло.
Вот такие вот у нас были отношения. Исключительно деликатные, даже можно сказать, родственные.
Домой я, однако, вина купил. Но скорее в качестве лекарства. Уж больно состояние было поганое.
В общем, очень даже помогло.
На следующий день Алексей снова невозмутимо объяснил, что ни секунды не спал, дома не был и роман, естественно, не читал.
Что мне нравиться в подобных людях, так эта их невозмутимость. А сколько он меня подгонял, торопил. Не поспею, мол. А теперь не до того. Ну что ж, это уже его дело. Я не переживал ни секунды. Уже не переживал. Мне в этом смысле как-то сразу стало все равно.
Потому я даже не прореагировал на его эти объяснения, а сразу переключил разговор в другое русло, давая понять, что меня это не касается. Но именно эта моя реакция его больше всего и встревожила. Он стал клясться и божиться, что прочитает все за выходные. На что я возразил, что пусть делает так, как хочет. Спектакль-то ему ставить. А тут я ему уже не помощник.
Но он все же не успокоился и через какое-то время неожиданно принялся в эдакой извращенно фигуральной форме просить у меня прощение. Меня это моментально сбило с толку. Подлизываться он тоже умел безукоризненно, если ему это было нужно.
Я снова объяснил, что мне по-хорошему пофиг, будет он вообще читать мою вещь или нет. Это мой роман, моя книга, которую я, так или иначе, написал и которую готов предоставить ему для его сценария. И все. И если это для него не является первоочередным делом, мне от этого не горячо и не холодно. И что я не понимаю, за что он просит прощение. И что выглядит это странно.
После чего он, наконец, от меня отстал.
При этом посетителей весь день было довольно много. Новый год не за горами. Тут истерия и подкатывает у людей, все как один по магазинам. Так что все одно нам было не до разговоров. Даже обедали по очереди.
Зато после закрытия мы не сговариваясь пошли в бар по соседству и там уже спокойно поболтали попивая темное пиво. Одна кружка шла за другой.
Тут он мне и покаялся, что влез в историю, да все опять-таки по собственной глупости. Забегался как угорелый, дабы дела эти по возможности побыстрее уладить. Вот ему и не до того было. За то, мол, и прощения просил.
Горбатого могила исправит.
Но пиво делало свое дело, ибо мы тут же друг друга заочно за все простили, порадовались и впали в непродолжительный экстаз. Я упивался его речами о том, как он будет мою книжку теперь читать. И вдоль и поперек. На мои слова, что это скорее всего не совсем то, чего он от меня ждал, он только отмахивался и говорил, что верит мне безоговорочно и что наверняка это шедевр. Я его особо в этом не переубеждал, ибо именно в этот момент я сильно подозревал, что именно так оно и есть.
Расстались мы у метро, уже почти что обнимаясь друг с другом. А уже распрощавшись, выпили еще по бутылке пива, покурили и только тогда кое-как разъехались. Мы были вновь преисполнены надежд и веры.
Если надежда приходит настолько легко, она так же легко тебя потом и покидает. И даже понимая это подспудно, нам все равно было здорово весело.
Даже выпив, подобное состояние достигается не часто. И мы ценили этот свой внезапный приступ удовлетворения малым. Словно, наконец, случилось облегчение у страдающего хроническим запором.
Нормальные отношения.

***

На следующих выходных я купил искусственную елку. Меня с утра охватило сентиментальное настроение, и я взял и купил. Оставалось уже дней десять до нового года, а соответствующее настроение все как-то не образовывалось. Не то чтобы я впал в детство, а просто захотелось и все. Чего-нибудь простого и веселого. Ведь невозможно постоянно болтаться где-то на обочине. Ни тут и не там.
Сентиментальное настроение обычно являлось мне сразу после того, как меня в очередной раз покидали надежда и вера. Впрочем, мне было не привыкать. Подобное случалось чуть ли не каждый раз, когда у меня было похмелье. Кроме того, у меня оставалось удовлетворение от законченного дела. Не смотря ни на что. Да и в сентиментальном настроении, как таковом, не было ничего плохого. Настроение обязано меняться, а это, ей богу, не самый плохой вариант.
Елка была дешевая пластмассовая китайская. Но даже такая елка, поселившись в моей комнате, привнесла в нее какое-то новое настроение. А когда я нацепил на нее купленные вместе с елкой пластиковые блестящие шары и гирлянду, то самое новогоднее настроение, наконец, возникло. Правда, лишь непосредственно в этом углу комнаты.
Даже кот вылез полюбоваться на новый арт-объект и в целом отнесся к нему благосклонно. Потом несколько раз потрогал лапой нижний шар, как бы желая убедиться в его существовании. Да и улегся прямо под елкой.
С тех пор, как я стал жить отдельно от своих родителей и получил формальную свободу, с тех пор как я в первый раз проснулся с женщиной в одной пастели, открывая для себя новые ощущения, те самые праздники, когда я, будучи еще ребенком, был по-настоящему счастлив, ушли от меня навсегда. Произошло банальное замещение одного на другое. Типичный переход на новый уровень.
Тогда меня это покоробило сначала, потом вызвало некое сожаление, а теперь лишь развлекало разве. Типа как соотносятся эти ценности между собой. Секс и новый год в пять лет, независимость и день рождения в семь.
Забавно. Мне было бы интересно сравнить, испытывая те самые эмоции прямо здесь и сейчас. Может поэтому я и купил елку?
Сегодня Марина уехала в другой город на несколько дней. Они уехали с самого утра всей своей шоблой. Я проводил их на вокзале. Смешные такие, серьезные, с музыкальными инструментами наперевес. Какая-то халтура у них там подвернулась. Дерьмовое место и хорошие деньги. Всегда так, либо одно, либо другое.
Поэтому теперь я был абсолютно спокоен. В кои-то веки абсолютно все было будто предрешено на несколько дней вперед. Никто не завалится под вечер, никакого пьяного бреда в сигаретном дыму, никаких пустых бутылок на кухне под столом. Но теперь это словно бы и не в радость. Воспринимается как нечто нормальное и все. А вот от елки есть радость, просто радость. Простая и понятная. Может я все же впал в детство? Или же не покидал его? Все же земной шар вращается непросто так, иногда все в очередной раз становится с ног на голову.
Остаток дня я провел за компьютером, перечитывая и переосмысливая написанное. Забавный процесс. Надо было привести все в полный порядок, перед тем как навсегда отложить в стол. Отложить, чтобы очиститься для нового. Круговорот вещей в природе. Вещей и физических и духовных. Все вращается. Иначе бы не было смысла заканчивать один роман, начиная другой. Можно было бы бесконечно писать тот единственный, ради которого существует все это влечение.
А может так оно и есть? И во всем этом нет никакого смысла? Спрашивать себя можно бесконечно, но этот вопрос задаю не я, этот вопрос рождает лишь пустота, которая незамедлительно приходит в паузе между настоящим.
Великолепный пафос! Нет, я все же настоящий художник. Просто не понятый. Не каждый, кто здорово пишет, попадает в такт сиюминутному восприятию.
Успокоив себя таким образом и закончив на сегодня копаться в собственном, уже немного чужом тексте, я пошел курить на кухню. Вместе со мной на кухню ринулся кот, проскользнув между ног. Это был ритуальный акт, пропустить который не мог ни он, ни я. Это уже такая традиция. Любое повторяющееся действие можно объявить традицией, чтобы с нежностью относится к повседневности.
В холодильнике осталась недопитая бутылка вина. И это тоже традиция. Что касается кота, у того всего-навсего закончилась еда, и он требовал традиционного ужина.
После прочтения романа, а может и с тех самых пор, как я поставил последнюю точку, я не мог отвязаться от своего героя. Каково бы было мне на его месте? Тут уж никакая елка бы не спасла. Провал, чернота. А ведь ничего уж такого смертельного как будто не произошло. В каком-то смысле непоправимое, но не смертельное.
Здесь все дело в отношении. Он сам подвел себя к этой черте, переступив которую назад пути нет. Хотя, наверное, с его точки зрения у него и не было никакого выбора. Просто раз и все.
Но раз уж речь идет о спонтанном стечении обстоятельств, на подобном месте мог оказаться любой. И каждый повел бы себя как-то по-своему. Для кого-то, допустим, проблем бы вообще не возникло. Так, дело житейское. Но как бы повел себя я? Не слишком ли близок выбор моего главного героя к моему собственному выбору? И что с того, что я не был в подобной ситуации. Не является ли мой собственный роман, таким образом, посланием ко мне самому?
Слишком сложно.
Рядом с бутылкой вина в холодильнике обнаружился почти уже мертвый кусок сыра. Он здорово окаменел, но вроде был еще съедобен. Сыр и вино — это уже почти роскошь.
За темным окном отражалась как есть вся моя кухня вместе со мной, освещенная призрачным светом настенного светильника. Тот же стол, то же вино и сыр, только все перевернуто слева направо.
Зазеркалье.
День прошел. День как день. Просто хочется большего. Хочется всегда видеть выход и особенно перед тем, как войти.
А на следующий день прямо с утра позвонил Лешка. Я и ждал и боялся этого звонка. Но это была неизбежность, которой не стоило, ни ждать, ни боятся.
— Здорово. Как дела? — спросил меня в трубке знакомый голос, такой привычно бесцветный с утра, — я прочитал твой роман. У тебя есть пять минут?

