***
Одинокая ворона меланхолично парила над весенними крышами, отрешенно окидывая взглядом их равномерное распределение до самого горизонта.
Это был довольно большой город, раскинувшийся в устье полноводной реки, и отсюда сверху казалось, что этот город уже очень давно практически не меняется с течением времени совершенно. Изо дня в день, из года в год.
То есть меняется, конечно, но даже в этих своих изменениях он был словно законсервирован кем-то. То ли до лучших времен, то ли уже раз и навсегда, в забытьи или же в припадке временного помутнения рассудка.
Даже времена года, они, вроде и были, а словно бы их и не было в помине. Погода и та в этих своих периодических сезонных мельканиях лишь бесконечно вертелась по кругу. И этот цикл никоим образом не был связан ни с календарем, ни с каким либо иным временным интервалом.
Ветер непременно дул лишь с запада, привнося казалось бы другие оттенки и запахи, какие-то новые настроения, но, как оказывалось позже, все время одинаково неопределенные и одновременно какие-то чрезмерно откровенные. Так что идеи эти еще оставались какое-то время висеть в воздухе, а после сдувались куда-то дальше на восток, где и пропадали пропадом. Примерно тоже случалось с чужеродными бодрящими запахами и прочими привнесенными моментами.
По крайней мере, так это воспринималось со стороны. Возможно что-то все же и оседало где-то, но в крайне незначительных количествах и совершенно необязательно.
Даже из других птиц по городу бродили лишь верные и неизменные его спутники — воробьи, голуби, да вот еще, пожалуй, чайки. Перелетных птиц почти никто здесь не видел или попросту не замечал. Кроме разве что уток. Их только случайно разве заносил сюда тот самый западный ветер, и они, повертев своими носами да полетав чуть-чуть над городом, тут же его покидали без сожаления и без оглядки.
Все же условия здесь были совсем не курортные. Зимой могла в любой момент вернуться осень, весной зима, летом все та же осень. И только осень почти ничто не вытесняло из ее привычного бесконечно протяженного бездонного ложа. Лишь осень здесь царствовала на полную катушку, и все остальное будто бы было лишь ее неисчислимыми проекциями да случайными акцентами.
Впрочем, местный климат вряд ли является чем-то уж настолько оригинальным в смысле своего довлеющего непостоянства. Разве только погода здесь носила характер безусловно определяющий, то и дело подминая под себя и этих людей мельтешащих внизу и будто бы все прочие строения и предметы, когда в очередной раз возвращалась нейтральная серая мгла, заслоняя собой и небо и будто постепенно заполняя уже непосредственно весь этот город целиком.
А люди, казалось, и не замечали всех этих внешних перепетий, насквозь пронизанные собственными отношениями и мыслями. Даже соседствующие с вороной местные полуптицы — полутени уж настолько безразлично и бесцельно бродили по городу, перелетая от одного его памятника к другому, с тополя на какой-нибудь бульварный вяз, будто им абсолютно все равно, что там происходит снаружи.
Однако это была лишь видимость. В конце концов, погода неумолимо менялась снова, и унылое однообразие сменяло активное и разноцветное многообразие и прочее рассредоточение. И в этой на первый взгляд бесцветной птичьей жизни неожиданно возникали свои моменты, появлялись и цель и поиск.
Воробьи и голуби в основном летали толпой, застревая лишь в каком-нибудь особенно кормном местечке или же в проталинах подземной тепломагистрали зимой. Вороны, как представители более интеллектуального сообщества, целыми днями торчали во дворах, оглашая окрестность своим неприятным резким карканьем, переругиваясь и выясняя отношения.
Однако иные из них держались вполне себе обособленно, деловито медитируя или на самой верхушке, покачиваясь там на ветру, или же наоборот, сидя на самой нижней ветке, задумчиво разглядывая прохожих или же просто глядя куда-нибудь вдаль.
Интересно, что думалось подобной птице в такую вот минуту? О чем размышляла она, отрешившись от всего сиюминутного, отстранившись от общения с себе подобными? Это есть большая загадка.
Именно такая ворона в настоящий момент и парила над городом в поисках чего-то такого, чего может и нет во всем белом свете. Она проживала как раз в самом центре города в одном из его бесчисленных дворов, составляющих вместе небывалых размеров лабиринт. Собственно город и был в некотором смысле лабиринтом. И тут уж у птиц было неизменное преимущество. Чем метаться внизу в поисках выхода, они прекрасно могли перелететь в любую его точку, не испытывая при этом никакого дискомфорта. Даже не воспринимая в этом смысле лабиринт лабиринтом, каждый раз с недоумением поглядывая на столь беспомощно блуждающих внизу прохожих.
Так вот эта ворона жила практически в самом центре того лабиринта. Где-то внизу, во дворе, весело перекаркивалась ее братия, а она сама любила бродить по крышам, то рассматривая небо над головой, то глядя на суету, происходящую на улице, а то с любопытством наблюдая через окна в доме напротив такую странную и непонятную для нее жизнь людей в самых интимных и замысловатых ее аспектах. Обнаружив нечто для себя интересное, она могла сидеть так часами, изучая мужчин и женщин за стеклом, как в каком-нибудь зоопарке или даже в театре.
Теперь же ее взгляд был прикован к сидящему у самого окна молодому человеку, словно и глядящему через него и будто не видящему теперь ничего во всем белом свете.
***
Раздражение. Одно сплошное раздражение на любое движение, любой шорох и внутри и снаружи. И больше ничего.
Правда нет, еще есть окно. Высокое белое окно, за которым ничего нет. Рама крашенная перекрашенная, облупившаяся и потрескавшаяся. Ее уже давно повело так, что половинка с половинкой не сходится. Потому из окна непрерывно дует. И это тоже здорово раздражает. Будто кто-то специально издевается надо мной. И этот сквозняк выдувает из головы последние мысли, не оставляя ничего кроме раздражения, при всем притом не привнося ни свежего воздуха, ни облегчения.
