Иностранец в России – Мужик или нет?
Каков сам ‑ такими видишь других, это закон такой, общеизвестный. Есть и другой взгляд на этот закон, менее известный, но, по-моему, не менее правдивый, а поконкретнее: каков сам ‑ таковы и соседи. С этим как бы трудно смириться, мне особенно, потому что соседи попадались разные. Уж очень тяжело признаться, но закон такой, может быть, есть.
Был один такой хороший сосед – дворник. Из Азербайджана. Плохо говорил по-русски и думал, наверное, что я сам русский. Он мне очень нравился. Всегда здоровался и всегда предупреждал, когда собирались бить лед с крыши. А то, бывало, начинают бить, куски огромные падают, и другие говорят: нет, все хорошо, идите вперед, к чертовой матери, тупой иностранный гарсон.
Вот стук в дверь. Отворяюсь и вижу: бабушка. Говорит: «Помнишь, как мы тебе помогли ночью, разбили дверь, потому что ты перебрал излишне и потерял свои ключи в пьяном виде? Ну, теперь твоя очередь разбить мне дверь».
Я сразу (хотя и рад был, что со мной разговаривают) возразил, что это был не я. И вспомнил, что, когда я только собирался переехать в эту квартиру, тот англичанин, который раньше здесь жил, то и дело рассказывал мне о том случае:
– Соседи здесь хорошие, – говорил он, – разбили дверь ночью для меня, когда я в пьяном виде потерял ключи. Короче, соседи вери гуд.
Я спустился с бабушкой на этаж ниже и попытался дверь сломать.
– Плечом! – кричит бабушка. – Сильнее! Сломай, давай, курицын сын!
Тем временем подкралась мысль такая коварная: вдруг я сломаю, и она станет требовать, чтобы я заплатил за ремонт? Мало ли? И страшно стало от того, что я так начал мыслить коварно. Но все равно – не получилось у меня. Тогда я ей предложил позвонить куда-то с помощью моего домашнего телефона. Она согласилась, и мы поднялись обратно ко мне.
В моей квартире телефон стоял на кухне, и я ей сразу предложил туда идти. Но она (надо полагать, чисто случайно) отклонилась направо в комнату и там начала осматривать, что к чему. После моей повторной просьбы, она все-таки нашла кухню, присела в удобное мое кресло и начала рассказать о том, как она устала, только приехала с дачи, там копалась в земле, забыла ключи и так далее. Поэтому я ей предложил чашку чая, отчего она не стала отказываться, что, по-моему, вполне нормально. Мы немножко поболтали, она глазами гуляла по комнате. Берет в руки книжки, которые читаю, спрашивает: ты их читаешь? Насмехается, и на глаза ей попадаются свежие печения, которые на днях испекла для меня одна моя студентка. Бабушка попросила меня ей предложить печения, что, опять, по-моему, вполне входит в дело, поскольку русские не любят пить чай без сладостей. Я ей предложил, и она не стала отказываться, а напротив, съела все. И на здоровье, я очень рад был, что ей у меня понравилось, может, она расскажет остальным, что я не такой уж плохой иностранец.
– Ой, какие вкусные, – говорила она, – ты сам сделал!? Понятно, почему ты не мог сломать дверь… ты не мужик.
С одной стороны, вроде бы так, и можно гордиться, а с другой ‑ все-таки обидно. Почему не мужик? Мужик!
Тогда она встала и пошла в ванную комнату, якобы, наверное, мыться, хотя воду не включила, и слышно, что роется. Когда она вернулась, я предложил ей совершить то, блин, для чего пришли, и позвонить, обратиться куда-то за помощью.
– Да нет, – говорит, – я как-нибудь сама.
И ушла. Через полчаса слышно, как дворник наш азербайджанский ломает дверь, и она говорит: «Сам печения печет. Не мужик. Дверь не мог сломать. А ты давай плечом, сильнее, хоть ты будь мужиком!» И слышно, как дворник отвечает: «Что? Что делать? Да, хочу печение». И не совсем понимает. Я начал еще позитивнее о нем думать, но и надо было мне на работу идти, только не хотелось ее еще раз видеть. Делать нечего, нельзя опаздывать на работу каждый день. Когда проходил мимо, я на нее посмотрел так, чтобы она поняла, как я недоволен. Но она неправильно поняла, наверное, и только улыбалась, с усмешкой такой непередаваемой.
Через полгода я ее чисто случайно затопил. Старая стиральная машина дуба дала. Жду неделю, две – никто не приходит выяснить отношения. Размечтался и подумал: может, и не затопил? Через месяц дедушка стучит в дверь. На даче были, мол, и все ли в порядке с сантехникой в квартире? Я признался, и он сказал, сколько стоил ремонт. Очень маленькую сумму назвал. Даже хотелось больше дать, но он отказался брать. Короче, не пытались деньги вымогать.
Шесть месяцев и не видно, и не слышно ничего. На даче, наверно. Потом как-то стук в дверь. Сын. На даче были. Потеряли ключ. «Можно через ваш балкон спрыгнуть вниз на свой?»
– Хорошо, – говорю – почему бы нет? Только вот, как это вам не страшно? Пятый же этаж.
– Страшно!? – недоумевает. – Я мужик, мне не страшно.
– Ну ладно, мужик, прыгай на здоровье.