***

— Слушай, в общем круто! Хотя совсем не то, чего я ожидал. Но все равно подойдет, я думаю. Все одно других вариантов у меня нет. Главное мне идея понравилась. Жесть! Придется правда несколько пересмотреть концепцию. Ну да и ладно, — быстро заговорил он в трубку, — завтра еще на работе переговорим. Но со сценарием придется здорово поработать. Я на тебя рассчитываю.
Я только успел пробурчать в ответ что-то невнятное, не понимая еще со сна, то ли благодарить его, то ли наоборот, как он уже попрощался и повесил трубку.
Такие, однако, дела.
Все одно новости скорее были хорошие. И я с облегчением принялся за завтрак. Вслед этому моему облегчению даже солнце выползло из-за туч и показалось над крышами города во всей своей красе. Сразу стало легче дышать, будто ослабло гнетущее притяжение, все последнее время нещадно прижимающее меня к самой земле.
Сегодня по всему был особенный день. Словно ты еще ребенком, бывало, просыпаешься в первый день лета где-нибудь на даче, не понимая еще, где ты находишься, но ощущение этой особенной воли уже поселилось в тебе. И все вдруг становиться таким легким, почти воздушным. И все окна раскрыты настежь, и лишь теплый ветерок колышет легкие тюлевые занавески. И что-то такое уже переполняет тебя, но что именно ты еще не вполне понимаешь спросонья, но что-то очень хорошее.
Значит, я все же по-настоящему ждал и боялся его этой реакции. Не смотря на всю свою отстраненность и напускное равнодушие. Значит меня, не смотря ни на что, еще интересует чужое мнение. И его в большей степени. И даже больше, чем просто интересует.
С интересом все, в общем, понятно. Конечно, интересно. Но почему я боялся? Ведь это всего-навсего мой роман, моя история, которая к тому же уже как будто вне меня. Или мне это только так кажется и связь прочнее, чем я думал?
Никаких дел на сегодня, кроме ненавистного похода в гастроном, у меня не было. И дабы сразу разделаться с неприятным, еще не проснувшись окончательно, я оделся и вышел в магазин.
На лестнице привычно воняло мочой, но и это не способно было вывести меня из состояния благодушного равновесия. Перепрыгивая во тьме разбитые ступени, я выскочил во двор и, наконец, жадно вдохнул относительно свежий воздух. Из подворотни гудели троллейбусы и шуршали шинами автомобили, во дворе на единственной покосившейся горке висели подростки, а справа от меня какой-то неприметный дядька из соседнего подъезда копался в своем автомобиле. Жизнь текла своим чередом вне зависимости от моих настроений.
После похода за продуктами я целый день занимался исключительно приготовлением обеда и валянием перед телевизором. Разве я еще чуть-чуть покопался в своем тексте, но исключительно в целях профилактики. Дабы закончить начатое еще вчера и выбросить это дело из головы.
В остальном этот день я провел исключительно в бездействии, отдыхая всем своим существом. Ибо стоит ценить свой внутренний покой, позволяющий отдыхать столь целостно и всесторонне. Ничто так не переменчиво, как именно это состояние.
Следующий рабочий день был полным и абсолютным подтверждением этой моей аксиомы. Покупатель повалил массово, был раздражен и требователен. Лешка тоже с самого утра был явно не в себе, и мне очень быстро передалось это его суетливое недовольство окружающим миром. С самого утра все, что могло случиться неблагоприятным образом, случилось именно так. Такие дни именно для того и существуют, чтобы показать каково это может быть на самом деле.
Так что разговор наш случился уже после закрытия, когда мы истерзанные и опустошенные зашли в Макдоналдс у метро. Не то чтобы хотелось разговаривать или даже что-то там есть, просто ехать в таком состоянии куда-либо так сразу не хотелось. Требовалась передышка.
— Я вчера уже немного прикинул на счет сценария, — проговорил Лешка, то и дело душераздирающе зевая, — но есть ключевые моменты, которые я предварительно хотел бы обговорить с тобой.
— Внимательно слушаю, — говорю, доедая необъятный гамбургер, тщательно пытаясь хоть как-то засунуть его себе в рот, не обронив ни крошки.
А сам чувствую, что ни хрена не внимательно я его слушаю, а так, с большим усилием. Голова гудит, в ушах звон какой-то стоит, спать хочется. В общем, тяжело.
— Ну, вот хотя бы этот твой конец. Получается так, что ребята эти все изначально чуть ли не специально таким образом подстроили, дабы обрести потомство и через него свое личное счастье. И друга своего в результате подставили и довели до дурдома. Не слишком ли круто? Нет ли здесь некого перегиба? Как тебе кажется? Я имею в виду уже скорее спектакль.
— Ну, во-первых, они совершили это от большого отчаяния, а не так цинично расчетливо, как это у тебя получается. Сколько им пришлось обломать копий до этого. Я сказал они, но вернее было бы сказать она. Вариант, конечно, вышел нелепый и дурацкий, но чего еще ждать от отчаявшихся авантюристов с извращенно высокохудожественным восприятием мира. Она готова была для него на все, тем более, что их желания в этом смысле практически совпадали. Тут, как ни крути, методов, в общем, не много. Ведь брать ребенка со стороны они не хотели. Во-вторых, сама ситуация подтолкнула ее к такому выбору. Они же так и не пришли к подобному решению, как именно это должно произойти. Была определена лишь конечная цель. Практически уже любым доступным способом. И тут такой случай. Она тоже в каком-то смысле плыла по течению. Ну и, в-третьих, оценить все многообразие последствий не у каждого хорошо получается. Особенно в том состоянии. Казалось, наверное, близкий человек, все поймет и примет правильно.
— Да.. Если подумать, то кошмарная история. Пришло же тебе подобное в голову. А с другой стороны, все это запросто могло произойти. Чего только теперь не могло бы произойти, — задумчиво проговорил Лешка, попивая колу, — но как я понял, ты не акцентируешь внимание на произошедшем. Казалось бы, вот она история, а она у тебя словно по боку проходит.
— Да. Именно так я и хотел. Не так уж важно, что именно произошло. Просто так, как будто нагляднее, что ли. Для меня важен лишь главный герой. Он все же единственная жертва. Как мне это теперь кажется. Он один был не готов ни к чему подобному. Тут даже не важно, что именно выбило его настолько из колеи. Важно, что в результате он лишился рассудка. Он спятил еще до того, как узнал, что его тайна тайной не является. И можно только гадать, как бы повлияла на него вся эта история, если бы он знал всю правду. Для меня интересны, прежде всего, его отношения с окружающим миром, та грань, что разделала его существо и все остальное, внешнее. А они со всеми своими проблемами деторождения здесь лишь антураж, не смотря на всю их эксцентричность. Они ведь были его единственные близкие друзья. Те, кто мог бы на него хоть как-то повлиять, быть может, даже изменить его жизнь. Что, в конце концов, и произошло, только таким вот кошмарным образом. И вся пошлость произошедшего лишь выворачивает их отношения изнутри. Что могут дать друг другу близкие люди вообще? А ведь он почти ничего и никого внутрь себя не пускал. А они воспринимали его замкнутость как что-то само собой разумеющееся. В общем, я и сам не знаю, что ему пришлось пережить. Он до сих пор остается для меня загадкой. Был ли он изначально ненормален, в каком-то там смысле, и прогрессировал в своем безумии, или все же только эта ситуация свела его с ума. Сложно сказать.
— Да, я думаю. С другой стороны, если бы все было разложено по полочкам, то кому бы это было интересно? Неоднозначность — есть привилегия жизни.
— Ну, что-то типа того.

***

Странно, но после этого разговора, я не хотел даже вспоминать свой роман, старательно делая вид, будто его не было. Словно пытаясь освободиться от него. Как-то вдруг мне совершенно опротивела вся эта история.
Хотя нечто подобное бывало и раньше, и я решил было не обращать на это особого внимания. Просто старался не думать и все. В голове оставался только один вопрос, хотел ли я написать именно то, что я в результате написал. Вроде как нужно было создать трагедию, и я ее создал, но в чем ее наивысшее предназначение я не понимал. Хотя вопрос зачем, это вообще скорее из области ненужных сомнений. Написал то, что написал. Но настроение у меня все равно однозначно испортилось.
Уже вернувшись домой, я здорово жалел, что остался в своей квартире один. Мне теперь более чем когда-либо хотелось отвлечься от всего этого. Даже не обязательно разговаривать с кем-то, достаточно просто видеть кого-то. В подобной обстановке можно съесть себя живьем. И в подтверждение этим моим догадкам пустота вокруг раз от раза возвращала меня к мыслям о романе.
Этот мой герой, в сущности, был неплохой человек. Не дурак, добрый, начитанный, разве только слабый. Но настолько ли слабее меня самого?
А с другой стороны, ну и что, что слабый? В чем заключалась его слабость? В том, что он не смог принять случившееся, или в том, что не знал, как быть дальше? Или мораль одна, выживает сильнейший, а остальное лишь никому ненужная тягомотина. Но ведь мне интересна именно эта тягомотина. Иначе, что тогда останется в сухом остатке? И во что может превратиться этот будущий спектакль?
Надо все же поговорить еще с Лешкой обо всем этом. Прояснить ключевые моменты. Иначе мы с ним таких дров можем наломать. Мне даже как-то стало не по себе.
За окном разыгралась сильнейшая вьюга. Она взялась будто бы из ниоткуда и теперь остервенело билась в мои окна, рассыпаясь по стеклу снежной крупой. Ко всему прочему здорово похолодало, даже здесь, в квартире. Кот как спал на батарее еще утром, так не слез даже тогда, когда я вернулся. Не замерзнуть бы во сне.
А потом, в довершении всего еще и выключилось электричество. Наверно во всем доме, судя по чернеющему за окном колодцу двора. Теперь мне даже казалось, что что-то такое выключилось во всем мире, настолько пусто стало внутри и беспокойно.
Какое-то время я по инерции еще сидел и пил горячий чай, прислушиваясь к завыванию ветра в абсолютной темноте. За окном вообще что-то непрестанно двигалось и ухало, а невидимый ветер прямо-таки гудел в пространстве.
Стало и в правду очень холодно. Потому я выкурил сигарету и отправился спать. Все одно ничего больше не хотелось.
День прошел.
А через день приехала Марина, и все снова стало чуть проще и вместе с тем значительно сложнее. Что-то такое между нами здорово испортилось. Я будто посмотрел на нее какими-то другими глазами и не находил более того, что нас с ней сближало все это время.
Вообще у меня в голове происходили странные вещи. После того как я закончил роман, я непрестанно от него дистанцировался. И даже более от своего героя, чем от самого романа. Меня пугали те самые моменты в нем, которые я, возможно, списал с себя самого. У меня начинала проявляться навязчивая идея, что я это он и наоборот. И это противопоставление меня здорово изматывало. Раз от раза я лишь убеждал себя, что все это чушь, что ничего таково в этом нет, и что это еще ничего не значит.
Тревога как будто проходила.
Потом промелькнула очередная пара выходных, пролетела неделя и уже праздники на носу, а радужных перспектив никаких не появлялось. Одни смутные надежды и подозрения.
За все это время мы с Лешкой несколько раз обсуждали детали спектакля, несколько раз переругались. Потом он принес написанный им черновик сценария, который я совершенно забраковал и практически полностью переписал. Этот вариант в свою очередь забраковал Лешка. Так мы пинались сценарием раза четыре, пока он не превратился, наконец, в некий компромиссный вариант, более или менее, стильно оформленный. При этом моя аллергия к собственному роману то проходила, то появлялась вновь. Да и отпускало меня, так скажем, не до конца, словно под подписку о не выезде. Но видно внешние раздражители до поры до времени заслоняли собой внутренние.
Все же с Мариной жизнь своеобычно завертелась и стало не до депрессий. Опять по вечерам к нам потянулись униженные и оскорбленные всех мастей. И все поголовно отягощенные каким-либо провозглашенным талантом или же экзотическим ремеслом. Если не резчик по дереву, то непременно эксклюзивный маляр какой-нибудь. Или, на худой конец, грузчик из музея. Дым стоял коромыслом.
На работу я теперь ездил даже с некоторым облегчением, дабы не видеть, как пробуждается весь этот цвет нации, раскиданный по квартире и тут и там, надышавший перегаром так, что стекла к утру покрывались толстым слоем узорчатого льда.
Мороз все же пришел надолго и сразу заморозил все к чертовой матери по самое не хочу. Город застыл, словно в ожидании очередного несбыточного чуда.
Сегодня был последний рабочий день, он же последний день в этом году, а мне уже все до лампочки. Хоть последний, хоть первый. Ну, или мне так казалось, что мне все равно. Даже не знаю. Измотался я чего-то в последнее время. То одно, то другое.
Сегодня Лешка обещался притащить последнюю редакцию сценария исключительно для моего утверждения, и вроде бы на этом моя роль во всей этой чехарде заканчивалась. Я на это сильно надеялся, ибо под это дело давно уже забил на институт. Да и дома настала пора наводить порядок.
Дело дошло до того, что я решил не возвращаться сегодня домой и присоединится к Лешке, куда бы он там не шел праздновать. Мой дом мне временно опротивел. Марину, я так вообще видеть не хотел ни с какой стороны. Этим утром я уже серьезно с ней разругался, ибо терпение мое подходило к концу.
Ладно бы ее подруги со своими парнями, ну или такие же паноптикумы из консерватории. А то повадились ходить к ней хмыри натуральные. Один уж такой противный. Типа модный поэт со своим сборником в кармане пальто, которым он вечно тыкал в нос. Современная поэзия в его исполнении и еще доброго десятка других таких же расфуфыренных пижонов.
Но на этой почве он моментально спелся с Мариной так, что не разлей вода. А сам типичный жлоб с удручающими манерами. Чуть до греха меня не довел своей занудной меркантильной спесью. Как он у нас четвертый раз появился, я и не выдержал. Вчера всех из квартиры в первом часу ночи выставил, а сегодня предъявил ультиматум, что либо она одна, либо никого.
Она мне тоже стала высказывать много чего, да я и слушать не стал. Молча оделся и поехал на работу. Мне даже казалось, что если вдруг она от меня уйдет, я особо переживать не буду.
Такие дела.
Опять прыгает утренний город за окном автобуса, но на этот раз повсюду сверкают гирлянды и снег искрится по карнизам. Как-то позитивнее выглядел город в это утро. Особенно на фоне моего настроения.
Вот еще пара светофоров, пара рывков и я приехал. Так прошел еще один год. Я работаю тут уже второй год. Я продавец в магазине, торгующем дисками!
Последний день года работаем только до шести. Наши девчонки уже с утра как на иголках. Улыбаются, подлизываются, чтобы пораньше с работы слинять. А мы с Лешкой как два сапога пара, осунувшиеся, не выспавшиеся и злые. Хорошо хоть народу мало. Видно с подарками все уже кое-как разобрались. Только случайные посетители заходят раз в полчаса. Халява, в общем.
Лешка сует мне кипу отпечатанных листков. Многозначительно смотрит и ничего не говорит. Я понимаю, что это пьеса и иду читать в подсобку.
Меж тем настроение хуже не придумаешь. Как представлю заспанную растрепанную Марину в халате с покрасневшим от злости лицом, до сих пор в дрожь берет.
Кота жалко. Как он там, бедолага, все это переживает на антресолях? Люди то приходят грубые, не воспитанные. Надо бы уже успокоиться, а все никак не отпускает.
Стараюсь, однако, выбросить все это теперь из головы и углубляюсь в чтение, которое меня привычно затягивает. Быстро пробегаю глазами то, что уже было хорошо, застреваю в спорных местах. В перерыве делаю себе кофе, выглядываю в зал, на предмет посетителей, и снова углубляюсь в чтение. Незаметно пролетел еще один час, пока я, наконец, не дочитал до конца. В общем, все очень даже не плохо. Под этим я уже готов подписаться. Пусть будет так.
Тем временем в соседнем кабинете бухгалтера уже хлопнула первая пробка от шампанского. Веселье начинается. Оленька, небось, уже там.
— Пойду ка я к Лешке, — думаю, — а то ему там совсем тоскливо, наверное.
Тот, однако, не скучал, а врубил музыку на полную катушку, самую непрезентабельную, и нагло сидел за компьютером, повернувшись ко всему остальному миру спиной.
— Пойдем, — говорю, — покурим.
— Ага, — говорит, — пойдем.
И нехотя отрываясь от экрана, идет за мной на улицу.
— Прочитал. Вроде как ничего. В общем, оставляй этот вариант. От добра добра не ищут.
— Еще бы тебе не понравилось. Я сутки сидел, писал и думал, потом думал и снова писал.
— Сутки! Насмешил. Это после того, как в основном все уже было написано.
— Ладно, ладно. Успокойся. Ты у нас главный писатель. Ты.
— Иди ты на фиг. Зато ты у нас все в одном лице. И писатель, и художник, и режиссер, и критик во все стороны. Александр Огуреев.
— Ты чего такой злой? — подозрительно он меня спрашивает, — праздник ведь. Тебе веселиться положено.
— Ты на себя посмотри, — говорю.
— Ну а все же. Случилось что?
— Да ничего конкретного не случилось. Все, в общем, свое, родное.
— У тебя всегда ничего конкретного. С Мариной своей поругался что ли? Чушь какая. Она же у тебя за пять минут отходит.
— Она-то, может, и отходит, да я, кажется, уже нет.
— Расстаетесь? — с восторгом спросил меня Лешка, — как интересно!
— Циник ты, — с укоризной ему говорю, — что ты понимаешь в серьезных отношениях?
— Тут ты прав. Абсолютно ничего, — неожиданно согласился Лешка и по-отечески положил мне на плечо свою руку с дымящейся сигаретой, — ты вот что, забей на все это. Поехали лучше сегодня за город, новый год встречать. А?