И совершенно не важно, кто ты теперь. Неважно, кем ты был раньше. Теперь только этот бесконечный бледный день, такой, что и деталей никаких не видно, лишь блеклый белый свет вокруг и больше ничего. Разве еще где-то сбоку тикают часы.
Мне их не видно теперь, но я знаю, что они там и что они вечно куда-то идут. Все вокруг движется, оставаясь на месте. И ощущение, что все только делают вид, что что-то такое происходит. И это, наверное, главный источник раздражения. Ничего не изменяется, а вид у всех до того деловой и сосредоточенный. Такой серьезный взгляд и голос, что от одного их этого вида уже просто тошнит.
Жаль окно не открыть. Хоть и кажется, будто оно не закрывается, и щели между створками чуть ли не толщиной с палец, а не открыть. Словно в последний раз его красили не краской, а клеем. И петли под краской проржавели. И шпингалеты не поддаются.
Словом окно не открыть.
Я специально уселся напротив окна, чтобы не видеть ничего больше. Тусклое, своим ровным белым светом оно затмевает все остальное. Так как-то проще ни о чем не думать, рассредоточить свой взгляд.
Ибо нет больше никаких дел, нет обязательств и нет самой необходимости. Есть только реакция, на все одна и та же. И, слава богу, никого рядом.
Видимо я снова спутал вход и выход, не вовремя сменил направление, ну или сделал что-то такое, чего не следовало бы делать. Теперь уже неважно, в чем именно заключалась причина. Любая ошибка порождает ошибку.
И лишь раз подумав о причине, я стал думать о ней уже непроизвольно, проклиная все на свете и испытывая новый приступ раздражения.
Все же странно. Ладно бы теперь еще кто-то был рядом. Чем можно так раздражаться в полном отсутствии других людей? Ведь все остальное вечное и пресное, всегда одно и то же и настолько глобальное и неповоротливое, что вообще не должно уже восприниматься никак. Лишь что-то живое и динамичное, может еще вызывать столь однозначную реакцию. Что-то такое, что будто бы существует в противоположность тебе и всему твоему моментальному существу.
Хотя полно еще всяких внешних раздражителей. Телефонные звонки, телевизор, со всеми его новостями и рекламой, воспоминания и общее неустройство бытия. Оно это неустройство обычно всплывает именно в такие вот моменты острой неудовлетворенности всем. Что называется, невзначай попадается на глаза и, что есть сил, раздражает.
Вообще я человек уравновешенный и спокойный, но только не теперь. Наверное, подобные вещи происходят со всеми. Пусть редко и незаметно, но однозначно раздражение есть признак существа разумного и живого.
Я принялся отковыривать краску с оконной рамы и настойчиво убеждал себя, что причин для расстройства на самом деле нет никаких. Эдакая вялая терапия. Но в подобные моменты меня уже так просто не проведешь. Знаю я, как обстоят дела на самом деле. Именно теперь по-настоящему открываются глаза, чем когда убеждаешь себя, что все это ерунда, не стоит твоего внимания и бывает значительно хуже. А на общей кухне меж тем отвалилась очередная кафельная плитка, течет труба где-то под унитазом, а в ванной протекает уже от соседей, снова весь потолок в подтеках. Ну еще как водится денег нет ни хрена, а под зеркалом где-то в этой же самой комнате стопка квитанций и счетов еще с прошлого месяца. Кредит за ноутбук не выплачен. Кариес, методично переходящий в пульпит. Поясница ноет, спать не дает. Ну и так далее.
На хорошее просто не хватает фантазии. Есть, конечно, и свои положительные моменты, но какие-то уж больно ничтожные.
Так что вот она — правда жизни. На самом деле все очевидно плохо и даже отвратительно устроено. И можно либо с этим мириться и стараться не замечать, либо сходить с ума и справедливо рвать на себе волосы.
Весь подоконник передо мной уже был усыпан отколупленными белыми кусочками старой краски. И я решил прекратить это занятие. Дабы не плодить вокруг себя дополнительный хаос.
Потом я совершенно механически повернулся, и тут же мой взгляд упал на часы.
Я их всегда ненавидел, но эта была ненависть бытовая, вполне себе мирная. Чья-то очередная полуистлевшая память о ком-то. И с ними приходилось мириться.
Обычно они привносили с собой один единственный дискомфорт, но теперь я вдруг узрел на них четыре часа дня и неожиданно моментально успокоился. Будто кто-то там наверху отмерил для меня пару часов очередной еженедельной истерики, но не минутой больше.
За окном немедленно проступил внятный и вполне себе терпимый город. Ценность жизни вновь сделалась несомненной, а материальные неудобства неспешно отошли на второй план.
Даже комната несколько ожила и предстала передо мной вполне себе адекватной жилплощадью.
Хорошо еще, что обстановки у нас никакой особо не было. Старинный огромный шкаф, вмещающий в себя всякое тряпье и прочий хлам. Куда уж без него. Небольшой книжный шкафчик, довольно узкий, но высоченный, заставленный по преимуществу всяческой специальной литературой. Где-то там на самом верху шкафа торчал гипсовый бюст Баха, подаренный нам кем-то из знакомых, ну и маячила дежурная ваза. Потом двуспальная кровать, довольно обширный обеденный стол, заменяющий нам при случае любую рабочую поверхность вообще, два стула и табуретка. Пожалуй, что и все. Нет, еще был один маленький журнальный столик и внушительная корзина для белья. Довольно много вещей стояло и лежало прямо на полу. Это были, так скажем, вещи первой необходимости. Электрический чайник, обувь, какие-то сумки с чем-то, немногочисленный музыкальный аппарат, синтезатор, некоторое количество посуды и что-то еще. На стене висел маленький телевизор, чтобы не путался под ногами. И, в общем, все.