И прыгнул. Только сначала себя обвязал веревкой, привязал другой конец к решетке балконной и попросил меня держать его за руку, пока не упал. «Ммда, – думаю, – храбрый. И такой немужик, как я, мог бы спрыгнуть так».
Открыли дверь, и я их больше не видел. Но и вправду хорошие были соседи, самые хорошие из всех, кто у меня был.
Достоевский
Когда я сказал своим родителям, что собираюсь в Россию, они не так сильно удивились – они уже были подготовлены. Заплакала мама, но не сильно, и сквозь слезы проговорила: «Может, там ты будешь чувствовать себя более комфортно, чем здесь, у них всех там тоже, наверное, бороды, и они тоже, наверное, никогда не улыбаются». Папа выругался: «Коммуняки!», – но, скорее, из чувства долга, а не от настоящего ужаса. И пожелали удачи.
Я должен сказать, что понравилось сразу в России. Понравилось все. Понравились люди, улыбающиеся и не улыбающиеся. Понравилась жара лета, понравились таксисты, понравилось метро. Понравились квартиры, хотя с ними было тяжело. И даже хозяйки понравились, хотя с ними было невозможно.
Жил в квартире на … Рядом с метро. Если бежать быстро от дверей, можно было успеть до того, как бездомные собаки почуют и бросятся вдогонку. Рядом рынок и гипермаркет. Рядом и хозяйка – она жила в соседнем подъезде у сына. Приятная женщина, любила болтать. Любила часто приходить с невыполнимыми просьбами.
Открывается дверь.
– Добрый день, товарищ! Я, знаете, только на секунду, я буквально только быстро. Мне надо найти четырехлитровые банки, они мне очень нужны, они здесь, и мне очень надо их найти, помогите, пожалуйста.
И мы искали часа полтора и не могли эти козлиные бороды найти. Она ушла очень расстроенная и недовольная мной. Подозревала, что я их продал и пропил. Я тоже очень расстроился – не хотел ее волновать. И решил пойти купить новые, небось, у нее с деньгами туговато, а мне что, жалко что ли?
На работе я спросил у русских, где мне их лучше купить, а они мне говорили: «Какие там четырехлитровые банки?! Таких нету, че ты несешь? Двух- есть, и трех-, даже пяти-… А четырех-? Бред какой!»
Вот и не купил.
Другой раз открывается дверь.
Заходит, просит о помощи:
– Товарищ, помогите, пожалуйста, я не успеваю, я готовлю ужин и не хватает колбаски. Выручите, пожалуйста, сбегайте в лавку мясную, купите мне твердокопченую и мягкокопченую, будьте добры, а?
Я сбегал, но надо мной издевались людишки в лавке.
– Твердокопче-че? Мягко? Кто тебя послал сюда, кто тебя так научил говорить, мальчик?
Не хотел ее выставлять на высмеивание.
– Свои, – говорю.
Смеялись, издевались. Обидно стало. Убежал в другую лавку и купил сырокопченую и вареную. Отнес ей.
Другой раз прихожу домой и сам открываю дверь – она сидит на диване и телик смотрит.
– Я была в районе и решила заглянуть, узнать, как дела.
Хотелось возразить, что она всегда в районе, потому что живет в соседнем подъезде, но сдержался.
– Шла домой и устала, надо было присесть. А вот, оказывается, идет такая прикольная передача, вы не смотрите?
Может быть выражение на моем лице что-то ей говорило, потому что привстала и приготовилась уйти, но вдруг, похоже, вспомнила какой-то повод остаться и спросила: «Знаете, товарищ, я вообще-то по делу, мне очень нужно найти книгу, классику русской литературы, может слыхали о писателе мировой известности, Ф. М. Достоевском?»
Я готов был простить все ее грехи. Но когда я начал говорить о Достоевском, она скрючила личико в выражении недовольства.
– Знаете, товарищ, это, впрочем, слишком типично – все иностранцы о нем знают – знали бы чего-то еще. Приезжают сюда и любят Достоевского, какая скука. Все вы одинаковы, знаете? А он, между прочем, слишком циничный и тяжелый. Хотите книгу читать, лучше читайте Швейка, вот веселенькие приключения, не то что Достоевский.
И мы, наконец, поссорились. Лопнуло терпение, когда она начала поносить Достоевского.
– Вы должны радоваться, – говорю, – а не поноситься, – говорю. – Радоваться надобно, что именно такие к вам и приезжают иностранцы. А то могли бы и приехать другие, менее такие интеллигентные.
– Да, только этого не хватало! – кричит она, – будто и не хватает своих нытиков интеллигентов! Еще и надо импортировать из-за рубежа! Скажу тебе вот что, мальчик, в России нет места для интеллигентов.
На этом ссора и кончилась – сама угасла так же быстро, как и вспыхнула. Не знаю, какие там были истинные причины криков, может, устали, бывает же – ссоришься и понимаешь, что глупость.
Уехал я в конце концов из этой квартиры. Переселился туда один мой друг, американец. Не говорил по-русски совсем, и все было нормально. Говорил, что она первое время приходила часто, а потом перестала.
Аллюзии это гуд, но ай-яй-яй!