***

После пяти свалили кассирша с бухгалтером, и мы с Лешкой тоже накатили для профилактики, чтобы поднять моральный дух и создать нужное настроение. А через час, закрыв магазин до следующего года, мы уже стояли у метро, дожидаясь каких-то там очередных Лешкиных подруг.
Вокруг кипела праздничная жизнь города, пьяные мужики с бутылками, тетки с тортами и авоськами, дети увлекаемые родителями куда-нибудь в гости. Над всем этим возвышалась покосившаяся пластиковая елка с огромными пластиковыми же шарами. Пластик воистину заменил нам практически все.
Толпу, образующуюся от подъезжающих маршруток и троллейбусов, методично засасывало в себя теплое уютное метро. Все вокруг проистекало обыкновенно и успокаивающе. И мне нравилось так стоять в самой гуще кипевшей вокруг меня жизни и ощущать себя частью всего этого круговорота.
Мы еще накатили коньячку, выкурили по сигарете, переминаясь на закоченевших ногах, и тут к нам подскочили две юные красавицы, раскрасневшиеся и ясноглазые. Мы тут же подхватили их под белы ручки и тоже юркнули в метро.
Там в глубине в грохочущем поезде медленно оттаивало тело, и алкоголь, освобожденный этим теплом, достиг, наконец, застывшего сознания, приятно его обволакивая и уводя в сказочные дали.
Мне сделалось весело. Марина улетучилась куда-то вместе со всеми моими осточертевшими сомнениями. И я временно всплыл на поверхность, с восторгом разглядывая Лешкиных девиц. До чего, однако, хороши и соблазнительны. Он право время зря не теряет.
Мы о чем-то таком говорили, о чем-то необязательном и отвлеченном. Я настолько увлекся этой беседой ни о чем, что не заметил как мы доехали до вокзала и погрузились в электричку, снаружи всю замороженную и искрившуюся при свете вокзальных фонарей. А буквально через пару минут поезд тронулся, и мы все поехали куда-то, я даже не понял куда. Я даже не обратил внимания, с какого именно вокзала мы уехали, до того я доверился этому бурному течению уносившему меня теперь в прекрасную неизвестность. Уж праздник, так праздник. Пусть будет праздник.
Где-то через полчаса мы вывалились из поезда прямо в огромный сугроб, покрывавший собой всю платформу. По дороге в поезде мы допили коньяк, и теперь нам были не страшны любые морозы и вообще препятствия.
От платформы мы какое-то время пробирались по узкой тропинке меж высоченных сугробов, пока не выбрались к огромному дому, в окнах которого горел свет, а из трубы валил дым. За домом я разглядел что-то типа небольшого озерка, сплошь покрытого льдом, а сам дом стоял окруженный огромными разлапистыми елями, засыпанными снегом. Где-то за домом располагалась видимо баня, маленький сруб, из трубы которого тоже шел дымок. Зрелище весьма соответствовало моему праздничному настроению, и праздник незамедлительно начался.
Внутри мы сразу оказались за накрытым столом. Общество было разумеется театральное и до крайности распущенное, но зато веселое. Незаметно мы выпили еще, закусили как следует и вскоре стало совсем все равно. Я непрестанно с кем-то знакомился и долго говорил о чем-то таком, как мне казалось чрезвычайно важном, но не слишком значительном.
Изредка всплывал Лешка в обнимку с очередной подругой, мы с ним выпивали, и он исчезал вновь. Незаметно и ко мне тоже пристроилась одна из тех девчонок, что ехали с нами в поезде. Она все выспрашивала у меня, как мы познакомились с Алексеем, и чем я непосредственно занимаюсь. При этом она так и норовила меня приобнять и то и дело томно заглядывала в глаза.
Я в ответ длинно и пространно ей отвечал, хитро улыбаясь при этом, не препятствуя ее этим всяческим поползновениям. Мне теперь даже хотелось пуститься во все тяжкие. И я решил про себя, что пусть будет, что будет.
Потом внезапно я оказался в бане абсолютно голый в окружении других голых людей, среди которых были и дамы. Тут же была и моя новоявленная знакомая, все так же заглядывающая мне в лицо. Потом мы купались в проруби, после чего я временно протрезвел.
Тут как раз по радиоприемнику с треском прозвучали куранты, мы выпили шампанского, все чисто вымытые и румяные, а потом вакханалия продолжилась.
Мы бесконечно ели какой-то безвкусный торт, заедая его шпротами, пили чай, запивая его водкой, которую в свою очередь запивали шампанским. Кто-то в углу настойчиво декламировал похабные стишки. Праздник был в самом разгаре.
Сквозь туман стоящий перед глазами я различал лишь зыбкое движение, но это не доставляло мне никаких неудобств. И только мерцание свечей оставалось для меня чем-то реально существующим, и еще была музыка.
Очнулся я утром, лежа на огромном топчане среди других таких же спящих людей, все в одежде и под огромным ватным одеялом, сшитым из разноцветных лоскутов. С одной стороны от меня спала давешняя девица, а с другой стороны пристроился мрачный бородач в драном тельнике и в ушанке.
Через заиндевевшее окно пробивался далекий дневной свет, трещала печка в углу, и кто-то бряцал посудой в соседней комнате. Вот он, новый год.
Я кое как выбрался из под одеяла и пошел искать туалет. Я точно помнил, что вчера неоднократно туда ходил, но где он находится, вспомнить никак не мог. В результате я выскочил на улицу, оцепенев на мгновение от мороза и солнца, и тут же обнаружил покосившийся туалет, притулившийся за огромной елью.
Вокруг меня простиралась сверкающая благодать, напрочь выветривающая похмелье из головы. Обычно на утро я сожалел о том, что оказался там, где оказался, мечтая лишь об одном, побыстрее улизнуть домой. Но теперь я был рад, что я именно здесь, а не где-нибудь еще. Я абсолютно ни о чем не жалел.
Весь день происходило медленное пробуждение и продолжающееся застолье. Люди выходили сперва помятые и раздраженные, но усевшись за стол, постепенно преображались и надирались вновь.
Лешка по своему обыкновению встал еще до меня и теперь уже изрядно пьяный болтал о чем-то без умолку.
В общем, все повторялось. Снова была баня, купание в проруби, катание с горы на огромных деревянных санях и снова застолье, то ли с танцами, то ли с пением.
С девицей той мы уже здорово сошлись, непрестанно разговаривая о чем ни попадя. Присмотревшись к ней при свете дня, я нашел ее даже очень привлекательной и теперь тоже то и дело заглядывал ей в самые глаза и ненароком приобнимал одной рукой. Что и говорить классно мы проводили время.
Но на третий день у меня уже началось легкое дежавю. Моя девица с утра с подругой уехала, сославшись на сессию. И я немедленно заскучал. Она правда забрала у меня номер телефона, но что мне было с того теперь.
Лешка был невменяем, как и подавляющее большинство оставшихся. Делать было нечего, и я тоже здорово напился в обнимку с тем самым бородачом в тельнике.
Тот оказался художником и довольно оригинальным собеседником. Говорили мы с ним в основном почему-то о южной Америке. И, хоть я практически ничего не знал об этом материке, горячо и уверенно его в чем-то убеждал всю дорогу.
На следующий день прямо с утра мы с Лешкой уехали тоже. Пора и честь знать. Послезавтра на работу и нам обоим требовалась очевидная адаптация в социуме.

***

Лишь только я сел в заснеженный утренний поезд, сразу город снова забрался во мне на свое законное место. Лешка углубился в чтение какой-то замусоленной книжки. Да, в общем, и говорить-то не хотелось ни капли. Оскомину уже набила эта говорильня за трое суток. Что и говорить, отходняк.
А впереди один тот же прошлогодний город со вчерашними людьми и ничего больше. И вот я уже еду в самое его нутро. Надеюсь, Марина, по крайней мере, не спалила нашу квартиру. Я ей что-то такое сказал перед отъездом, что-то такое, что должно было бы расставить все по своим местам. Да только теперь я и не помнил, что именно. Уже не важно.
Однако квартира оказалась абсолютно пустой. Лишь кот кинулся мне под ноги с обиженным воем и тут же стал яростно тереться о мои ноги. Оголодал, не иначе. Сразу было понятно, что последние пару дней здесь никто не жил. Кроме того исчезла изрядная часть вещей. И что-то мне подсказывало, что исчезли именно ее вещи. Что ж, наступила хоть какая-то определенность.
Хорошо я по старой памяти благоразумно забежал по пути в магазин. Будет что перекусить. Но первым делом надо накормить кота. Он больше всех пострадал и пострадал ни за что.
Неужто у меня начинается новая жизнь? Даже забавно. Но какого-либо сожаления я пока не испытывал. Может от усталости, а может оно все и к лучшему?
В голове меж тем назойливо что-то вертелось и требовало выхода. Какое-то застывшее видение, картинка. Тогда я механически включил компьютер и сел писать. Что-то такое про темное царство метрополитена.
Почему-то пока я ехал от вокзала до дому, меня неотступно преследовала мысль о пронзающих землю транспортных норах. Идея была настолько абстрактная, что я сначала не обратил на нее никакого внимания, и только теперь эта картинка трансформировалась в нечто большее.
Перед глазами стоял гигантский муравейник с прорытыми сверху донизу ходами и туннелями. Нечто апокалиптическое. И при этом, на фоне всего этого кошмара, текла абсолютно нормальная размеренная жизнь. Будто никто и не подозревал, что на самом деле живет в обыкновенном муравейнике огромных размеров.
В общем, я начал писать новую сказку. Рядом расположился сытый и довольный кот. Время потекло дальше.
Вечером, когда вдохновение исчезло, будто его и не было, я впал в предсказуемую депрессию. После такого количества выпитого алкоголя, это было неминуемо. Тогда я стал размышлять над неминуемостью как таковой. Насколько, например, неминуемым было наше расставание с Мариной? Теперь мне кажется, что абсолютным.
Когда мы встретились сколько-то там лет назад, мы были еще девственно юны и чисты. Наши личности были однозначно не сформированы. А когда они с течением времени таки сформировались, оказалось, что мы разошлись как в море корабли. Оставалось лишь что-то неуловимое, что еще сближало нас. Но и оно, это неуловимое, таяло буквально на глазах. Так что выходит, что сие было неизбежно. И тут уж раньше или позже, но оно бы случилось. Уж лучше раньше, по-моему.
Успокоившись относительно этой темы, я стал размышлять о неминуемости своих литературных занятий. Тут все оказалось сложнее. Я не был уверен в их неминуемости, разве только иногда.
С другой стороны, есть масса людей, которые писать и вовсе не могут, мало того, не хотят. Если бы это было совсем не моим, я вряд ли бы снова и снова к этому возвращался. Если конечно я не подменяю одно другим. Удовольствия тут, прямо скажем, не так уж и много. Удовлетворение слишком быстро сменяется если и не разочарованием, то сомнением уж точно. Мне еще никто не говорил, что я пишу хорошо, классно, прикольно, интересно или хоть что-нибудь в этом роде. Даже тот же Лешка. То есть извне никакого подтверждения или опровержения не поступало.
Хотя с опровержением-то все просто. Достаточно сунуться в какое-нибудь издательство и тут же получишь его себе полные штаны.
С другой стороны, чистое искусство, если это конечно оно, изначально существует само по себе, вне зависимости от чьих-то там мнений и убеждений.
За окном стемнело. Я встал, потянулся и решил произвести ревизию. Типа, что упало, что пропало. Интересно же, что именно твоя недавняя подруга считала безраздельно своим. Главное елка на месте, компьютер и кот. Ну, на счет одежды и косметики понятно. Я даже смотреть не стал. Из посуды исчезло все сколько-нибудь презентабельное. Ну это тоже ерунда. Оставшегося мне и так хватит с избытком. Музыкальный центр исчез. Туда ему и дорога. Зато телевизор остался, ибо был он старый и огромный. Я тут же его включил, чтобы создать информационный шум. Исчезла целиком одна тумбочка, занимаемая исключительно ее вещами. На здоровье. А вот и записка с ключами. Прощай, не ищи меня больше. Ну и так далее. А за ключи, спасибо.
Шкаф почти пустой. Остался один комплект пастельного белья. Ну и на том, опять же спасибо. Что ж, мосты сожжены.
Присутствовал только непонятный осадок от того, что это бесспорно верное решение приняла именно она. Хотя я ей по идее и не оставил другого выхода. Да и сказать ей так прямо, проваливай, я бы все равно не смог.
В желудке между тем возникла неприятная пустота, и я потащился готовить себе ужин. Жизнь, какая бы она там не была, продолжалась, и следовало всячески ее внутри себя поддерживать. Мало ли, что ждет меня в будущем.
И тут я внезапно вспомнил свою новогоднюю знакомую. Я даже не спросил у нее, как ее зовут. А вдруг еще позвонит?
Эта мысль прозвучала столь радужно, что я даже улыбнулся в пустоту. Будь что будет, право слово.