Вместе с этим жилище выглядело вполне опрятным и удобным для проживания. Интерьер завершали давно уже выцветшие старинные полосатые обои, одинаково нас с женой устраивающие своим нейтральным незаметным оттенком, ну и достаточно скромная, но веселая люстра, висящая настолько высоко, что на нее уже давно никто не обращал никакого внимания..
Раздражение посещает всех. По крайней мере, всех моих многочисленных друзей, родственников и знакомых. И у всех это проявляется непременно как-нибудь оригинально. Кто-то откровенно бесится и кидается на всех, хлопает дверьми и посылает всех куда подальше. Кто-то наоборот специально выискивает жертву, какую-нибудь особенно беззащитную и безответную, ну и сливает на нее по полной программе с извращенно садистским наслаждением. Кто-то погружается в себя настолько глубоко, что и не докричишься. А кто-то наоборот, скрипя зубами держит себя в руках и стоически терпит, улыбаясь при этом всем с легкой грустью. Настолько легкой, что проще ее вообще не замечать.
Я так обыкновенно кипел внутри себя, переставая различать детали и людей вокруг, будто только что принял смертельного яду и вот он уже действует, меня выворачивает наизнанку и все неминуемо летит черт знает куда, а мир как был, так и остается равнодушно плоским и безнадежно дурацким во всех своих направлениях.
Но по сравнению с иными прочими, подобные приступы посещали меня, как мне кажется, все же довольно редко. Так, раз в неделю, а то и реже. Ерунда. Правда жена моя всегда считала иначе. Ну да она уже месяц как в отъезде.
У нас вообще отношения с ней были и есть замечательные. Изысканно-предупредительные и довольно ненавязчивые. Но, не смотря на то, что жилось нам вместе всегда довольно весело, я по ней почти совсем не скучал. Так, вспоминал периодически и все. Никаких таких особых сантиментов.
В коммунальной квартире, подобные мелочи были, в общем, простительны. Ибо многообразие форм жизни, всей этой флоры и фауны в столь сжатом пространстве, накладывало особый отпечаток на отношения с людьми вообще.
Мы жили с ней в одной комнате и нагляделись друг на друга уже на сто жизней вперед. Теперь можно было позволить себе, отдохнуть друг от друга столь же полноценно и всесторонне..
Меж тем состояние мое столь же быстро улучшалось, сколь быстро портилось еще пару часов назад, почти сразу после обеда.
Ах да, ведь был еще обед. Так может проблема в нем?
Правда, будучи уже вторую неделю на больничном, я практически совсем перестал есть, и сегодня съел лишь тарелку гречневой каши, да выпил чай с бутербродом. Ни от того, ни от другого такой бурной реакции последовать было не должно. Не тот размах. Скорее уж все эти долбанные выборы президента, на все времена одного и того же, или же совершенно ни к месту предательски хорошая погода. Теперь, когда я уже вторую неделю безвылазно сижу дома.
За окном над самыми крышами неожиданно показался маленький, словно игрушечный самолетик и, прошелестев еле слышно почти до середины окна, выпустил из себя целую вереницу барахтающихся человечков, у которых через равные промежутки времени вырастали сверху разноцветные купола.
Меня здорово позабавила эта картина. Но парашютисты довольно быстро исчезли где-то там за крышами. Потому наблюдать за ними далее я уже не смог.
Тут за моей спиной в недрах квартиры оглушительно хлопнула входная дверь. Потом почти сразу еще одна. И дальше тишина.
Ясно. Это дядя Коля вернулся. Как всегда обиженный на весь мир. И за неимением других родственников, неизменно срывающий это свое раздражение на соседях. То есть, в данном случае, на мне. Но мне теперь было уже по барабану. Разноцветные парашютисты окончательно привели меня в норму. Теперь я был спокоен как танк.
Вот ведь, есть же еще романтики на свете. Все бы им летать сверху вниз с парашютом или без парашюта. Ибо процесс это жизнь.
Вообще дядя Коля был хороший, добрый и удивительно воспитанный, но по той же причине совершенно не подготовленный к внешним агрессивным условиям и чуть ли не ежедневно неминуемо попадал на очередное какое-нибудь изысканное хамство. Оно, впрочем, так к нему и лезло, при всей его субтильно-интеллигентной внешности и чрезмерно возвышенной чувствительности. После очередного такого приключения, дядя Коля возвращался сам не свой, стучал дверьми и не отвечал ни на какие вопросы.
Я так и видел, как он потом сидит у себя посередине комнаты на табурете и от него клубами валит пар, или даже дым идет из ушей.
Все же как хорошо иной раз пожить одному, да еще посидеть вот так дома на больничном. А то вон как дядя Коля страдает, небось, снова досталось ни за что. Тут ведь только выйди из дома, подставляй карманы, навалят полные, а еще и догонят потом.
В квартире снова еле слышно хлопнула дверь, и вскоре послышались приближающиеся шаги.
Кроме нас с дядей Колей в это время в квартире обычно обитала еще лишь старая глухая бабка, которая в эту часть квартиры никогда не заходила, да еще дедушка-инвалид. Тот только на кухню выходил, да в туалет. Так что шаги могли принадлежать только дяде Коле.
И только я об этом подумал, как в мою дверь еле слышно постучали. Не дожидаясь ответа, дверь уныло отварилась, и ко мне протиснулся сам дядя Коля, потерянный и бледный. Не глядя на меня, он прошел к окну, уткнулся головой в ободранные обои и неожиданно разревелся.