Самое сложное в изучении другого языка, как русского, например – аллюзии. Не то, что нравятся падежи и окончания, и уменьшительно-ласкательные, и невозможное произношение, нет – это тоже тяжелые случаи. Но труднее все-таки именно с аллюзиями. Потому что получается, ты не только сухое книжное знание там хлебаешь, а динамичное, живое явление жизни.
Конечно, изучающим русский предстоит испытать немало трудностей. С первого дня ударяют по кумполу падежи. Получается не только одно слово надо выучить, а одно слово со всеми его возможностями. Приведу примерчик.
Ну, скажем, слово «хорошо». «Хорошо» – это «гуд». То есть, хорошо. Но «хороший» есть опять-таки – «гуд», или «хорошая» – «гуд», или «хорошее» – «гуд». Сразу же в первый день университета четыре слова и одно значение. И это не говоря еще о «хороших», или там «хорошим», или еще, небось, «хорошими»! Унывается дух в первый же день, и не понимается сразу как быть, и думается, что была совершенна ошибка, и что надо было все-таки на арабский язык записаться. Это мне в голову и пришло. Одному моему товарищу пришло в голову, что легче будет с китайцами, и перешел на факультет азиатских языков. Потом он мне сказал, что не было легче, но было уже поздно. Он доучился до конца, и теперь работает в Пекине на правительство. А вот я с русским остался, но на правительство не довелось пока. Но это все как бы между прочим, а что касается вариантов слов, то, как говорится, ай-яй-яй.
Помню еще на первой неделе принялись сразу же здороваться и в капиталистическом духе определять, что принадлежит кому (то есть родительный падеж). Меня зовут так-то, его зовут Иван и т. д. Потом: у меня есть папа, мама, мало денег, долги студенческие, а у Ивана есть дом, машина, красивейшая жена и т. п. И это было откровенный стук по голове. В один момент Иван, а в другой – Ивана. Пояснили, что русский язык очень простой в смысле полов: мужики заканчиваются согласными звуками, девушки – в основном буквой «а», а все остальное пока не важно. Поняли студенты, обрадовались знанию: оказывается, Ивана это тоже Иван. Но с китайцами, говорили, не проще. Дотянулись до конца недели и начали понемногу понимать, что Иван и Ивана это одно лицо, и это лицо не поменял пол.
Ну, короче, как я уже сказал, это не самое сложное. Самое сложное, по-моему, это аллюзии. Потому что если скажешь, что Иван хорошая, над тобой посмеются, Хотя вроде и поймут. А если скажут тебе, что Иван ‑ такой нордический тип, и выдержанный, то все хорошо, конечно, но навряд ли во всей полноте будешь знать про Штирлица, его интеллигентное лицо и крестьянские руки. Вот это, мне кажется, более существенно. То есть не руки и лицо, а общая масса знания и понимания. Потому что когда понимаешь друг друга, что-то происходит внутри. Глаза сверкают, в каком-то взаимопонимании чувствуешь, будто вы сообщники, и сознаешь, что тот, хоть и вправду иностранец и не наш, но все-таки причастен к бытию и на что-то, может, пригоден. И это, мне кажется, очень важно.
Но есть и другой важный момент.
Разразился у меня такой случай. Шел поздно вечером домой после работы, через парк. Не нравилось мне это дело, поскольку один раз ограбили там. Сказали: «Дай покурить». Я ответил: «Не курю». Сказали еще раз. Я готовился ответить еще раз и – смазали. Смазали еще, забавы ради, забрали мобильник и удрали. Но что поделаешь – путь один. Можно было, конечно, обойти парк, но это путь долгий, 25 минут. Лучше уж рискну. Рискнул в очередной вечер и – слышу голос: «Дай покурить». Не стесняюсь, братцы, признаться: я не остался, чтобы узнать, действительно ли он нуждался в табаке – сразу унес ноги.
Вот это понимание в целях безопасности тоже важно, даже очень.
Но есть как бы и третий момент.
Выучил, значит, язык в какой-то мере, и радостно стало на душе. Книги покупаешь пачками и с людьми иногда разговариваешь, если не хамят. Даже там спорт-экспресс покупаешь. И в один день нечаянно наталкиваешься на фактик, очень страшный, а именно: может, и не надо было сюда столько английских слов… И очень обидно становится, прямо не передать. Я не знаю, кому еще обидно, похоже, людям весело все эти новые слова перебирать, но мне-то обидно. И самое интересное в этом неприятном мне явлении то, что и здесь есть свои оттенки, и сколько бы ни хотелось, все равно надо тебе их выучить, если ты не намерен бросить язык. И делается мне тесно. Не нравится. Вот есть «киллер»! Ничего себе словечко старинное. Но не просто убийца, а с оттенком – наемный. А не знай этого, не сможешь новости смотреть с полным пониманием. Вот чем «наемный убийца» не нравится, не знаю, честно говоря. Оттенок, наверное. Еще и начнут говорить «наемный киллер».
Или же слышал я на днях как говорит одна интеллигентная особа, что мужик ее интенционно продинамил. Я чуть со стула не упал. То есть упал. И еле сдержал слезы. Больно было. И не в связи с падением, ну, не с падением со стула, по крайне мере. Но не буду об этом. Скажу только, что изучение языка – крутая штука. Всем рекомендую, только осторожно с аллюзиям, по-моему, они являются ключом к пониманию.