***

Дальше на много-много дней потянулась однообразная зима. Как всегда бывает после нового года. Про Марину со временем я и думать забыл, словно ее и не было, и как видно она обо мне тоже.
Лешка носился весь взмыленный со своей пьесой. Я налаживал свой холостяцкий быт. Впрочем, не то чтобы налаживал, жил и все. Просто постепенно привыкал к своему этому новому однообразию. Во всяком случае, я писал свою сказку, и никто мне больше не мешал делать то, что я хочу.
Сказка здорово меня спасала от ненужных мыслей вообще. По крайне мере, от мыслей о романе. А когда мы с Лешкой говорили о пьесе, я говорил об этом сугубо технически. Слава богу, Лешка меня особенно и не мучил.
Зато по ночам мне часто снились пронзительные сны, навеянные тем самым сюжетом. Меня даже посещали шальные мысли, что пока спектакль не состоится, вся эта история меня от себя не отпустит. Словно сам дух романа витал надо мной, и успокоится он лишь после своей театральной реинкарнации. Не раньше.
И все бы оставалось неизменным, если бы в один прекрасный день мне не позвонила та самая девчонка с нового года. В кои-то веки днем зазвонил телефон, и в трубке я сразу узнал ее голос. Честно говоря, я уж и не чаял.
Встретились мы в первый раз в кафе после работы. Лешка уже умчался в свое училище, так что его я и не приглашал. А на улице стоял такой мороз, что идти куда-то там еще не хотелось.
Ожидая ее за столиком, попивая горячий крепкий кофе, я думал о том, что мне принесет это новое знакомство. В общем, просто так, мысли не о чем.
Она немного опоздала, но, по крайней мере, было видно, что спешила. Она так и влетела в заснеженном пальто с улицы, вся раскрасневшаяся и, сразу увидев меня, смущенно улыбнулась.
Мне же подумалось, что она совсем не такая, какой запечатлелась в моей памяти. Безусловной красавицей она не была. Скорее было в ее облике нечто таинственное, обаятельное, может быть. И еще этот взгляд, пронзающий меня насквозь.
Мы поздоровались, обменялись любезностями, вспомнили совместно проведенный новый год и пригубили вина. Потом еще повспоминали все тот же новый год. Что поделать, ведь у нас больше не было никаких совместных воспоминаний. Выпили еще.
— Насколько я знаю, ты физикой занимаешься? — спросила она меня вдруг как-то неловко.
— Ну не то чтобы чистой физикой. Но, в общем, скорее да, — отвечаю, подозрительно глядя на нее.
Она сама заметила эту свою неловкость в прозвучавшем вопросе и смущенно решила продолжить. Раз начав, как говориться.
— У меня тут возникли большие проблемы с учебой. Необходимо срочно реферат написать на очень специальную тему по физике. А я не в зуб ногой. Сама точно не успею, осталось всего три дня. Иначе меня до экзамена не допустят, ну и отчислят, в конце концов.
При этом она с такой мольбой мне улыбнулась, что мне тут же сделалось смешно. Но смеяться у меня не получалось. Получилось только почти улыбнуться.
Так вот оно в чем дело.
— А ты в каком институте учишься? — спрашиваю уже совсем спокойно, — и на какую тему требуется реферат?
Зато я узнал, что зовут ее Лена.
Так и началась моя личная жизнь в новом году. Одновременно с этим, в качестве некой компенсации, что ли, меня охватил небывалый ажиотаж во всех моих земных делах. Я взялся за диплом, ездил в институт и даже совершенно случайно выступил на семинаре. Речь даже зашла об аспирантуре. Но это скорее фантазии моего руководителя. Не знаю уж, насколько меня еще в этом темпе хватит.
Сказка тоже писалась сама собой. И как-то так легко и интересно писалась. Без оглядки. Вообще все вдруг проснулось и ожило. Хоть до весны оставалось еще больше месяца. Я даже боялся задумываться о причинах своего этого эмоционального подъема, просто делал, что делается и все. Подобный эмоциональный подъем на самом деле бывает у всех, его просто нужно правильно использовать.
Так незаметно прошел январь.
В начале февраля я был приглашен Лешкой на первую репетицию нашей с ним пьесы. Вернее на первую читку. Кажется, это так называется. Я было стал отнекиваться, но он продолжал стоять на своем.
— Ты должен присутствовать при первом обсуждении пьесы с актерами. Ну, чтобы поддержать меня, или наоборот, во время остановить. Сценарий они уже должны были прочитать. А теперь будут самые первые прикидки, как и что. Хотя бы один раз сходишь, посмотришь на актеров. Послушаешь их мнение.
В конце концов, я не устоял и согласился. Действительно, трудно, что ли. И после работы мы поехали к кому-то на квартиру. Дескать, там для начала удобнее. Ну, на квартиру, так на квартиру.
В этой квартире нас встретил высокий и тощий парень в очках, он открыл нам дверь и, улыбаясь просто так, провел нас в гостиную. В первый раз я увидел комнату, которую иначе и не назовешь. Во-первых, там явно никто не жил, а во-вторых, она была именно гостиной и ничем больше.
Там уже сидели видимо актеры и пили чай. Два молодых человека и девушка. А тощего парня Алексей мне представил как ихнего художника постановщика или просто художника. Я вроде слушал, но не совсем понял наверняка. Понял только, что квартира эта его и у них в училище он занимается декорациями.
Потом мы какое-то время знакомились. Вернее это меня всем представляли, а я только краснел и не знал куда деться. Лешка неизменно говорил обо мне как о писателе. И все сразу стали смотреть на меня со значением. А я этого терпеть не могу, когда так смотрят, будто чего-то от тебя ждут. Но отступать было некуда, и я пытался соответствовать этому громкому званию. Грозно хмурил брови и стремился залезть куда-нибудь в самый дальний угол.
Тут долговязый притащил чайник, и мы уже все вместе продолжили пить чай и пили его неимоверно долго, болтая обо всем на свете, и только ни слова не говоря о будущем спектакле. Причем больше всех говорил именно Лешка. Он флиртовал, веселился и непрерывно что-то рассказывал. Так что постепенно я начал клевать носом и незаметно перебрался-таки в угол на роскошный диван, где немедленно задремал.
Очнулся я, когда чтение пьесы уже подходило к концу. Я уж не знаю, до какой именно сцены они успели дойти, но очевидно главный герой пребывал в состоянии аффекта. Актеры очень красноречиво расположились в интерьере с листками сценария, а между ними бегал Лешка, сразу став деловым и строгим, и что-то монотонно говорил самому из них щуплому, но при этом, как мне показалось, самому адекватному актеру. Он-то и играл главного героя.
— Ты Петя, только внешне лицо будто второстепенное. По факту именно ты здесь главный герой. Именно тебя должен видеть зритель, все твои переживания. Чуть ли не твой внутренний мир. Так что вывернись на изнанку, но покажи трагедию. Если ты ее не вытянешь, вся пьеса полетит к чертям собачьим. Постарайся, прошу тебя, — устало уже твердил Лешка, — ты ведь можешь, я знаю.
Петя только растерянно что-то про себя бубнил и тер красные уже глаза своими длинными пальцами.
— Я ведь все правильно ему говорю? – неожиданно обратился ко мне Лешка.
— Все правильно, — говорю, и тут же пронзительно зеваю.
Не надо было мне все-таки сюда приходить. И без меня бы обошлись.
— Я попрошу всех учесть мои замечания. В следующий раз репетируем первый акт целиком уже на сцене. Времени остается не много, потому прошу отнестись ответственно. Перечитайте еще раз, поставьте себя на место своих героев. Не подведите меня, умоляю.
Я так понял, что репетиция закончилась. На часах было что-то около половины одиннадцатого. Ничего себе. Это я почти четыре часа спал. Лешка при этом стал интенсивно собираться, поглядывая на часы.
— Побежали, — мне говорит, — у меня еще встреча сегодня. Без пятнадцати я должен быть у метро.
— Очередной роман? – спрашиваю.
— Ну, что-то типа того. Пригласили в гости.
— Все, мы помчались. До завтра!
Выходим в морозную ночь. Остальные остались пить чай. Сколько они этого чаю выпивают. С ума сойти можно.
Подбегаем уже впритык к метро. На углу спиной девушка стоит, мерзнет. Лешка к ней подошел и приобнял шутливо, извиняясь. Тут девушка обернулась, и я тут же узнал Лену. И снова тот же взгляд. Вот черт!
— Здравствуй, — уныло говорю ей, — давно не виделись.
— Ой. Привет! – улыбнулась она мне и снова как-то растерянно, — ты с нами?
— Да нет, — говорю, — не думаю. Реферат-то подошел? Все в порядке?
— О да! Огромное тебе спасибо. Препод был в восторге. Я тебе звонила, поблагодарить хотела, да только тебя дома все время не было. Никто не подходил.
— Я просто телефон отключаю, когда работаю. Ничего страшного. Поблагодарила теперь.
— Может ты действительно с нами? – без энтузиазма спросил меня Лешка, — мы в гости собрались. Выпьем, закусим. А?
Еще чего не хватало, путаться у них под ногами. Если бы все было так просто, Лешка бы уже давно пригласил. Он любил меня приглашать. Все время звал то туда, то сюда.
— Да нет уж. Я что-то устал сегодня. Спать хочу, — соврал я, — да и вообще, я как-то не в настроении.
— Да ты уж поспал сегодня, — смеется Лешка, — тоже мне помощник.
— У тебя и без меня все отлично получается. Куда мне в твое ремесло лезть? Только мешать, разве. Ладно, не буду вас задерживать. Желаю удачи!
Девушка посмотрела на меня, как мне показалось, с сожалением и неожиданно поцеловала в щеку. Лешка же мужественно пожал мне руку, подмигнул и, подхватив ее под руку, удалился в метро. Мне же тут было до дому рукой подать, и я не спеша побрел пешком.
Иллюзии, что теплились еще во мне до сих пор, рухнули окончательно. Вот ведь дерьмо какое. Все же она чем-то меня здорово зацепила. Один взгляд чего стоит.
День прошел.