***
Комнату в этой квартире мы нашли с женой года три назад, когда, вконец измученные пребыванием в квартире ее родителей, решили, во что бы то ни стало, снять собственное жилье. Мы были готовы уже на любой вариант, чтобы только в тихом каком-нибудь месте, без родственников и не в коммуналке. Получилось почти с точностью наоборот.
Правда первое время мы будто бы вздохнули свободно, бесконечно переставляя с места не место немногочисленную мебель, без этого постоянного занудства и вездесущих благих намерений, но уже спустя месяц, прочувствовали свою новую коммунальную жизнь в полный рост.
Моя жена, будучи по специальности археологом, завела новую манеру уезжать куда-нибудь на раскопки, возвращаясь разве что только летом, ну и еще раза два-три за год на недельку, не дольше. А приехав летом, она тут же уезжала на дачу и сидела там почти все три месяца кряду. Так что в этой нашей комнате уже второй год я жил практически один.
Последний раз мы виделись около месяца назад. Тогда на улице еще царил унылый март с остатками снега и тут и там, разве что уже капало отовсюду, стоило только солнцу прорваться сквозь постоянную завесу низких и скучных облаков.
Просидела она тут безвылазно целую неделю с какой-то пухлой книжкой, с сочувствием на меня поглядывая, сварила на неделю борща, произвела генеральную уборку, и снова улетела куда-то там к себе в Среднюю Азию.
В связи с подобным образом жизни отношения наши с одной стороны держались в постоянном тонусе, а с другой, иногда я даже начинал от нее отвыкать, что ли. Ведь если близкий человек появляется рядом с тобой лишь время от времени, формальная сторона отношений неизбежно тускнеет, будто это и не жена вовсе, а какая-то там всего-навсего любовница.
Зато в остальном все было ничего. От дома до моей работы было рукой подать, и до одной и до другой, магазин нормальный рядом и соседи, в общем, вполне терпимые. Да и работал я, как правило, с утра до вечера, а иногда и по выходным. Так что тут уж все образовалось именно так, как образовалось. Без вариантов.
Вообще я теперь думаю, что с ее стороны это была банальная месть. И не мне даже, а этим извечно сложившимся обстоятельствам. Или может желание успеть первой, утереть кому-то там нос.
Дело в том, что у моей жены отец был капитаном дальнего плавания, ну или помощником, я особо не вникал, и он то и дело оставлял их с матерью куковать месяцами один на один. Ну она и насмотрелась в детстве, как мать на стену лезла с тоски, да и сама наверное скучала.
То-то теща стала такая нервная. Зато тесть был и есть спокойный как танк. Только уже на пенсии, на почве этих своих морских приключений здорово загрустил и лез все время со своими бесконечными рассказами примерно об одном и том же. Как они спьяну вместо камчатки в Калифорнию заплыли. Хрень еще та. Не иначе сам со скуки сочинил.
И жена моя теперь видно в папашу своего пошла. Не любит дома сидеть и все. А может решила жизнь себе максимально во всех смыслах упростить. Вполне естественное желание.
Впрочем, не исключено, что про меня она думала нечто примерно то же самое.
— И куда ты вечно торопишься? – говорила она мне одну и ту же фразу в совершенно различных обстоятельствах все эти годы, что мы были знакомы, — ты так мечешься, словно боишься куда-то опоздать.
Может я и вправду боялся куда-то там опоздать, но жил с совершенно иным ощущением, что не двигаюсь вообще.
Правда во всем были и есть свои несомненные плюсы. Чем на коммунальной кухне бок обок тереться, да телик по вечерам смотреть, мы каждый по-своему погружались в какие-то личные интересы. И никто никому не мешал. Прямо идиллия, а не семейная жизнь.
Теперь же на дворе подходил к концу апрель, я формально болел и еще более, чем когда либо, был предоставлен лишь самому себе день ото дня вот уже вторую неделю. Может поэтому жизнь, проистекавшая в этой нашей коммунальной квартире, раскрылась передо мной во всей своей красе как никогда раньше. Я словно бы смог, наконец, оглядеться. Где я и что на самом деле вокруг меня происходит.
А происходило, как правило, лишь перманентное раздражение. И если не мое, так чье-то еще. Не важно. Май на носу, а гребаное окно никак не открывается. Дядя Коля вот зашел весь из себя расстроенный. Тоже, небось, не радостью зашел поделиться.
***
Дядя Коля уже давно хотел завести себе персональный компьютер. Вообще-то он прохладно относился к современным технологиям и всяческим подобным техническим достижениям, а точнее вообще никак, но углядев как-то у меня за раз несколько словарей запущенных на одном и том же экране, дядя Коля на это дело запал.
Сначала он долго выяснял подробности, что да как. Заходил чуть ли не каждый вечер. Постоит, посмотрит, как я по клавиатуре стучу, и непременно что-нибудь спросит. А потом выслушает ответ и задумчиво так к себе уходит. Чтобы переосмыслить, видно, до следующего раза.
Дядя Коля всю свою жизнь проработал где-то переводчиком и вообще был книжным червем. Его хлебом не корми, дай с книгой посидеть, покопаться в предисловиях или в словаре каком-нибудь заумном. И книг этих у него было, ну не пройти, не проехать. В комнате его свободное место только под кровать, да под стол и осталось. Ну и чтобы к окну подойти если что.
И за словарями он этими гонялся как чумовой. Если бы не словари, да всякие прочие новые книги, совсем бы из дому не выходил. И ведь все эти книги, которыми он интересовался, так просто не пойдешь и не купишь. Тут уж как минимум очередь с пяти утра и на морозе.
А тут на тебе, стоит ящик, и в нем этого добра лопатой греби. А я еще постарался, расписал прелести как мог. И то можно и это. Ну, наговорил лишнего с горяча. Хотя и без того для дяди Коли устройство это стало чудом чудесным.