Жаворонки
Вчера я ночевал в гостинице. Потому что уже неделю не высыпаюсь. Из-за сантехников. Главная проблема в том, что эти сантехники, кажется, жаворонки. То есть, приходят ко мне рано утром, несмотря ни на что ‑ ни на погоду, ни на похмелье.
Вот в понедельник пришли, гады, в восемь утра. И так звонили в дверь, грубо и без передышки, что я подумал: «Придется, черт побери, открывать, поскольку это либо бабушка, либо сантехник, только они так звонят». И не ошибся. Их было двое. Один большой и один маленький. Маленький приветливо что-то пробормотал себе под нос, а большой на кухню прет. И вслед за ним маленький приветливо прет.
На кухне все мигом обернулось несчастьем. За холодильник взялись, перевернули цветочек, который на нем стоял, разбрасывая на пол грязь, сверх той грязи, которую принесли с улицы на своих сапогах. Потом они как-то умудрились разбить два стеклянных бокала, которые стояли в шкафу над раковиной далеко-далеко от холодильника, и, наконец, решительно сломали кран на трубе, что, кажется, и являлось главной целью их визита. Тогда они также решительно посмотрели на меня, стоявшего в одних трусах и в недоумении.
‑ Мы, – говорит маленький, – придем. Все исправим.
‑ Когда, – говорю, – это будет?
‑ Да будет – заговорил большой, выругавшись.
‑ Да будет, – согласился я. И они ушли без церемоний и за собой дверь не закрыли.
Позже в тот день мне все стало казаться странным, и я позвонил хозяину. Он толковый, бывший военный. Он скажет, как быть. А когда я ему все рассказал, он взорвался.
‑ Ну что вы, – говорит. – Зачем вы их впустили в квартиру? Больше не пускайте, а то они все сломают и ничего в жизни не останется.
‑ Да, – говорю, – я и не знал, что имею право им отказать, они же всё-таки профессионалы, не так ли, и знают своё дело? Да, и в конце концов, когда я их увидел, в тельняшечках и синих рабочих костюмах, мне их стало жалко, и я впустил.
‑ Больше – говорит, – не пускайте. Или позвоните мне, я умею с такими типами разговаривать. На ихнем языке.
Что же, я ему верил. Внушительный он такой. Ростом два с половинкой метра. Не то, что я, со своими «полуторами».
– Да, не пускайте, о’кэй?
‑ О’кэй – говорю.
На следующий день я их не пустил. Но и не спал. Двадцать минут они звонили. Я лежал в постели и слушал, и мне снова стало жалко, ведь они всего лишь хотят делать свою работу и зарабатывать на хлебушек. Куда же им без хлебушка? Вот я чуть не вскочил и не побежал им открывать. Но сдержался.
Днем мне хозяин позвонил и сказал, что побеседовал с управдомом, и тот ему сообщил, что никто в подъезде их не вызывал. Управдом тоже передал мне сообщение: не пускать. Хорошо, не пущу. Но любопытно: кто они такие?
В ту ночь, из-за ожидания, я нервничал и плохо спал, просыпаясь каждые полчаса. Под утро я встал, принял душ и ушел. Как раз во время. Потому что, как только я вышел во двор, с башкой опушённой, налетел прямо на большого. Сердечко моё чуть не скончалось. Но зря я переживал. Они меня не узнали, наверное, потому, что никогда не видели меня одетым. Большой матерился: мол, «я потомственный сапожник», ‑ и они пошли. К моей квартире. Жалко их. Как же насчёт хлебушка?
Ну, я ушёл.
До начала рабочего дня еще долго, так что я катался несколько часов на метро. Думал о жизни и о сантехниках. Я вспоминал сантехников в Волгограде. В основном они были такие же непредсказуемые. Но один раз попался хороший. Очень культурный. Снял свои сапоги и хорошо пахнул. Свежо. И говорил очень вежливо.
‑ Позвольте, – говорил, – осмотреть вашу сантехнику. И все починил. Даже телевизор.
Вот вечером я пришёл домой и на лестнице столкнулся с управдомом.
‑ Знаете, ‑ говорит, – насчёт этих сантехников, ну, это самое – они просто перепутали здания. Можете про них забыть. Они уже, наверное, больше не придут.
‑ Хорошо, – говорю.
Пусть и «наверное» ‑ это всё равно хорошо.
Топорная работа
Мне не нравится та сеть супермаркетов, которая контролирует распространение пищевых продуктов в моем районе. И причин тому несколько: особы, сидящие за кассами, не отзывчивые; охранники, охраняющие двери, тоже. И покупатели чувствуют это и ведут себя соответствующим образом: толкаются, почти как в метро; плюс к этому корзинок никогда нет; да и будто этого мало – капуста там всегда гнилая. Вот поэтому я предпочитаю ходить на рынок. Поэтому и еще из-за мяса, или точнее – из-за мясника. То есть – мясницы. Я её люблю. Первый раз я боялся. Потому что все мне говорили: «Лучше ходи в супермаркет, на рынке не безопасно. Да и обманывают, – говорили, – ой, как». Так что боялся. Но как зашёл, вижу – всё очень весело. Все стоят, и вместо того, чтобы избегать встречи с клиентами, напротив, похоже, жаждут её. И когда идёшь мимо какой-нибудь лавки, хозяин то и дело говорит: «Не проходите мимо!» Или: «Таких помидорчиков больше нигде не повстречаете». Или: «Лучшая капуста, сочная, только для вас!»