***

На следующее утро я проснулся в ужасном настроении. Все, что происходило вокруг меня, казалось мне теперь неправильным и ненужным.
Чтобы восстановить свою карму, я решил устроить генеральную уборку. Немедленно. Будто именно вся эта пыль и грязь мешает мне теперь свободно дышать. Долой все лишнее из моей жизни.
Если то место, в котором ты теперь находишься, выглядит как тупик, следует выбрать другой путь. Только для этого необходимо вернуться в начало.
Первой моей жертвой пала елка, которую я, наконец, собрал, уложил в коробку и убрал с глаз долой в стенной шкаф. Потом я вытащил кучу мусорных мешков, оставшихся с позапрошлогоднего ремонта, и стал сгребать все, что валялось под ногами, на полках, в шкафах и на подоконнике. Оставлял я лишь безусловно необходимые вещи и книги, все остальное летело в мешок. В результате у меня в коридоре скопилось пять таких мешков. И я недоумевал, как такое количество мусора могло умещаться в моей относительно небольшой комнате, но факт оставался фактом.
Потом я перешел на кухню и проделал там то же самое. Потом последовала ванная, туалет и собственно сам коридор. Мешков стало восемь. Страшное дело. Я быстренько оделся и выкинул все эти мешки на помойку. Затем я взял пылесос и тщательно пропылесосил все, до чего только смог дотянуться. Окна были раскрыты настежь, и температура в квартире быстро упала, зато образовалось ощущение долгожданной чистоты и свежести. После пылесоса я взялся за ведро с тряпкой и вымыл везде пол. Потом выскоблил газовую плиту, раковины, ванну. Потом вымыл стекла во всех окнах. Закончив с внешней уборкой, я взялся за стирку, загрузив стиральную машину под завязку. А потом я абсолютно голый и сам отправился в душ.
И терапия принесла свои плоды. Выбравшись из душа и натянув все чистое, глядя на девственную чистоту в квартире, которая по ощущениям сразу стала, чуть ли не, в два раза больше, я почувствовал себя не в пример лучше. На все про все у меня ушла вся первая половина дня. Так что о завтраке уже можно было не думать.
И я стал думать об обеде. Но тут думай не думай, но если холодильник пустой, обед из ничего не приготовиться. Не умею я закупаться продуктами на много дней вперед. Пришлось ко всему еще идти в магазин.
И только через час я смог приступить к своеобычному таинству приготовления пищи. День, таким образом, протекал в делах хозяйственных, что меня здорово устраивало.
Начистив огромную кастрюлю картошки, я поставил все это на огонь, а сам устроился с баночкой пива полистать свежекупленный журнал.
Все, так или иначе, образуется, просто не нужно ожидать слишком многого. Иногда гораздо полезнее заняться чем-нибудь полезным.
Как только закипела картошка, из прихожей раздался звонок в дверь.
— Кого там еще черт принес? — думаю, нехотя откладывая журнал и поднимаясь.
Оказалось, пришел Лешка. Он вообще не баловал меня своими визитами, и я был немало удивлен его появлению.
— Здорово, — говорю, — какими судьбами?
— Да вот. Оказался в твоих краях. Решил заглянуть. Забегался я сегодня, передохну у тебя тут чуток.
— Пиво будешь?
— Не откажусь. Слушай, а пожрать у тебя ничего нет?
— Сейчас будет. Картошка только свариться и будем есть.
— Как-то у тебя здесь непривычно чисто. Уборкой что ли занимался?
— Ну. Решил в очередной раз начать с чистого листа. Слишком много накопилось ненужного. Все эти следы из прошлого.
— Понятно. Дело хорошее. Пишешь еще что-нибудь?
— Да. Ковыряюсь помаленьку. Но пока ничего определенного. Что-то типа сказки. Всегда мечтал написать именно сказку.
— Сказка — это правильно. Слушай, что я тебе хотел сказать, я тут твою книгу одному критику дал почитать. Надеюсь, ты не в претензии? Я его давно знаю, он у нас в училище лекции читал. Хороший дядька, на самом деле. Понимающий и без комплексов. Просто он заинтересовался вдруг моим сценарием, спросил, что и откуда. Ну, я ему и сунул. Пусть читает. А вдруг понравиться.
— Ну, дал и дал. Хуже-то точно не будет. Даже интересно было бы узнать его мнение. А то у меня с этим туго.
— Ну, тогда, если он проявит интерес, я ему твои координаты дам, пообщаетесь. Тебе уж точно полезно будет. Все же авторитетное мнение, как-никак. Да и мало ли что.
— Мало ли что, это что? Неожиданное признание? Успех? С тех пор как я стал писать, мне кажется, я обнаруживаю в себе только новые проблемы и комплексы. Впечатление такое, что иногда меня не хватает даже на собственную фантазию. Вот так вот всплывет что-то, хватаешься за перо, переживаешь, нервничаешь, ищешь. А потом оказываешься, словно перед глухой стеной. И не знаешь, что делать дальше. То ли мозгов не хватает, то ли и фантазия у меня какая-то сама по себе ограниченная. Словно натыкаешься на свои собственные пределы. От этого здорово не по себе становиться. Ощущение такое, что ты то и есть самая настоящая бездарность. А не писал бы, так и не переживал бы зря. Школа, институт, семья, работа. Только геморрой на свою голову выискиваю, а больше ничего. Еще роман этот до сих пор из головы не выходит. Словно я все это сам пережил в действительности и вот-вот сойду с ума.
— У тебя видимо кризис жанра. Ничего страшного. Не ты первый, не ты последний. Думаешь, у меня всегда все прет и вставляет? Просто в такие моменты я перестаю анализировать, предпочитая действовать. А время покажет. Даже если придется потом все переделывать и переосмыслять, по крайней мере, я не сидел в пустом ожидании неизвестно чего. И это само по себе лечит, в каком-то смысле.
— А если все опротивело? Если все из рук валиться и не за что ухватится, тогда что?
— Тогда надо заняться чем-то принципиально другим на какое-то время. Кризис есть неотъемлемая часть производства. Нет кризиса, нет творчества. Не надо слишком много об этом думать, ибо эти размышления сами по себе есть тупик. Можешь делать — делаешь, не можешь — делаешь что-нибудь еще. Это вполне универсальное правило, даже если ты по натуре своей полный раздолбай и лентяй. Только вакуум рождает вакуум. Сидеть и киснуть в своей пустоте это не выход. Надо почаще разбавлять свою жизнь иными гранями, и все рано или поздно встанет на свои места.
— Звучит, конечно, красиво. Только насильно разбавлять тоже не очень получается.
— Ну, это дело привычки. Ты попробуй, а потом оно само пойдет. Хотя, я согласен, и это тоже не всегда помогает. Все зависит от ситуации. Но и самого себя топить тоже не следует. Потом можно и не всплыть.
Еще какое-то время мы молча пили пиво, курили и ждали пока приготовиться картошка.
— А ты когда успел с Ленкой сойтись? Когда новый год что ли отмечали? – спросил, наконец, Лешка, разглядывая мой журнал и попивая пиво.
— Ну да. Хотя мы особенно и не сходились. Встретились один раз, насчет ее реферата, и все. А что?
— Ты если что на меня не смотри. У меня с ней ничего нет, да и не было. Исключительно приятельские отношения. А она про тебя постоянно спрашивает, приветы передает. Хорошая девчонка, умница, но не моего вкуса. Ты же знаешь, я сторонник мимолетных отношений, а с ней такое не пройдет. Тоже, наверно, как и ты, жаждет серьезных отношений.
— Мне не показалось, что она мной как-то особенно заинтересовалась и жаждет серьезных отношений. Впрочем, поживем-увидим. Мне кажется, я как-то тоже разочаровался в серьезных отношениях. Одному однозначно проще. Но может это временно?
— Даже не сомневайся. Я бы на твоем месте проявил бы инициативу. Под лежачий камень вода не течет. Тем более, если тебе все остальное опротивело. Я со своей стороны создал для нее твой положительный образ. Так что дальше дело твое.
— Когда спектакль? – решил я сменить тему разговора, — успеваешь?
— Да хрен его знает. Пока еще ни одной нормальной репетиции не было. Но я чувствую, что проблемы будут. Мне показалось, что они не особенно врубаются в тему. Да еще ладно, если бы просто не врубались, чего еще ждать от этих пижонов, хуже, что не хотят врубаться. Привыкли на халяву халтуру гнать. Минимизация средств, бля. А гонору до фига. Придется, видимо, становиться тираном, дрючить и делать все по-своему.
— Ну, на то ты и режиссер. Назвался груздем, полезай в кузов.
Лешка только махнул с досады рукой, и сделал большой глоток пива.
К картошке я отварил сосисок, и мы сели есть. Оказывается, я здорово проголодался, даже как-то совсем не заметно для самого себя. Лешка тоже, судя по всему, давно ничего не ел. Так что остановились мы только тогда, когда съели все, что я приготовил.
— Блин. Уже седьмой час, — опомнился вдруг Лешка, — мне бежать надо. Извини.
— Да чего там. Если надо, беги, конечно, — говорю.
Он быстро оделся, распрощался и вышел вон.
Все у него какие-то неотложные дела. Счастливчик. У меня тоже были дела, но вся беда была в том, что все они были необязательные. А иногда нужно что-то делать через себя. Потому что надо. Так проще оставаться в струе. Иначе не успеваешь адаптироваться, как тебя в очередной раз выбивает из колеи куда-то там еще.
Я принялся механически мыть посуду, придумывая для себя какое-нибудь важное и неотложное дело. Но дело никак не придумывалось. Компьютер даже включать не хотелось. Впечатление было такое, что меня немедленно стошнит от одного только вида рабочего стола Windows. Дурной, в общем, признак. Что-либо читать не хотелось тоже. Мысль о дипломе вызывала не менее бурную отрицательную реакцию. Как-то так.
Оставалось быть проще. Достать пару банок пива и завалиться перед теликом в ожидании какого-либо просветления или хотя бы появления конкретных желаний.
Таким образом день и прошел.

***

Февраль в след январю пролетел столь же незаметно, что, вообще говоря, с ним редко случается. А тут как-то раз, и пришла весна. То ли потому, что работы было много, то ли потому, что то и дело помогал Лешке со спектаклем, да и в институт я стал наведываться регулярно. С одной, впрочем, целью, побыстрее защититься и забыть про его существование.
К тому же я, следуя Лешкиному совету, решил разнообразить свое существование и мотался с ним по гостям, когда ничего другого делать не хотелось. Все лучше, чем валяться перед телевизором или киснуть от депрессии. Хотя иной раз мы там так перебирали, что утверждение это становилось спорным. Ну да все равно разнообразие.
А на этой неделе хитроумный Лешка снова столкнул нас с Леной на своей собственной репетиции. Подобные интриги вообще в его вкусе, устраивать чужие судьбы и все такое.
Дело было во второй половине дня и позади уже часа три безостановочных метаний по сцене. Причем одних и тех же. Я сидел в первом ряду и явственно страдал, когда она появилась откуда-то сбоку и растерянно окинула взглядом пустой и темный зал. Потом увидела меня и радостно мне улыбнулась. Но тут же, словно смутившись этой своей радости, стала смотреть куда-то на сцену, с деланным интересом и улыбаясь сама себе.
Так до конца репетиции мы и проболтали, глядя на сцену и словно не видя ее.
Меня немедленно снова пронзил ее взгляд, и, хоть ни о чем особенном мы не говорили, сложилось ощущение, что все может быть. Такое бывает. Вроде и ничего, а ощущение появилось.
Все остальное свободное время я занимался лишь своей сказкой. От нее моя хандра утихала, и голову заполняли новые картинки и новые надежды. Потому раз от раза я принимался за нее с еще большим вожделением.
Я еще больше утвердился в собственной идее, что все эти литературные упражнения для меня в первую очередь есть справление естественной надобности, физиологическая потребность и ничего более. То же самое, что пить и есть. Не пишешь, значит что-то не так. То ли запор, то ли истощение.
Это мое собственное объяснение меня здорово успокаивало и в каком-то смысле привносило недостающую целостность моему мироощущению. Все-таки все надо разложить по полочкам.
За окном автобуса по дороге на работу снова проносится город, но рассвет где-то там наверху уже рассеял серые сумерки. Город сразу обрел какие-то дополнительные, скрытые до сих пор, черты. Словно мы все понемногу всплывали из глубин на поверхность.
Даже в мертвой столовой, напротив нашего магазина зашевелилась жизнь. Там целыми днями ковырялись какие-то еле различимые люди в рабочей одежде, таскали провода, сверлили и пилили. Словно муравейник проснулся.
И это тоже раздвигало былые границы. Все вокруг раскрывалось, словно сложенная бумажная коробочка с секретом.
С Лешкой по утрам мы даже забывали здороваться, настолько часто мы виделись в последнее время. Кассирша Олечка даже вообразила, что мы поссорились. Но это было в ее духе, что-нибудь непрестанно воображать. Да еще что-нибудь эдакое.
Наша твердая женщина-бухгалтер, к примеру, не позволяла себе воображать, и по-прежнему относилась к нам неизменно высокомерно и даже пренебрежительно. Хотя нехотя улыбалась, механически кривя рот при встрече.
С самого начала марта как по команде все полилось ручьями и водопадами. Ранняя весна, хотя вроде как и календарная. Все у нас шиворот навыворот.
Лешка говорит, что он теперь почти совсем перестал спать. Это он мне говорит утром, за традиционной чашкой кофе и сигаретой, а потом умолкает на целый день. Словно впадает в кому. Может и в правду не спит.
А мне обидно, я наоборот теперь как будто проснулся. Словно очнулся от зимней спячки. И хоть присутствовали все атрибуты сезонной деградации, перманентная меланхолия, нехватка витаминов и постоянный насморк, мне, в общем, стало значительно лучше. Может потому, что я вроде как заполнил свои пустые места. Или я был преисполнен какими-то подсознательными ожиданиями лучшего. Весна часто привносит что-то подобное. Или же просто с каждым днем становится все светлей и этого мне уже вполне достаточно для радости. Даже не знаю.
Сегодня мы с Лешкой снова должны были отправиться на репетицию, но та неожиданно отменилась. По мне, так оно и к лучшему. Лешка совсем загнал актеров со своими изнуряющими репетициями. Усилий много, а толку мало. И впечатление именно такое, что все уже выдохлись, и физически, и эмоционально. Механически повторяют без конца набивший оскомину текст и выполняют то, что от них просят. А сами словно выключены. Я ему говорил, что надо сделать паузу. Для всех было бы полезно. А он и слушать не хочет. Стахановец хренов. Упрямый и больной на голову.
Зато теперь, возможно, случиться благополучный перелом. Может он оценит свежий взгляд? А может и нет.
Дело его. Я помогаю ему чисто технически, скорее сопереживаю. Раз начав, как говориться. Чтобы избавиться от своих наваждений, мне нужно пройти весь этот путь до конца. Я так решил. По крайней мере, меня до сих пор преследовали проклятые сны, и я утвердился в своем предположении относительно витающего вокруг меня несвободного духа.
Так что я скорее преследовал свои меркантильные интересы. При всем том, я, безусловно, желал Лешке успеха, но тут уж кроме как от него, ни от кого больше ничего, по сути, не зависело. Пусть реализует свои режиссерские амбиции. А то языком чесать многие мастера. Он же всю дорогу пребывал в уверенности, что он прирожденный режиссер. А хороший режиссер практически любых актеров построить может, если они конечно актеры, а не бродяги с улицы. Мне так, по крайней мере, кажется.
В любом случае он меня почти никогда не слушал, когда речь заходила об актерской игре и сцене вообще. С меня и взятки гладки.
Потому под конец рабочего дня сложилось настроение забухать в магазине, как это мы уже давно не практиковали. Неожиданная отмена репетиции, по-видимому, застала моего друга врасплох, иначе он вряд ли бы согласился. Но лично мне эта идея показалась отличной. Маленький праздник, это теперь самое то.
И вот закрыты двери магазина. Кассирша Олечка и ее верный старший товарищ бухгалтер отбыли восвояси, и нам, наконец, представилась возможность организовать то, что мы запланировали. А именно выпить и закусить в рабочем интерьере.
Не знаю как Лешка, а я получал от этого глубокое внутреннее удовлетворение, ибо тем самым попирал невыносимые устои организации труда в сфере торговли. Это был маленький, но приятный эмоциональный выхлоп в сторону.
Лешке же, похоже, было все равно. Только как бы он не захрапел после первой же рюмки. Но он ничего, выпил и даже взбодрился. И потом, пока готовились пельмени в микроволновке, мы даже успели посмотреть самое начало новомодного триллера. И Лешка ничего, не заснул.
— Все у нас получиться! — провозгласил он за тарелкой с пельменями и жахнул зараз пол стакана.
Мне оставалось лишь согласиться с этим вызовом всему остальному миру и выпить тоже. Правда, я чуть не поперхнулся таким количеством водки.
— Ты бы поменьше наливал все же. Уже чай не юнцы, такими дозами оперировать.
— С кем я связался! Мальчишка! — насмешливо протянул он, глядя на меня осоловевшими глазами, — ты же без пяти минут автор гениального арт-проекта.
— Ты видно имеешь в виду гениальную реализацию проекта, автором которого я отчасти являюсь?
— Не важно. Все одно не пустое место. Водку пить должен авторитетно и красиво.
Я в ответ пообещал постараться. С психами лучше не спорить.
Что поделать, отчаяние приходит и уходит, а мы остаемся.