Короче говоря, собрался он компьютер себе прикупить. Для чего почему-то решил непременно завести себе кредитную карту, и сегодня как раз ездил ее получать.
Почему для него это показалось обязательным условием покупки компьютера, этого я так и не понял. Пагубное действие рекламы должно быть. Дядя Коля хоть и признавался в своем технологическом невежестве, как и подавляющее большинство подобных интеллигентов-затворников, был здорово себе на уме, считал себя человеком умным, рациональным и опытным. На чем видно в очередной раз и погорел.
Для начала он попал в самый неподходящий банк, подписал самый невыгодный кредитный договор, да еще и отдельный счет в этом банке завел. Потому ему подозрительно быстро эту карту выпустили и выдали, а в довершении всего по дороге домой он эту карту умудрился еще и потерять. И теперь считал, что должен банку астрономическую сумму денег и что он пропал, и что от сумы да от тюрьмы.
Все это он рассказал мне сквозь слезы, то и дело припадая лбом к обоям и еле слышно повторяя шепотом, — Что же делать? Что же теперь будет?
За то время пока я слушал всю эту сбивчивую эмоциональную белиберду дяди Коли, по улице внизу с грохотом и лязгом проехало туда-сюда не менее десятка трамваев. Их было слышно именно так, будто они ехали напрямую через мою комнату, не смотря на последний этаж и закрытое окно. Что и говорить, тихое местечко.
До чего же дядя Коля оказался наивным человеком. И это не смотря на все три его высших образований и пять иностранных языков навылет. А может и наоборот, благодаря исключительно им. Все же он был явно не от мира сего.
— Да это же сущий пустяк, дядя Коля, — тут же сказал я ему, — позвоните в банк, заблокируйте карту и попросите выдать вам новую. Всего и делов. Думаете вы первый такой?
Раздражение мое меж тем с меня как рукой сняло. По сравнению с переживаниями дяди Коли, моя жизнь моментально показалась мне сказочно простой и устроенной. Все, однако, было теперь хорошо.
— А как же штраф? Проценты?
— Какие проценты? Побойтесь бога! Вы разве что-то покупали? И за что штраф? Каждый имеет право потерять кредитную карту. Ведь ей без вашего пин-кода и документов никто и воспользоваться не сможет. У нас с этим строго. Можете быть на этот счет совершенно спокойны. По крайней мере, на девяносто пять процентов.
— Вы, правда, это знаете, или это всего лишь ваше предположение?
— Ну, сам я банковских карт еще не терял, но моя жена проделывала это неоднократно. Просто позвоните в банк. Там вам все объяснят.
Дядя Коля, наконец, посмотрел на меня с надеждой во взоре и вытер слезы. Потом смущенно поблагодарил, извинился и вышел из комнаты.
Я автоматически посмотрел на часы и стал высчитывать, сколько теперь может быть времени. Дело в том, что часовой и минутной стрелок на них давно уже не было, торчали лишь жалкие обломки, многозначительно указуя сразу в три стороны. Потому сообразить так сразу, что именно они там показывают, было крайне затруднительно.
Судя по всему было около пяти часов вечера. Внизу загрохотал очередной трамвай, со скрипом заворачивающий из переулка. Не иначе, время пить чай.
После столь странного визита соседа настроение нормализовалось окончательно, и я решил еще немного поработать. Больничный там или не больничный, а работа ждать не будет. Такая уж она у меня была неотложная и самовосполняющаяся.
Но тут дядя Коля снова заглянул в мою дверь уже сияющий и вполне довольный. Сказал, что позвонил в банк и там его совершенно успокоили и предложили через неделю получить новую карту. Потом дядя Коля позвал меня пить чай с черничным вареньем, и я поддался соблазну, ибо черничное варенье любил больше жизни, да и чаю вдруг захотелось совершенно неприлично. Все же five o’clock.
А работа – она всего лишь работа. Работа в лес никак не убежит. Все одно от себя не отпустит, зараза.
***
Официально я работал в одном скучном информационном агентстве. Такое агентство обычно работает на другое какое-нибудь информационное агентство. А то другое, на кого-то еще. Не важно, впрочем. Занимался я там собственно этими самыми новостями. Составлял информационные ленты, со всего интернета по капле, ну и выкладывал все это хозяйство на сайт. Ну и так еще по мелочи попадалась всяческая халтура.
Помимо этого, уже скорее по зову души, я работал звукорежиссером. То на студии звукозаписи, то на радиостанции, а то и на концерте каком-нибудь. Собственно я на режиссера и учился в свое время. И до сих пор мне как-то здорово удавалось совмещать и то и другое, благо семейной жизни особой практически не было, а свободного времени наоборот было предостаточно.
С утра агентство, вечером студия. Такое было обычное расписание. Причем с агентством все было вообще очень удобно, работать там я мог и удаленно. Практически с любого подключенного к сети компьютера. Как теперь из дома, например. А вот работать со звуком удаленно уже не получится. Требуется фактическое присутствие и полный контроль.
Вообще почти все мои коллеги по цеху, с которыми я был знаком, подрабатывали где-то еще. Кто по ночным клубам, кто по другим студиям, кто продавцом, кто грузчиком. Работа такая, что постоянного гарантированного дохода не получается. Да и того что выходит с пары смен не больно-то хватит на все про все. Хотя у каждого понятно свои запросы. Но все равно это как раз тот вариант, где волка прежде всего ноги кормят. Не подсуетишься заранее, останешься без работы. Впрочем, я уже давно привык.