Короче, мне понравилось. Понравилось так, что я начал ходить туда каждый день. Иногда даже по два раза в день ‑ все товары испробовать. И вот таким образом я натолкнулся на мясницу. Бродил я по рынку и вдруг увидел её. Она крошила рёбрышки. Большим топором. Я не мог глаза отвести. Всё стоял и смотрел, как будто впервые понимал суть жизни. И эта суть – в рёбрышках. Сначала я стеснялся к ней подойти. Очень у неё большой топор. Да и очень она такая красивая. С длинными тёмненькими ресницами. Настоящая восточная красавица. Я никак не мог понять, как такая девушка попала на такую работу. Но всё-таки решил узнать, и подошёл к ней. Она на меня смотрела, улыбалась и хлопала ресницами:
‑ Что вам?
‑ Да, мало ли чего? – сказал я и подумал: сразу спросить, как она сюда попала, или лучше сначала познакомиться? – Ну, – говорю, – рёбрышки, пожалуйста.
Она отвернулась, и я думал: нет, пожалуйста, не уходите. Но она всего лишь открыла дверь морозильника и достала оттуда огромный кусок мяса, а потом повернулась ко мне:
‑ Пойдёт? – И её глаза блестели, как острые топоры. Очень она такая красивая.
‑ Да что вы, – говорю, – я такой маленький. Как я его донесу домой?
Oна улыбнулась и со смаком ответила:
‑ Я могу его порубить.
– Да, – говорю, – я видел. Это у вас очень красиво получается.
‑ Ох, ну вы, – смущалась она. – Так, рубить?
‑ Да, – говорю, – да.
Язык у меня сломался. Из-за любви. Вот, кидает она кусок на чурбан, и левой рукой тянется за топором. Тянется за топором, и в то же время подходит какой-то тип и просит её разменять деньги. Смотрю, а она правой рукой тянется за деньгами. И начинает считать, одновременно рубя мясо огромным топором. Я, понятное дело, начал сильно переживать за свою любовь. Она на мясо даже не взглядывает, но продолжает рубить. Не мог я смотреть и от ужаса закрыл глаза. Мы только что встретились, и всё уже кончено. Всего пять секунд, и я слышу её голос: «Сто ровно». Открываю глаза – она цела, того типа больше нет, и она протягивает мне пакет с нарубленными рёбрышками. Вот талант! Одновременно рубит и считает. «Спасибо, – говорю. ‑ Я вас люблю». Уходил я тогда, так и не спросив о том, как она решила пойти именно в мясники. «Но ничего, – думал, – завтра спрошу».
На следующий день зашёл на рынок и устремился к мясной лавке. Как подошел, вижу: её нет. Вместо неё работает какая-то более ожидаемая физиономия. Тогда сердце у меня начало переживать. Спрашиваю у нового мясника, мол, где моя любовь? А он в ответ: «Тебе это зачем?» Разволновался я, но пытался говорить как можно спокойнее: «Да так, поблагодарить за вкусные рёбрышки». Его это объяснение устраивало, и он кивает головой, улыбается и говорит: «Ещё хотите?» ‑ «Неа, – говорю, – спасибо. У меня ещё осталось», – и сматываюсь.
На следующий день её тоже нет. Короче, простыл и след. Я её больше не видел. Не знаю, может, она получила новую работу в каком-то модельном агентстве. Или переехала на другой рынок, где платят побольше. В любом случае, хожу на рынок. И покупаю там рёбрышки. Новый мясник тоже неплохо умеет их рубить.
Вагон и маленькая тележка
Людей в метро всегда, как бы, не мало, и это не новость. Но на этот раз, когда я вошел на станцию метро, почувствовал: все-таки что-то не так. Очень много народу. И все такие, знаете, оживленные. И спуститься на платформу нереально. То есть спуститься можно, но смысла-то нет. Все равно в вагон не попадешь. Я заколебался, только на секунду, но этого хватило, чтобы какая-то дама с тележкой проехала по мне – ведь нельзя колебаться в метро, если хочешь куда-нибудь в жизни попасть.
Оказавшись в толпе, я подумал: раз я здесь… И начал по платформе прогуливаться: типа, как тут людям живется, чем занимаются и все такое.
Не прошло и десяти минут (что на самом деле целая вечность в мире метро), как послышался шум состава в туннеле, и люди начали ликовать.
Я как-то умудрился найти местечко очень близко к краю, и у меня были все шансы все-таки попасть в вагон. Вот только, увы, по мере приближения поезда становилось ясно, что он был битком набит. И тогда мне начало казаться, что все это дело с хорошим настроением – только пустая ложь. Но зря. Не прошло и тридцати секунд, как мое настроение взлетело, словно ракета: я первый раз услышал любимое свое выражение в настоящем разговоре. Дело в том, что один мужик не падал духом.
Когда двери открылись и некоторые люди, так сказать, не чувствовавшие твердую почву под своими ногами, выпали из вагона на платформу, этот мужик решил занять их место в строю. И другой мужик, стоявший в вагоне, понял это. Он понял, что сейчас мужик, стоящий на платформе, запихнется в переполненный вагон, и ему это как идея не понравилось. И он говорит мужику: «Рискни!»