***

Мы снова сидим с Леной в кафе, а напротив нас сидит Лешка с покрасневшими глазами. Не бережет он себя. Как, впрочем, и других. Здорово, что я в этом смысле человек доброй воли. Захотел, помог, не захотел, не помог. Да и занят я у него был вещами скорее второстепенными. Чего-нибудь притащить, провода протянуть, ну и на подхвате. Все же я чувствовал некую ответственность, но не более того.
Лена наоборот сегодня выглядит великолепно, и я сразу ей об этом сказал. И ей это понравилось. Она мне улыбается. На нее мне смотреть нравиться, а на Лешку нет. Он, впрочем, тоже ни на кого не смотрит. Чего-то пишет в записной книжке, нервничает и смотрит в пустоту.
Сидим и пьем кофе. Мы с Лешкой курим. Лена хмуря брови рассказывает о каком-то неимоверном фильме, который она посмотрела вчера с подругой. Рассказывает интересно и натурально, видно здорово он ей понравился. Я ее внимательно слушаю, а Лешка нет. У него выпускной спектакль на носу.
Лена иногда по очереди смотрит на нас. Сначала на отсутствующего Лешку, а потом на меня. Ловит мой взгляд, непроизвольно улыбается и хитро так смотрит в сторону, как тогда на репетиции. Меня это до крайности забавляет, и я тоже начинаю смотреть в сторону и улыбаюсь.
Вечер рабочего дня. А за окном все еще светло. Весна.
За Лешкой приехал приятель на машине и Лешку увез. Мы еще посидели и пошли тоже. Хотя мне уходить не хотелось, но у Лены были еще какие-то важные дела. Учеба, конспекты. Интересно, часто ли она прогуливает лекции?
Я вызвался ее проводить. Тем более что она, по ее словам, жила тут неподалеку.
Идем и сочувствуем Алексею, как, дескать, ему теперь нелегко. Она говорит более-менее искренне, я лишь поддакиваю. Потом говорю, что он сам к этому всегда стремился.
— А ты чем теперь занимаешься? – спрашивает она меня, — пишешь еще что-нибудь?
Мы пробираемся с ней по узким тротуарам, представляющим собой толстый слой льда, покрытый талой водой. Держимся друг за друга и непрерывно скользим куда-то.
— Сказку пишу, — отвечаю.
— И много уже написал?
— Много. Давно пора заканчивать, да все никак не закончить. Такое бывает, когда ты уже не управляешь происходящим действием. Все словно происходит помимо тебя.
— Интересная?
— Это провокационный вопрос, — говорю, — мне интересно писать. А вот будет ли ее интересно читать, я этого знать никак не могу.
— А мне твоя книга очень понравилась. Та, по которой вы спектакль сделали, — вдруг говорит она, — я ее за два дня прочитала, оторваться не могла. Ты здорово пишешь.
Я даже не поверил ушам. Она прочитала мою книгу!!
— Ты это всерьез? — изумленно спрашиваю, — когда ты только успела? Представь себе, ты первый человек, кто говорит мне подобное.
— Мне Алексей дал распечатку. Я его уже давно попросила. Я люблю иногда почитать что-нибудь современное. Ну, чтобы быть в курсе. Мало ли объявиться какой-нибудь новый Булгаков, Набоков или Платонов, а я и не в курсе.
— Ну до таких столпов мне бесконечно далеко, так что можешь спать спокойно, — улыбнулся я, — и потом мне кажется, что сейчас мало кто по-настоящему заинтересован в их появлении. И мало кто способен на вдумчивое увлеченное чтение вообще. Вокруг столько всего происходит и не происходит еще больше. По-моему, невозможно постоянно жить в подобном информационном насыщении и одновременно зачитываться, к примеру, Набоковым. Все же истинное созерцание требует умиротворения и некоторой отрешенности.
— Забавно, что ты это говоришь, будучи писателем. Мне вот не кажется, что все так безрадостно. Наверно потому, что я предпочитаю умиротворение и отрешенность, поглощению информационных излишков. Возможно, правда, я чересчур легкомысленна, — улыбнулась она в сторону. — Но, если ты прав, что тогда будет с твоими книгами дальше?
— В смысле?
— Ну, ты думаешь их как-то издавать, продавать? Или просто ждешь чуда?
— Нет. Не жду и не думаю. По крайней мере, надеюсь, что не жду и пока не думаю. Просто пишу и все. Больше для себя, чем для кого-то там еще. Это своеобразное очищение от застоявшихся впечатлений. Все равно как сходить по нужде.
Она весело рассмеялась и чуть не соскользнула в огромную лужу, но я успел ее вовремя подхватить.
Что, вообще говоря, было определенной удачей с моей стороны, ибо инстинктивным джентльменом я никогда не был, и все мои предупредительные действия были, как правило, если и не запоздалые, то весьма неловкие.
С некоторыми людьми я даже не пытался быть предупредительным. Например, та же Марина реагировала на все на порядок быстрее меня. Но хуже всего, когда рядом оказывался какой-нибудь активный джентльмен, рядом с которым я однозначно выглядел неуклюжим увальнем.
Тут оказалось, что мы уже пришли. Осталось свернуть в подворотню и вот она, ее парадная.
— А ты когда пишешь, страницы считаешь? Ну, сколько уже написал?
— Интересный вопрос, — думаю, судорожно вспоминая, считаю я страницы или нет.
— Даже не знаю. Считаю, наверное, но вряд ли вполне осознанно. По крайне мере, специально не отсчитываю и не планирую сколько-то там непременно написать.
Ответ ее удовлетворил, но спросить она хотела, по-моему, о другом.
— У тебя ведь завтра выходной? Не хочешь со мной в кино сходить? На тот самый фильм, про который я сегодня рассказывала. Я бы с удовольствием еще раз посмотрела, — спрашивает меня и весело так смотрит.
Ну как тут откажешь. У меня, вообще говоря, были кое-какие планы на завтрашний вечер, но я мгновенно от них отказался. Все же кино есть величайшее из искусств.
— Да, — говорю, — конечно, пошли.
— Я тогда позвоню тебе после учебы, и мы договоримся, где встретиться. Идет?
— Хорошо. Буду ждать звонка.
Тут она снова мне улыбнулась. И тут же отвернулась, улыбаясь уже словно самой себе. А потом снова посмотрела на меня, и этот взгляд пронзает меня насквозь.
Все же, что бы там ни было дальше, она теперь для меня как луч света в темном царстве. И в ее присутствии я стараюсь напиться этим светом на сто лет вперед. Если б только это было возможно.
Она быстро целует меня в щеку и немедленно исчезает за огромной и скрипучей дверью подъезда. Пожилая такая дверь. Деревянная. Вся крашенная перекрашенная и со стеклянными окошечками. Обалденная дверь.
Тем временем начинает смеркаться и к метро я пробираюсь уже под светом уличных фонарей, то и дело соскальзывая в очередную лужу. Но вот уже показался шумный проспект, а там за ним и метро. Цель близка.
Опять метро пробуждает во мне фантазии на тему. Все же есть в метро нечто иррациональное. Все эти кишечные полости, пролегающие в полной темноте.
Читающие пассажиры, стоящие пассажиры и никуда не смотрящие пассажиры. Вечер буднего дня. Если ехать долго, то в метро можно и вздремнуть. Если конечно не час-пик, и ты сидишь где-нибудь в самом углу.
Но теперь основная толпа схлынула. Наверное уже двенадцатый час. А вот и моя остановка.
Поезд с грохотом вылетает на освещенную платформу, всю уставленную колоннами и людьми всех мастей. А эскалатор возносит меня, чуть ли не на небеса.
Хороший выдался день, но и он прошел.