Эта работа вообще была весьма многогранная. Опять же разные люди попадались. Интересные и не очень. С одними было легко до крайности, с другими непроходимо скучно, с третьими до невозможности трудно. Но если работа в агентстве была пресной и плоской, то на второй работе скучать, как правило, не приходилось. Разве иногда от особо агрессивной музыки или чрезмерного количества табачного дыма вперемешку с пивом голова раскалывалась на следующий день, но это уже так, скорее профессиональные издержки ремесла.
И вот уже неделю подряд изо дня в день мне названивали то со студии, то с радиостанции, а я от всех отмахивался своим бюллетенем и ни в какую не соглашался. Иногда просто необходимо послать всех к чертовой матери. И особенно когда речь идет о сокровенном, о своем персональном психологическом здоровье.
Хотя в принципе мне уже ничего не мешало сбегать на пару халтур, внешне я чувствовал себя вполне полноценным человеком. Но я даже мысли не допускал сорваться на работу раньше времени. С началом весны у меня явно обострился авитаминоз и ко всему прочему небывало развился синдром хронической усталости. Так что я, пользуясь случаем, хотел восстановить свои силы максимальным образом. Да и в средствах пока какой-то особой необходимости не возникало. На хлеб и чай всяко хватало.
Другое дело, что от безделья чаще чем обычно подкатывало то самое раздражение и опустошенность какая-то. Пустота тогда расширялась во мне подобно давлению пара в котле паровоза, да только тот все будто стоял на одном месте и выхода для пара никак не находилось. С другой стороны часть работы я мог делать и теперь. И когда становилось уже совсем невмоготу, я переступал через себя и принимался за работу. Ибо почты скопилось уже миллион писем, и я не торопясь разгребал их понемногу, ну и выполнял какие-нибудь особо срочные внеочередные заявки. Короче говоря не особенно напрягался.
Только что-то давно меня никто не навещал из друзей-приятелей. Скучно все же так совсем одному. Видно не до меня им теперь или даже вообще не до чего. А может не хотят беспокоить зазря. Впрочем, кабы сам работал теперь, так и не вспомнил бы про них. Пустота порождает необходимость.
Теперь уже и не важно. Осталось всего ничего, пару дней отсидеть. В пятницу к врачу, и тот, скорее всего меня неминуемо выпишет. И тогда невнятное прозябание мое скоропостижно закончится. Придется работать по-настоящему.
А там и жена через пару недель вернется..
***
Черничное варенье было восхитительным. Не слишком сладкое и очень густое, именно такое, как я люблю. Казалось, его можно было есть бесконечно. Я методично намазывал им очередной кусок мягкого черного хлеба и запивал горячим крепким чаем. Очередная идиллия, всего-навсего.
Да и комната дяди Коли навевала определенные ассоциации с чем-то таким романтично отстраненным и давно позабытым всеми. В полумраке видны были лишь книги, книги и еще раз книги. Маленький столик, за которым мы теперь сидели, притулился практически у самого входа. Дальше виднелось окно с монументальными доисторическими шторами и аккуратно застеленная кровать. Вдоль стен возвышались сплошь книжные шкафы, в которых, на которых и перед которыми лежали, стояли и громоздились разнообразнейшие издания все мастей.
Дядя Коля уже совсем успокоился и своеобычно фантазировал про свой будущий компьютер, уютно устроившись в своем единственном кресле в халате и домашних брюках, где он будет у него стоять, и куда он, дядя Коля, денет ненужные впоследствии многочисленные альманахи, справочники и прочие словари.
При этом он то и дело озабоченно оглядывался и тер подбородок, будто проверял, не наросла ли щетина. И его лысина, маячившая передо мной эдаким расфокусированным пятном, прыгала то вверх, то вниз, то на какое-то время в раздумье склонялась на бок.
Я слушал его весьма рассеянно, кайфуя всего лишь от куска хлеба с вареньем, механически вычитывая про себя очередное мудреное название на одной из стоящих штабелями книг, изредка поддакивая или неуверенно ухмыляясь.
Тем временем в прихожей снова хлопнула входная дверь, и квартира тут же наполнилась неразборчивым и постоянным гудением. Различались высокие и низкие тона.
Никак чета Сафроновых вернулась с работы.
Ну конечно они, кому еще быть как не им. Вот это тонкий писк Ольги Поликарповны. А ниже невнятное бормотание Владлена Эдуардовича.
Они словно бы не умолкали ни на минуту. И, не повышая голос совершенно, умудрялись создавать вокруг себя этот всепроникающий несносный галдеж.
Дядя Коля тут же досадливо поморщился. Он не любил чету Сафроновых. Я, впрочем, тоже не особо их жаловал. Так, здоровался и прощался, всеми силами сохраняя дистанцию.
Но я все же был молодым и энергичным человеком. Я мог при случае и отбиться от несносной четы и сказать что-нибудь эдакое. А вот дядя Коля не мог. И потому он тут же неизменно ретировался при первых же признаках их возможного появления. Никого дядя Коля более так не опасался в этой квартире как Сафроновых.
Те приехали откуда-то из глубинки. Уже изрядно давно. Но свои провинциальные сельские привычки и чрезмерно громкий голос они за это время не растеряли ни капли. Бесцеремонность, с которой они то и дело лезли не в свое дело, была настолько неприкрытой и, я бы сказал, агрессивной, что моментально выбивала из колеи кого угодно. Оставалось только стоять потом и диву даваться, что они тут наговорили, да понаделали. Причем прямо перед твоим носом.
Все же наглость — второе счастье.
Часы дяди Коли, висевшие прямо над столиком, показывали самое начало седьмого. Близился, самый что ни на есть, вечер. Пора бы и честь знать.
Я неуклюже распрощался и тут же вернулся к себе, стараясь незаметно проскочить в комнату, минуя Сафроновых, да и вообще кого бы то ни было. Теперь мне хотелось лишь музыки и ничего кроме музыки, дабы уберечь хрупкую пустоту внутри себя от всяческих чужеродных проникновений извне.