И мужик, стоявший на платформе, рискнул.
И тот, стоявший в вагоне, ему по морде смазал. Тогда он обратно выпал к нам. Двери закрылись, и поезд давай дальше. Мужик лежал скучный и смотрел вслед поезду с такой грустью в глазах, что мне стало его жалко. И я хотел подойти к нему, чтобы сказать, что это было достаточно круто, но в тот же момент какая-то бабушка проехала по нему тележкой.
Вскоре еще один поезд к нам приехал, и в нем я нашел, куда поставить одну ногу. Другую я держал так, в запасе, и даже (мне чертовски повезло) мог зацепиться за поручень парой пальцев, чтобы не упасть. Не скажу, что это была самая удобная езда в моей жизни, и какая-то дама поставила свою тележку на мою одинокую ногу, но все же доехали. Настроение осталось на весь день. До следующего утра.
Нервные люди
Где только ни жил я в столице. Везде, кажется. Так и заразился этой болезненой любовью к Москве.
На Южной были страшные, отчаянные тараканы, готовые на очень храбрые поступки. Я их встречал по всей квартире и не только на кухне, где вроде и должны быть, а они меня как бы дразнили. Когда я на них набрасывался, им как будто по фигу было, они не пытались даже спастись. Странные были и немного страшные. Еще были там собаки бездомные, но они более или менее нормально себя вели, лаяли будь здоров и на меня нападали.
На Петровско-Разумовской тараканов было множество, но менее смелые. Там главная проблема была соседка сверху. Поздно ночью включала музыку и начинала прыгать верх и вниз. Один раз я не выдержал, поднялся и позвонил в дверь. Открыла дверь старая бабушка, вся вспотевшая. Я сконфузился, извинился и ушел, не жалуясь.
На Преображенской Площади было очень вкусно из-за близости рынка, но и смертельно страшно из-за того, что не было фонарей и соседи ненавидели иностранцев. Каждую ночь чья-то сигналиазция во дворе срабатывала, и когда я видел одну из соседок утром (там были одни дамы средних лет), то и дело непременно мне говорили: «Ну, гад, опять твоя американская сигнализация». Я пытался обяснить, что у меня нет машины, но они не хотели слушать. Вообще-то очень сложные там были отношения ‑ фиг поймешь.
В то время я работал в Химках и приходил поздно. Нужно было пройти по темной аллее, и в подъезде свет тоже никогда не работал. А дом был большой, всегда с кем-то столкнешься в темноте. В нашем коридоре четыре квартиры заселены дамами. Одна обшая дверь в наш коридор была на замке. Замок плохо работал, надо было поменять. Я всем говорил, но никто не хотел платить.
‑ Ты, – говорят, – плати. Это для тебя баксы ‑ родная валюта.
Наконец, надоело их слушать:
‑ Я заплачу, только вы не путайте меня с богачом, а то я сам размечтаюсь и забуду, что из простого трудового элемента.
Я купил замок и оставил у управдома.
‑ Меняйте, – говорю, – на здоровье.
Когда я пришел вечером, замок уже поменяли, но ключа мне не оставили, и меня не хотели пускать.
‑ Не знаем – говорят – кто ты таков, и какие дела делают у вас там, на чужбине, но здесь халявшиков не любят. Ты иди, купи себе ключ и себя пусти.
Честно говоря, мне это показалось немножко неадекватным. Но говорили же мне не раз: «Ты – истерик и шпион». Так что, может, я не прав был, не нужно расстраиваться. Я сделал себе ключ. На следующий день услышал, как соседки разговаривают между собой, дескать, замок классный, пойдет, молоток.
Потом какое-то время все шло нормально, американская сигнализация вроде затихла, девки как будто забыли, что не любят меня. Со мною начали даже здороваться в коридоре, типа «здраствуй, шпиончик». То есть все было на мази, и я немного начал расслабляться. Но увы, расслабляться в жизни нельзя, я бы сказал даже, что это всегда роковая ошибка. Когда что-то происходит, то это «что-то» всегда кажется более обидным.
Вот значится так, просыпаюсь утром после крепкого, долгого сна и думаю: «Как хорошо теперь стало здесь ‑ сигнализация меня разбудила всего два раза ночью и соседки ко мне нормально относятся и называют своим “шпиончиком”. Кров есть, и еда, и в кармане пачка сигарет. Все не так уж плохо». И встал я с постели, оделся ‑ и на работу. Только вот на работу не попал. Да и вообще из квартиры не мог выйти, потому что дверь не мог открыть ‑ кто-то поставил свою мебель перед моей дверью. Приходили и уходили, и я не знал, что делать, ведь стеснялся, да просто-напросто кричать – невежливо.
Извините, говорю, пожалуйста, помогите, и все такое. Но никто не обращал на меня внимания. Наконец, почувствовал, что так дальше не может продолжаться, и, когда соседка, которая напротив живет (у нее же и была привычка оставлять свои вещи в коридоре и сильно возмущаться, когда делали замечания по этому поводу), пришла, я ее остановил своим неловким голосом: «Стоять, гражданка! То есть, почему это я оказался узником?!»