***

Еще через неделю наступил, наконец, долгожданный роковой день. Сегодня у Лешки спектакль. Сегодня все закончиться. А может и нет.
Я специально не ходил, ни на последние репетиции, ни на прогон, дабы не испортить себе впечатление. Я хотел видеть заключительный вариант.
Сегодня у нас с Лешкой был выходной, и это было хорошо, ибо спектакль был назначен на четыре часа дня. Можно было спокойно выспаться, не спеша привести себя в порядок, встретиться с Леной и прибыть в Лешкино училище заранее.
Несмотря на конец марта, еще вчера снова подморозило, и с самого утра валил пушистый, но уже противоестественный снег. Он тут же таял и на тротуаре, и на проезжей части, превращаясь в непотребное месиво грязно серого цвета. Никакой эстетики.
Я смотрел на это дело из своего окна и сокрушался, попивая горячий кофе и листая позавчерашнюю газету, неизвестно как у меня оказавшуюся. Хоть бы раз было так, чтобы весна пришла, а зима ушла и не возвращалась.
Вчера я часов до трех ночи писал свою сказку, изнывая от внезапного приступа вдохновения и непреодолимого желания спать. А потом еще мне приснился очередной кошмар. Этакая квинтэссенция между страданиями моего несчастного героя и происходящим в моей новой сказке. Час от часа не легче.
Так что я все равно ни фига не выспался. Даже кофе теперь не помогало. В голову потому все больше лезли мысли черные и печальные.
В той моей сказке люди, проживающие в муравейнике, пребывая под постоянной чередой неосознанных, но роковых обстоятельств, утратили способность произносить и воспринимать глухие согласные буквы. Потому речь их принимала характер звонкий, но вместе с тем слегка ограниченный.
Теперь и у меня в голове происходило нечто подобное. Мысли звенели, но протекали, словно по высохшему бетонному руслу оросительного канала где-нибудь в средней Азии. Русло есть, а толку никакого.
В училище было людно. Куча студентов. Все, небось, будущие актеры и режиссеры. Видимо перерыв у них был, а у кого-то и вообще конец занятий. Три часа дня. На улице так вообще толпа стояла. Кто просто курил, кто еще и с пивком. Никак не распрощаться. Внутри народу оказалось не меньше. И у гардероба, и у туалета, и еще непременная очередь в буфет.
Настроение после путешествия под мокрым снегом лучше не стало. Я здорово продрог. Ленка опоздала и казалась мне сегодня какой-то отстраненной. Я немедленно это принял на собственный счет и загрустил уже по-настоящему. Окружающий мир моментально съежился и обесцветился, а внутри немедленно зашевелился неспособный ни на что проклятый герой. Что за день!
Спустя какое-то время к нам нехотя вышел Лешка, спустившись по лестнице откуда-то сверху. Не смотря на свой не слишком приветливый вид, он довольно тепло с нами поздоровался и пригласил следовать за собой. Весь он был всклокоченный и суровый. Сразу видно, что человек на грани.
Впрочем, он на секунду задержался у афиши, как бы демонстрируя ее нам. Даже улыбнулся. Ибо афиша была, что надо. Обстоятельная, настоящая. Где-то там мелькнула и моя фамилия. Но присматриваться я не стал.
Мы долго шли по каким-то полутемным лестницам и длинным извилистым коридорам, все глубже забираясь в недра этого обширного здания, которое занимало, чуть ли не целый квартал. По углам кто-то курил или просто сидел на подоконниках с книжкой. Иногда из-за дверей доносились голоса. И все это мелькало перед глазами, чередуясь с редкими окнами, выходящими в какой-то безжизненный двор, заваленный бесформенным барахлом и засыпанный снегом. Напоминало это, то ли катакомбы, то ли лабиринты средневекового заброшенного замка.
Я почти сразу запутался в этих многочисленных отворотах и уже даже не старался запомнить маршрут. Ленка сбоку от меня тоже притихла, то и дело недоуменно оглядываясь, и с опаской посматривала на Лешку. Тот был уже привычно мрачен и всю дорогу раздраженно проговорил с кем-то по телефону.
Наконец, смачно выругавшись, он убрал телефон и, повернувшись, сказал, что мы пришли. Одновременно он отворил огромную дубовую дверь и сам зашел первым.
Это было что-то типа аудитории, такой же темной и не освещенной, как и сам коридор. Там внутри все столы были сдвинуты в центр, и кто-то сидел сбоку на стульях. Остальные стулья стояли где попало. На столах же отчетливо возвышалась пара бутылок со стаканами и, как мне показалось, смятый пакет с хлебом. Среди сидевших я узнал знакомых актеров и того самого долговязого деятеля в очках.
— Пока здесь посидим. До начала еще минут сорок. Там в зале делать нечего, предыдущий спектакль еще не закончился. Выпьем, немного за здравие, — пригласил нас Лешка.
Мы поздоровались с присутствующими и, придвинув свободные стулья, со скрипом уселись рядышком. Долговязый налил нам в стаканы коньяк и услужливо подал.
— Ну, за победу! – провозгласил Лешка, чокаясь со всеми, и почти залпом тут же свой стакан осушил.
Видно здорово переживал. Актеры тоже как-то сжались, хотя вели себя как обычно довольно непринужденно. Но возникающие то и дело паузы, и скрип какого-нибудь стула в повисшей тишине, создавали ощущение атмосферы напряженной.
Эта нервозность постепенно начала передаваться и мне. Я начал думать, что вот сейчас произойдет нечто ужасное. Хотя изначально у меня был совершенно иной настрой. Мне казалось, что все, в общем, просто и ясно. У моего приятеля, ну что-то вроде экзамена, просто не совсем обычного, что ли. Понятно, что нервы. Любой перед экзаменом психует. Но тут как будто было что-то еще.
Я уже начинал сомневаться во всем, в чем еще вчера как будто был абсолютно уверен. Все сразу стало каким-то таким зыбким и сложным. И даже присутствие Лены меня не обнадеживало так, как раньше. Она и не смотрела на меня сегодня.
А что если долгожданного освобождения не произойдет? И этот роман постепенно вытеснит меня из меня самого? И, в конце концов, я целиком превращусь в искаженное мной самим собственное отражение.
Я почти явственно ощутил присутствие гнетущего духа над своей головой. Он будто, то кружил над моей головой, то заглядывал мне в лицо со злобной усмешкой.
Непроизвольно я стал накручивать внутри себя все больше и больше, и остановить меня было некому. Как видно я изначально недооценивал ситуацию. В последнее время я так редко заглядывал сам в себя, что потерял контроль над своим истинным состоянием.
Но что тогда в этом для всех остальных? Неужели над каждым в этой комнате летает теперь некий призрачный дух отчаяния? Но подобное вряд ли возможно. Кто еще из присутствующих здесь смог бы настолько проникнуться пьесой, чтобы воспроизвести из нее своего антигероя и теперь мучиться этим, желая лишь освобождения? Скорее все же это лишь мои бредовые фантазии и теперь я невольно распространяю их на всех остальных.
А может для них этот спектакль является чем-то большим, чем просто экзамен? Или теперь мне это только кажется? Я сам психую больше всех остальных, воображая себе черт знает что. Будто нахожусь не в училище, а в зале суда или даже в чистилище.
Но вокруг меня знакомые мне люди, актеры. Вон Лешка стоит, рядом сидит Лена. И я теперь даже не в театре.
Просто сегодня выпускные спектакли идут один за другим по очереди. Как на обычном экзамене. Видно Лешка изначально вкладывал в этот спектакль слишком много. И самого себя и всех остальных. Иначе его не устраивало. Ва-банк.
Но внутри меня продолжали вертеться сомнения. Мне по-прежнему было здорово не по себе. Скорей бы все закончилось.
Всего-то делов. Спектакль за спектаклем. Интересно, как же они там успевают сменить декорации? И каково это, смотреть несколько постановок за раз? Какая после этого может быть объективность?
Чтобы как-то разбавить обстановку и успокоиться я попробовал втянуть всех в какой-нибудь отвлеченный разговор, а то слишком отчаянно все внутри себя затаились.
— Здорово вы уже тут посидели, — говорю, — коньяка почти не осталось. Как играть-то будете?
И правда, одна бутылка стояла уже пустая, а во второй оставалось меньше трети.
— Да не мы одни прикладывались. Тут уже человек десять до вас пристроилось, — ответил очкарик, — так, по рюмочке на брата. Для храбрости. Много-то нельзя.
— Отчего нельзя. Я, помню, мы раз перед спектаклем по пол литра выжрали и ничего. Отыграли на все сто. Только Степихов под конец со сцены упал. Да ему по сценарию все одно помирать полагалось, — отозвался из темноты Петя.
Тут все заулыбались, видимо вспоминая Степихова. Я Степихова не знал, но неуверенно заулыбался тоже. В общем, история наверно была забавная. Даже Лешка хмыкнул и скривил губы. Ему тоже было никак не расслабиться.
— Выпей еще, — говорю ему, — ты же на психа похож. У меня от одного твоего вида невроз начинается. Все уже сделано и назад пути все одно нет.
— Я в порядке, — отвечает, — потом выпью.
А сам чуть только не трясется весь. Я тогда от него отстал и решил не вмешиваться в его эти тонкие переживание. Ему виднее.
Тут, слава богу, подошел еще один наш общий знакомый. Тот самый бородач в тельнике. Он и сейчас был в тельнике, только поверх тельника был одет огромный растянутый свитер, чуть только не до колен.
Ну, тот ворвался как ураган. С огромной бутылкой, громогласно всех приветствуя и лучезарно улыбаясь. Сразу стало веселее. Только Лешка, не в силах выносить это нарушенное равновесие, немедленно вышел в коридор.
Но не успели мы разлить и выпить, как Лешка вернулся обратно и сказал, что пора. Кому в гримерку, кому на сцену, а кому занимать места в зале. Тут подошли еще приглашенные, и мы уже вместе с ними побрели куда-то в обратную сторону. Видимо туда, где располагался зал.
По дороге мы с бородачом остановились перекурить. Он сказал, что хорошо знает, куда надо идти и что все равно еще рано. Я же вцепился в него как в единственного человека, распространяющего вокруг себя позитивное настроение. Мне казалось, что стоит мне остаться в одиночестве, я немедленно сойду с ума. Лена же ушла с остальными. Сказала только, что будет ждать меня в зале.
Оставшись с бородачом наедине, мы немедленно выпили еще его забористого пойла, и я как-то сразу здорово опьянел.
— С чего бы это? – запоздало думаю, — вроде три рюмки всего-навсего, а будто уже пол литра принял.
При этом мы снова непрестанно о чем-то говорили. О политике, о спорте, о медицине и философии. Добрались в итоге и до искусства.
Бородач с дымящейся сигаретой в зубах на меня вдруг как-то особенно проникновенно посмотрел и вдруг сказал мне, что ничего страшного в литературе в принципе нет. Потом добавил, что мне особенно переживать не стоит, что все пройдет и что мятежный дух, в конце концов, обретет свой покой.
Напоследок мне показалось странным, что он видит этого моего призрака, но высказать свое недоумение я уже не сумел. Мысли путались.
То ли мы друг на друга так действовали, то ли жертвой был один я, то ли напиток, принесенный бородачом, содержал неизвестные мне реагенты, но в голове происходило нечто странное. Я помню только, что мы пили еще. А потом случился уже полный провал. Цепь событий решительно прервалась.
Сначала куда-то пропал бородач, но я вряд ли осознал это в полной мере. Осознавал я только одно, что мне необходимо куда-то идти. Лестница перед глазами, неожиданно ставшая абсолютно вертикальной, преградила мне путь, и я никак не мог по ней подняться, не смотря на все мои усилия. Потом откуда-то возник почему-то размотанный пожарный шланг, обвивающий меня словно удав. А затем лабиринт из темных коридоров, бесконечно переходящих друг в друга, и никого вокруг. То есть, совсем никого. Только крашеные стены и грязный скрипучий паркетный пол. Они то и дело менялись местами. Но это меня нисколько не смущало. Смущало другое, что голова казалась мне вполне ясной и трезвой, только ставшей до неприличия тесной, но при этом тело было словно чужое, неуклюжее и непослушное. Я здорово устал с ним бороться, при этом судорожно вспоминая, куда же я собирался идти.
Потом как молнией меня озарило, что ищу я тот самый мятежный дух, донимающий меня. Я ищу своего антигероя, чтобы распрощаться с ним уже навсегда. Но где же мне его искать?
Для начала я желал лишь одного, выбраться из этих стен, из этих коридоров. Куда угодно, но только куда-нибудь где светло и просторно. Тогда и искать станет проще.
И я все шел и полз куда-то, но возможно лишь кружил по заколдованному кругу. Мне почему-то это представлялось вполне естественным.
Потом я вдруг вспомнил про спектакль. Он наверняка уже там!
И я вошел в первые же двери, оказавшиеся у меня на пути. Я вообразил себе, что именно там располагается зал, именно там происходит теперь действие и именно там должен быть мой герой — призрак.
Дальше я словно бы сразу оказался на сцене. Даже не знаю, почему я так решил. Но я был уверен, что нахожусь именно на сцене и нигде больше. Мне виделось лишь тускло освещенное пятно вокруг себя, все остальное тонуло во мраке.
Сначала мне стало до ужаса неуютно. Что я здесь делаю, ведь я же не актер? На меня теперь смотрят десятки пар чужих глаз и ждут от меня, что я что-то скажу или сделаю, что я буду играть.
Но я не актер. Я не помню ни одной роли в том спектакле. Не смотря на то, что именно я написал этот злополучный роман.
А что если призрак уже вселился в меня? Что если именно он теперь руководит мной? И вот я уже двигаюсь и говорю. Теперь я и есть свой собственный главный герой. И все эти будто чужие переживания накрыли меня словно гигантской черной волной.
Я знаю что-то такое, что повергает меня в панический страх. Или же это не страх? Растерянность и подавленность. Скорее так. Наверное, это уже самый конец моей истории. Я почти опоздал. Зато теперь я точно на грани безумия. Тут и двух мнений быть не может.
А кто вообще сказал, что это спектакль? Если это спектакль, то где скажите на милость зрительный зал и сами зрители? Нет ничего. И никого. Только я со своим выдуманным преступлением и неосознанным предательством. Только я и он.
И я не знаю, что делать дальше. Все как-то сразу потеряло свой смысл. Столько ужасных вопросов, один другого хуже. А ответы еще ужаснее. И нет возврата. Ничего уже не отменить и не переиграть. Но какой же это спектакль, если нельзя переиграть?
Я словно жалкий отблеск огня, отражающийся от самого себя перед сплошной стеной мрака. Словно угасающая свеча жизни, с мечущимся огоньком в луже воска. И от свечи уже остается лишь жалкий огарок, и значит конец предопределен. И огонек все слабее. А чернота вокруг все беспросветнее.
Но что меня завело так далеко? Моя любовь? Разве любовь, истинная любовь, способна погубить человека? Я же никому — кроме одного себя, возможно — никому не желал зла. Но и добра, пожалуй, тоже. Никому, кроме самого себя. Возможно, я и был всегда один? Я один, изначально, а вокруг никого? И все остальное мне только привиделось. Будто я жил, будто чего-то желал.
Я отчетливо ощущал, как что-то внутри меня безнадежно тает и угасает на глазах. Будто и правда свеча, где-то там, в самом центре меня. Да и темнее становиться точно. И это пространство вокруг меня, обратившись вдруг шахматной доской, обрывается своими черными клетками в пропасть. Словно шахтами лифта.
Мне повезло начинать с белой клетки, но я уже сделал свой ход, этот первый шаг в пустоту. И в этом тоже был выбор. Ведь я мог оставаться и там, где стоял. А потом я словно бы падаю вниз. В темноту. В никуда. Бесконечно.
И мимо меня все проноситься что-то. Что-то похожее на чужие жизни. Будто этажи в многоквартирном доме. Точно как шахта лифта, состоящая из множества одних и тех же сочленений. И будто еще кабина лифта. Она вроде как есть, и словно ее не существует. Я пытаюсь нащупать опору под ногами, но не нахожу ее. И такой затхлый воздух вокруг.
Может именно так и выглядит истинное безумие? Или это всего лишь расплата за жизнь принесенную в жертву? За чужую трагедию? Или я действительно теперь внутри себя самого? Я и есть тот самый призрачный антигерой без права на собственную жизнь? И теперь уже даже без права на выбор?
А потом мне словно послышались жидкие хлопки откуда-то сбоку. А с другой стороны хлопки уже переходящие в аплодисменты. Словно теперь я лежу будто мертвый на сцене, на самом дне шахты, а вокруг меня, невидимые в темноте, стоят зрители.
Но все это лишь наваждение. Ведь вокруг меня нет ничего кроме пустоты. Разве только эти зрители тоже призраки. Призраки других падших героев, приветствующих собрата.
Но вместе с тем я продолжаю падать. Нельзя и лежать и падать одновременно. Это полная чушь.
И, словно это была последняя мысль в моей голове, все прекращается. Мой этаж?
Падает занавес.