Оставшись, наконец, наедине с самим собой, я немедленно нацепил свои гигантские студийные наушники, сунул диск в темную щель магнитолы и, предвкушая исключительно позитивные эмоции, в изнеможении повалился на кровать.
— Что же он там все-таки поет? – автоматически задумался я, слушая очередную песню, — where’s my fucking bird или же I have to kill this fucking bird?
Слушая эту песню, один и тот же вопрос каждый раз всплывал в моей голове, и какое-то время донимал меня неимоверно. Я неизменно обещал себе непременно впоследствии это выяснить раз и навсегда и своеобычно об этом забывал.
Несущественное всегда заслоняет насущное. А что, казалось бы, может быть важнее слова из песни? Может быть самого важного слова?
Небо за окном стало вдруг совсем темно-темно синим. Почти уже черным. Где-то внизу зажглись уличные фонари. И только одинокая ворона на противоположной крыше упорно сидела, будто ожидая чего-то. Теперь был виден лишь только ее силуэт. И чего ей не спится? Летела бы уже в свое гнездо, что ли.
***
Этой же ночью мне приснился вселенский хаос и нашествие инопланетных монстров.
Абсолютно темный город, низкое небо покрытое черными тучами и тревожное багряное зарево на горизонте. Классические декорации, словом.
Я явственно шел по Невскому проспекту, но по бокам от меня почему-то громоздились высоченные небоскребы, прямо как на Манхэттене. Что-то было навалено вокруг. Беспорядочный какой-то мусор, покореженные машины, мебель какая-то, что-то еще. И широченный когда-то проспект превратился в узкую дорожку, виляющую меж этих куч непонятного чего. Под ногами то и дело хрустело битое стекло. Время от времени я спотыкался обо что-то, лежащее поперек пути. Но разглядеть что-либо под ногами все равно не получалось, и я чертыхаясь продолжал идти дальше.
А потом впереди прямо поперек проспекта, вдоль пересекавшей его улицы я увидел неряшливо лежащую там непривычно гигантскую Ростральную колонну. А там, где должно было возвышаться Адмиралтейство, виднелось теперь лишь пустое место. И было совершенно ясно, что мир на гране катастрофы.
Но почему-то я был абсолютно спокоен. И внутри меня даже гнездилось странное удовлетворение. Типа, я же говорил вам, а вы не послушались. Теперь получайте. И не приставайте ко мне больше.
И все было бы ничего, но вдруг, откуда ни возьмись, появились летающие люди-мутанты. Вроде и люди, но с металлическими уродливыми головами. Довольно страшно они выглядели и весьма проворно перемещались. Практически мгновенно.
Я тогда спрятался от них в огромный полуразрушенный изнутри небоскреб и куда-то пополз по заваленной мусором шахте лифта.
Я тоже довольно проворно прятался, потому что других людей вокруг меня хватали, а меня никак не могли обнаружить.
Было и страшно и интересно. Хотя я не имел никакого представления о том, куда именно я двигаюсь, и что меня ждет в конце пути. Я лишь бесконечно протискивался через сплетения арматуры, перелезал через наваленный горами битый кирпич и с опаской поглядывал наверх, откуда в любой момент могли показаться опасные крылатые уродцы. Я совершенно ясно понимал, что все это сон, но одновременно чувствовал, что все происходящее вполне реально и что пропасть и сгинуть здесь я могу по-настоящему. Но осознание этого риска только еще больше распирало меня изнутри.
Но далее как-то постепенно происходящее утратило внятность изложения. Все совершенно смешалось в один смутный серый цвет с редкими неясными отблесками и никакие детали более не выделялись.
Сны тем и отличаются от реальности, там очень редко когда что-то имеет свое однозначное завершение. Сам по себе результат никого не интересует, словно абсолютно все проистекает бесконечно.
***
Очередная толпа молодых рок-музыкантов. Стоят вдоль стенки со своими зачехленными гитарами и глумятся над всем, что их окружает. Такие все из себя надменные и циничные. Таковыми им и полагается быть. Это их очередной микрокосмос.
Прохожу мимо, здороваюсь за руку, открываю студию и, скидывая рюкзак куда-то под стол, привычно опускаюсь на кресло, мимоходом включая компьютер.
Рокеры несмело, но все так же надменно протискиваются в аквариум. Все в косухах, грязных джинсах, волосатые и небритые. У главного из под кепки торчит косица. Посмеиваются и жуют свои жовки.
Мне абсолютно все равно. Я повидал здесь всяких людей. Попадались и значительно более экстравагантные типы. Главное чтобы без истерик и лишней болтовни. Хоть через три часа я их в любом случае отсюда выставлю, трепать языком зазря не хочется. А то бывает, попадаются эдакие знатоки, играть ни хрена не умеют, а представлений, как это должно быть, выше крыши. Как всегда, чем меньше знаний и опыта, тем больше гонору. Про содержательную часть вопроса я вообще молчу, исходя исключительно из профессиональной этики.
Пока они там расчехляются и рассаживаются, я, быстро проверив провода, выхожу покурить напоследок. А то мало ли, еще запрягут безвылазно на все три часа подряд.
Потом начинаются первые невыносимые запилы и оглушительный стук барабана. Рокеры должны разойтись, они без этого не могут. И чем громче, тем лучше. Звукоизоляция спасает, но в наушниках царит настоящий Армагеддон.
Я снимаю наушники, проверяю установки на пульте и терпеливо жду, пока они наиграются и всласть насладятся собственным мастерством.
Через какое-то время их вокалист кивает мне через окошко и показывает на микрофон. Тогда я знаком предлагаю остальным заткнуться, и мы начинаем строить звук.