Она же сразу поняла, к чему идет (то есть к драке), и взорвалась будь здоров, блин:
‑ Ты, агент иносраных, не наших государств! Козел ты, и все такое, и наглый! Как ты смеешь! Приперся сюда и командуешь! Я ставлю свои ‑ не твои – вещи, куда мне захочется, и ты не имеешь права что-либо говорить вообще в жизни! Это же общий наш коридор! Ты по нему ходишь и мне запрещаешь ставить свои русские вещи в нем! Лицемер!
Потом она до того разозлилась, что начала кричать во весь голос: «Убивают! Помогите!» Прибежал народ. Милицию даже вызвали. Я в ужасе был, конечно. Никого я не убиваю. Я пытался обяснить. Но все заикался и чувствовал, что на месте помру со стыда. Некоторые из жильцов стояли и снимали все на свои мобильные, типа, развлечение по-американски.
Выяснилось, что никого не убивают и что у женщины нервы немножко рапущены из-за жизни вообще. Разошлись. Осталось только переехать,что я и сделал. Очень вкусный район, но это не всегда главное.
Собачья жизнь
С собачками бездомными тяжело, конечно. Особенно зимой. Зимой-то обычно и нападали на меня, бедненькие. Не со злости, конечно, наверное. А просто – с голода. И мне, конечно, не то что жалко их не было, а просто, как бы, безумно страшно.
Но что же поделаешь – домой идти надо после работы, и путь один. И собираются эти бедненькие на одном месте, кто-то их подкармливает, бабушка какая, скорее всего, и они там и собираются. И путь к дому лежит через это место, и дом у меня, как бы, один (не то что где захотелось ‑ там могу и остаться, не богач же). Надо пройти этот, как бы, жизненый путь, никуда не денешься.
Вот, значится, зима. В этом году она особенно холодная выдалась, и собаки гуляли в силе, в стаях и иногда показывали, так сказать, свои зубки. Бывало, тявкали. И если одна затявкала, то все будут тявкать ‑ таков закон. И если одна укусила, очень даже может означаться, что все будут укусывать. Было у меня случаев множество. Руку укусили, ножку, попу. На Южной особенно, да не только.
Вот так иду домой, десять часов вечера. Снег падает. До того красиво, что глазки у меня начали слезиться от красоты и холода, и я чуть не забыл про опасность жизни. Любовался снежным пейзажем, когда вдруг услышал то, чего боялся больше всего (больше даже, чем хулиганов или ментов) ‑ встретить вечером на улице то страшное тявканье. И не то что тявканье, а дикую болтовню, мол, где наша следующая жертва? Услышал это ‑ и кровь моя стала ледяной, сердце начало выскакивать из груди. Я искал куда убежать, чтобы спасти здоровье, но было поздно – прямо передо мною они вышли из подворотни, маленькие, лохматые, голодные. Во главе у них ‑ самый маленький. Между нами – метров десять. В последный метр передо мной – тротуар, весь во льду. Маленький увидел меня и сразу кинулся нападать, лаял как безбашеный. Все остальные следили за примером вождя. Я на месте замер. Похоже, вся моя жизнь сводилась к тому, чтоб какой-то маленький песик меня сожрал на улицах зимней Москвы. Нормально. И вот в эту секунду, когда я со всеми мысленно прощался, маленький достиг льда и – так скользко было, что не мог остановиться. Высунул свою собачью пасть, чтоб укусить меня, и – до свидания, пролетел мимо. Стало немножко смешно, подумал: «Так вообще-то бывает в жизни, хочешь чего-то укусить, так сказать, образно, но не достал, подскользнулся. Ммда, все мы немножко собаки, конечно, каждый из нас по-своему собачка».
Продолжали нападать и не доставали желаемого, но я знал, что это только временное спасение ‑ сейчас меня за задницу укусят. И тут внезапно крик: «Кудах-тах-тах!!!» Все собачки обезумели от ужаса, разбежавшись во все стороны, лишь бы спастись. Я смотрел как во сне: какая-то очень старая бабушка, горбатая, с палкой и собакой на поводке выходит из подворотни. У собаки только три ножки. Снег падает. На улице глухо как в танке… И потом сон кончился. Триногая собачка тоже на меня кинулась, но не достала, поскольку была на поводке. Теперь, как смертельная опасность миновала, я стал возмущаться: триногая собака на меня кидается! Нормально. Вот какие мы люди сложные. Бабушка-яга смотрела на меня пристально, но как будто не видела. Прошла мимо. Я стоял как придурок и смотрел ей вслед, с открытым ртом. Но только секунду. Потом я опомнился и побежал домой.
На следующий день я рассказал своим студентам о приключении, и они мне сообщили о том, что слышали вчера в новостях. Бездомные собаки возле Отрадного (я жил тогда на Соколе) напали на бабушку и убили ее. Еще они напали на сороколетнего мужчину, но он сумел их отбить, и был госпитализирован. Вот как, оказывается, это было на самом деле серьезно.
Я хранил это чувство благодарности в груди и на следующий день, когда увидел эту бабушку, гуляющую с триногой собачкой, подошел и начал было благодарить. Но она подняла палку и так закричала, что я не стал приглашать ее на чай. Ну, и ладно. Как говорится, спасибо ей и за это.
История болезни
К врачу сходить – не поле перейти. Это точно. Сначала задают много вопросов, но не врачи, а бабушки, которые там собираются и недовольны, если не получат ответы. Для невладеющего русским языком это сложное испытание, хотя в то же время хорошая практика.