ЭПИЛОГ

Сначала ослепительно белый свет. Сначала был свет?
Уже потом очертание комнаты.
Меж тем я твердо убежден, что я не существую более. Но видимо это не совсем так. Разве в каком-то особенном смысле.
Присмотревшись немного, глаза начинают различать оконный проем, а там за ним яркое солнце и талая вода стучит по карнизу.
В душе немедленно происходит смятение. Где я, что со мной произошло и кто я теперь?
Но сначала только боль. Голова раскалывается, трудно дышать, изнутри выворачивает наизнанку. Но внутри, словно уже ничего нет. Одна сплошная пустота. И до сих пор страшно. Но страшно не за себя. Словно кто-то внутри меня погиб, исчез, растворился. Страшно за кого-то другого. Страшно, что может быть так.
А может так оно и есть? И я, наконец, избавился от своего героя – призрака. Именно так, словно избавился и от частицы себя самого.
Но иначе и быть не может, ибо он и есть часть меня. Я просто не смог бы выдумать того, чего бы не было во мне изначально. Да и может ли главный герой быть настолько непохожим на своего изобретателя? И пропасть, ведь она у каждого как будто своя. Но чем в результате одна пропасть отличается от другой?
Так что и страх подходящий найдется, чтобы превратить рассудок в ничто. Возможно, нам не хватает только подходящего повода?
Черт бы подрал все эти высшие материи, иногда так хочется просто жить. Жить непрерывно и буднично, без боли и без мучений, как можно дальше от этих нелепых опасных игр на самом краю. И пусть даже это будет всего-навсего чужая роль. Теперь мне кажется, что я смог бы ее сыграть.
Но бог с ним, с ролью. Все же я не актер, и мой герой безвозвратно погиб. Теперь мне не страшны чужие выдуманные переживания, даже если этот чужой — я сам еще вчерашний. Довольно этих зыбких страхов, ведь я сам до сих пор живой. И теперь это главное. Я достаточно переношу из прошлого себя самого, чтобы нести постоянно этот груз себя нынешнего. К чему брать на себя лишнее?
Но что же со мной в действительности вчера произошло? Как я оказался здесь? Ведь это мой дом, моя комната, а еще совсем недавно, мгновение назад, я словно исчез, растворился где-то далеко-далеко отсюда, в каком-то совсем незнакомом мне месте.
Спектакль! Я вспомнил! Я ведь поехал смотреть этот гребаный спектакль. И Лешка был там. И как же ему не быть, если это был его спектакль. И Лена.
При мысли о Лене мне тут же сделалось совсем не по себе. Я только надеюсь теперь, что не совершил ничего непоправимого.
В голове непроизвольно всплыл сюжет романа.
Но память мне отказывает, словно оберегая меня от ненужных воспоминаний. Я ничего не знаю. Может оно и к лучшему? А может быть, я был на луне?
Я встаю и, пошатываясь, бреду в ванную. Даже кот смотрит на меня испуганно и не подходит. Дрожащей рукой включаю на максимум холодную воду. Так тебе и надо. Вспоминай, дружок.
От холодной воды меня пронзают судороги, немеют руки и ноги, голова словно скукоживается, отзываясь пульсирующим жаром.
В итоге я не выдерживаю. Включаю теплую воду и тщательно, остервенело моюсь. Словно валялся всю ночь на помойке в грязи и нечистотах. Пытаясь смыть с себя не столько внешнюю грязь, сколько внутреннюю. Но она никогда просто так не поддается.
Выбираюсь в халате на кухню. Кот с осуждением смотрит на меня и молчит. Пью воду, много воды, и снова в пастель. Ноги не держат. Но постепенно ко мне возвращается осознание того, что я это именно я.
— Черт бы подрал все эти поиски высшего смысла, — думаю.
И тут же в ответ телефонный звонок. И я боюсь поднимать трубку. Что я могу услышать? Да все, что угодно. Но я все же хочу знать.
— Ну здорово, алкоголик! Ты там живой? Уже третий раз за утро тебе звоню, — веселый голос Лешки словно разрывает меня изнутри.
— Здорово! Как я рад тебя слышать. Ты не знаешь, как я оказался дома? — спрашиваю глухим, слегка дрожащим голосом.
— Как не знать, если я сам уложил тебя в постель. И чуть не заснул рядом, ибо и сам был не намного лучше тебя. Но добрые друзья не оставили, довезли до дому.
— Слушай, ну как спектакль?
— Нормально. Вроде пронесло. Не знаю как с моей режиссерской карьерой, но диплом-то я заслужил. Можешь не сомневаться. А что касается призвания, то я уже не слишком уверен. Сил ушло много, а результата я не понял. Все же не умею я других строить. Не получается. Да и не хочу, на самом деле. Я думал всплыть на поверхность, оглядеться, но тут же был слит вместе с пеной. Подняться мало, следует лететь дальше. А только куда дальше, я и не знаю. Так что пока думаю временно сменить ориентиры. А в остальном, я доволен. По крайней мере, я попробовал. Это тоже результат. Опыт, в конце концов.
— Что ж, в любом случае поздравляю. Жаль, что не видел. Видно не судьба. А что Лена? Искала меня? Обиделась?
— Ну, вы уж тут сами между собой разбирайтесь. Искала сначала, конечно. А потом спектакль досмотрела, да и поехала, наверно, домой. Мне, если честно, немного не до нее было. Так что даже не знаю, что она там обо всем этом думает. Позвони ей сам.
— Да надо бы. Только боязно что-то. Кроме того я теперь не совсем в форме, если не сказать совсем не в форме.
— Тебе виднее. Ты вчера конечно зажег. Мы думали, ты спятил, когда уже после спектакля наткнулись на тебя в темноте. Весь замотанный шлангом со свечой в руке, глаза квадратные, грязный как бомж и орешь что-то несусветное на все училище. Еле тебя вывели. Кабы сами трезвые были, точно санитаров бы вызвали, — засмеялся в трубку Лешка, — я даже подумал, что именно тебе надо было главную роль давать. Петька конечно молодец, но до конца он роль все же не вытянул. Кишка тонка. Сверхзадача накрылась медным тазом. А ты был, ну натуральный псих. Только что не буйный. Хотя уже на грани.
— Ну, хорошо хоть не буйный, — вздохнул я, — ни хрена ведь не помню. Видимо вчера у каждого из нас был свой спектакль. А все приятель твой. Как его звать. Володя, что ли. В тельнике еще ходит. Бородатый.
— Да ладно тебе. С кем не бывает. Володька парень хороший. Художник от бога. Только что алкоголик. Зато и на спектакле был и сам домой ушел. Правда, по-моему, не в ту сторону, — как бы вспоминал Лешка, — ну это уже рабочий момент. Вообще, все что ни есть, все происходит не просто так. Может на самом деле на тебя снизошло некое откровение? Ты еще повспоминай потом. Может, чего интересного вспомнишь. Ты вчера странные вещи говорил. Только что именно не помню, хоть убей.
Лешке явно было хорошо, не смотря на вчерашнее. Отпустило его, значит. Ну и слава богу. Может и меня еще отпустит.
Мы еще поговорили, посмеялись немного. Правда, смеялся в основном он. Ну и разъединились до завтра.
Мне стало немного легче. Во-первых, я был рад за Лешку, а во-вторых, ничего особо страшного как будто все же не произошло. Может действительно я вчера прошел через откровение? Ну или очищение. По крайней мере, судя по желудку, очищение, так или иначе, случилось. Хотя теперь мне кажется, что вчера я все же побывал на спектакле.
И все этот роман, будь он неладен. Будто он меня медленно пожирал изнутри все последнее время. Я жил словно в тумане. Теперь, я надеюсь, что кризис миновал. Впервые я не ощущал его гнетущего присутствия внутри себя.
Теперь оставалась только Лена. И только она одна способна меня воскресить окончательно. Один только взгляд. Но даже позвонить страшно. Надеюсь, что вчера она меня в таком состоянии не видела.
Я поставил чайник и выглянул в окно. Там снова все плавало, но солнце было настолько весеннее и ясное, что даже эта вода повсюду совершенно не омрачала пейзаж. Все же, все может быть и по-другому.
Завтракать, мягко говоря, не хотелось. Зато чаю хотелось очень. Мне казалось. Что он теперь один меня вылечит и прочистит мне мозги.
И тут раздался второй телефонный звонок.
— Ну и куда ты вчера пропал? — осведомилась у меня сердитая Лена.
От одного ее голоса пространство вокруг сразу расширилось и явственно стало светлее.
— Боюсь, так сразу и не расскажешь. Извини меня, пожалуйста. Я оказался в несколько ином измерении, и практически ничего не мог поделать. Представляешь? Теперь я рад, что просто вернулся, — легко говорю ей, — я не хотел исчезать, правда. И тем более от тебя.
— Все вы так говорите, — уже смягчаясь, ворчит Ленка, — жив — здоров, надеюсь? Я вообще очень переживала. Практически ночь не спала. Даже не ожидала от себя, если честно. Просто не могла уснуть и все, а позвонить боялась. Такие дела.
— Готов искупить свою вину чем угодно. Только скажи, — выпалил я, — хоть в кино, хоть реферат, хоть сказку тебе напишу.
— Дурачок, — сказала довольная Лена. — В кино хочу и сказку. Реферат я уж как-нибудь сама напишу. Так и будешь мне всю жизнь его вспоминать?
Незаметно мы проговорили больше часа. И после этого разговора, когда мы с третьей попытки, наконец, распрощались, я воскрес уже окончательно. Оставалось лишь чисто физическое недомогание, но это уж точно был рабочий момент.
Зато даже аппетит появился. И я отправился готовить себе омлет. Омлет теперь, это то, что нужно.
Кот моментально засуетился под ногами и робко мяукнул, напоминая о себе. Что бы со мной не происходило, он непременно становится крайним. Бедняга. Я его тут же до отвала накормил и запустил в ванную пить.
Забавно, что с утра мне казалось, что это худший день в моей жизни. И прошло ведь всего ничего времени. Все же в мире нет ничего определенного.
И тут раздался третий телефонный звонок. Прямо аншлаг какой-то сегодня. Или всего лишь антракт? Словно третий звонок перед спектаклем. Так может еще ничего и не начиналось на самом деле?
Поднимаю трубку..

 

Николай СЛЕСАРЬ