Есть еще такие товарищи, которые считают, что идти к врачу не интересно, если надо ждать в очереди. Так что пригодятся слова Козьмы Пруткова: Бди!
А то к врачу не попадешь.
А потом есть тот простой факт, что народу там уж до фига. Пошло какое-то хилое поколение у нас, болящее. Прямо беда какая, все болеют теперича, никто не хочет быть здоровым – уж очень много людей в поликлинике, прямо как в трамвае. И все работают локтями. И не церемонятся.
А знаете, еще есть как бы один фактор – просят всегда раздеться. И врачи очень даже часто, почти всегда женщины. И мы, англосаксоны, стесняемся. В баню не ходим. И не любим раздеваться, пока не выключили свет.
Вот и я попал в такую среду из-за общего нездоровья масс – гриппом заболел. Месяца два болел, и не было знаков, будто болезнь пройдет и оставит меня. Все достаточно серьезно стало, а не то я бы не стал к врачу ходить. А так – приходится иногда.
Вот стою, бдительный: тут очередь, товарищ! И все такое. Пытаюсь отвечать на вопросы и не пропустить чужого персонала, и вот – вызывают следующего, и это я. Вот как быстро время пролетело в беседе. Вошел в кабинет и вижу там два стула, двух врачей, одну полуголую пациентку и человека, сидящего на полу в углу.
«Ничего себе, ‑ думаю, ‑ компашка».
Слышу голос:
‑ Ну!?
Смотрю, врач, женщина, достаточно красивая, обращается ко мне.
‑ Ну, что? – спрашивает еще раз.
‑ То есть как что? – спрашиваю.
Смотрит на меня, как на ребенка. И я начал заикаться. Красивая такая.
‑ Г-г-горло, – говорю, – б-болит.
И чтоб не было никаких сомнений в моей искренности, я показывал пальцем на горло.
‑ Раздевайся, – говорит.
‑ А, может, нет необходимости? Горло же здесь, – и я еще раз показал пальцем. Я не понял, что она ответила, но мои щеки покраснели от ее ответа (видимо, щеки поняли).
А тем временем народ не спит, дверь открывает, заглядывает, спрашивает, а из коридора слышно: «Тут очередь есть, товарищ!» И ответ: «Тамбовский волк тебе товарищ!» Действительно, так сказали. Девушка пациентка вроде не слишком стесняется, а мне хочется плакать, до того я иностранец чувствительный.
Вот начала врачиха слушать, как я дышу, и всё такое, и входит какая-то другая женщина, ещё посимпатичнее. Зашла, кажется, чайку попить. И она там стоит и осматривает меня, благодарю, и болтает о каком-то там своём деле. И врачиха, которая мной как бы занимается, тут же забывает про меня и присоединяется к болтовне. Так они несколько минут разговаривают, и я стою, голый практически, как в день своего рождения, и чувствую себя, так сказать, униженным.
Вскоре эта симпатичная дама уходит (наверное, после того, как они договорились продолжить разговор при следующем голом пациенте), и мой врач вспоминает про меня. Смотрит на меня, с ног до башки, а потом обратно, и думает, наверное: «Что это он голый?» – но ничего не говорит и снова принимается оценивать работу моих легких и спрашивает, дескать, какие симптомы? Кажется, все эти гости сбили её с панталыку.
Я открыл было свою пасть, чтоб дело пояснить, но дверь опять распахивают ‑ какая-то медсестра входит с анализами. И дверь за собой не захлопывает. Ну и не надо. Людишки, сидевшие в коридоре, наклоняются, чтоб виднее было то, что происходит с голым пациентом. В коридоре начинают хихикать девушки, и я чувствую, что в моих конечностях не осталось крови, поскольку вся кровь прибежала к морде.
Вспоминает опять про меня врачиха и двигает к окну. Повелевает открыть ротик. Заглядывает в ротик, двигает голову, чтоб свет с улицы лучше осветил мои внутренности (поскольку свет в кабинете, похоже, не работал).
‑ Ничего, – говорит, – все нормально. Ангина. Пей лекарство. Свободен.
Но всё равно несколько дней спустя я простудился, и решил снова идти к врачу. Только на этот раз я решил заплатить, чтобы не идти в обычную поликлинику, народную, а попасть в более крутую, частную.
Сидел в очереди и ждал своего момента. Немножко спокойнее было. Не так страстно толкались, скорее ‑ из привычки. Потом вызвали и меня. И когда увидел я врача, улыбнулся. И он улыбнулся мне. Я ему ещё раз улыбнулся, просто так и потому, что он был не женщиной. И мне не придётся, наверное, раздеваться.
– Рассказывай, – говорит, – про симптомы.
– С удовольствием.
Долго после того, как я закончил, он сидел и ничего не говорил. Взял книжку с полки и долго перелистывал. Потом поставил обратно.
– Гмм, – говорит, – не знаю.
Мы сидели молча.
– Может, это просто ангина? – говорю.
– Ммда, – говорит. И выписал мне рецепт.
Тогда я встал и подал ему руку.
– Спасибо, – говорю. И убежал. Вдруг он передумает и попросит меня раздеться?
Я шёл по улицам и чувствовал себя просто великолепно, несмотря на простуду. Теперь, когда болею, только к нему хожу.
Гвейн Гамильтон