Звуком в иных ситуациях можно заниматься бесконечно долго. Особенно когда попадаются непрофессиональные музыканты. Как правило, их представления о звуке идут в разрез с общепринятой концепцией, и требуется достижение некоего мучительного компромисса. Я в таких случаях до последнего стараюсь гнуть свою линию, убеждаю и уговариваю, но если сопротивление не стихает, делаю так, как хочет клиент. Клиент платит деньги, и в конечном итоге он всегда прав. Амбиции и эмоции обычно перевешивают все, даже разумное, доброе и вечное.
С этими все оказалось проще. Видно первый раз в подобной студии вообще. Никаких разговоров, только музыка. Они еще тащатся от самой этой исключительной возможности профессионально записать то, что они до сих пор играли лишь в каком-нибудь там прокуренном районном клубешнике, зажигая на сцене для местной гопоты и многочисленных друзей и знакомых.
Сразу видно, что играть чисто они не умеют, и без публики зажигать не очень-то получается. Однозначно придется потом опять все доводить в редакторе, тянуть ноты, бесконечно ужимать и растягивать партии по тактам. Обычное дело.
Предлагаю включить им метроном. Но они самоуверенно отказываются. При этом каждый раз ускоряются к концу композиции минимум раза в полтора. Барабанщик ритм не держит вообще, то и дело выдавая понятные только ему одному левые шестнадцатые или вовсе уходя в слабой доле в странные кривые квинтоли.
Предлагаю записать черновик. Пусть сами слушают. Что я буду за них на пустом месте психовать. Если их все устраивает, то и пожалуйста.
Пишем. С десятого раза они умудряются более-менее ровно доиграть до конца. Прошло уже полтора часа с начала наших мучений. Они хотели записать сразу три своих композиции, но если честно, вряд ли успеют даже одну. Наверняка ни хрена не репетировали. Опять-таки распространенный случай, самоуверенность через край. Но, в конце концов, понимание придет со временем. Если только раньше не пропадет само желание. Естественный отбор.
Зову слушать. Набиваются ко мне в комнату перед мониторными колонками. Главный с гитаристом усаживаются посередине на диван.
Все разом в нетерпении закуривают. Слушают. Краснеют от удовольствия и хвалят друг друга.
Видно обойдется малой кровью.
Просят этот вариант оставить и с энтузиазмом берутся за следующую вещь. Видимо все же успеют все три записать, как и собирались.
Я было начал объяснять, что ритм кривой, гитара звучит чересчур грязно, бас откровенно проваливается и вокал не убедительный. И что вообще все это не звучит вместе. Но они хором говорят, что я ничего не понимаю и что все как надо.
Я немедленно уступаю.
Еще через полтора часа они уходят счастливые, видно пить пиво и бесконечно слушать эту свою запись. Я с облегчением с ними прощаюсь и иду курить, пытаясь выкинуть из головы весь этот кошмар.
Но в коридоре уже толпятся следующие. Какие-то субтильного вида юноши с экзотическими инструментами и красавица — вокалистка.
Мне нравятся красавицы — вокалистки. Хоть посмотреть есть на что. А если они еще и поют здорово, то вообще праздник.
Обычно вокалистки в таких коллективах весьма раскованны и непосредственны. Одеваются иной раз так, что становится даже как-то неудобно. Что называется, прикиды на любой вкус. Короткие юбки, или даже совсем без юбок, декольте или полупрозрачные футболки без лифчиков. Сиди себе и любуйся.
По статистике один раз на добрый десяток попадается действительно качественная музыка с которой приятно работать. Тут даже все равно, что именно. Когда присутствует идея или первоклассное исполнение, всегда интересно сделать столь же первоклассную запись, расставить грамотно акценты, создать атмосферу, выделить определенное настроение. Всегда интересно записывать джаз или профессиональную классику. Ну это уже, наверно, дело вкуса.
И так за вечер по три коллектива. Это если часов с трех и до полуночи. После чего вываливаешься в темноту уже еле живой и жадно глотаешь пива, дабы прочистить мозги. Хорошо еще подобное случается не каждый день и студия недалеко от дома. С другой стороны, на той же радиостанции, к примеру, свои тараканы. Там тоже дурдом, только тихий.
Пятнадцать минут ходьбы под вялым дождиком и я уже дома.
***
Нет, на работу мне еще рано. Однозначно. Еще не восстановлен тот самый баланс. Баланс, позволяющий в реальном времени корректировать курс и избегать ненужных внешних контактов.
С утра я был разбужен очередной кухонной ссорой. Теперь, когда я сутками торчал дома, исключительно все невольно становилось объектом моего внимания. Раньше вскочил ни свет, ни заря и ни о чем не думая улетел на работу. Потому казалось, что в квартире ничего особенного не происходит. Как бы ни так.
Может и хорошо, что завтра к врачу? Завтра у нас пятница. Так что сегодня у меня последний полноценный свободный день. Пусть этот день будет наполнен радостью и приятными полезными делами. И пусть он будет равен целой жизни.
Меж тем из кухни послышались уже совсем истерические крики и даже будто бы стуки, словно кого-то бьют головой об стену. Исключительно полноценная жизнь наполняла мое жилище. Круговорот страстей.
И тут зажужжал мобильный кстати. А то я уже думал вставать и идти разбираться, чего мне совсем не хотелось. Говорить по телефону тоже совсем не хотелось, но вставать и лезть на рожон между дерущимися и плюющимися старухами еще меньше.
Звонили с очередной студии. Невзначай спросив о здоровье, тут же настоятельно попросили приехать.
Как всегда требовалось срочно сделать демо-запись. Правда на этот раз одной моей весьма почитаемой джазовой певицы, ко всему прочему молодой и весьма привлекательной. Одно время я даже был в нее тайно влюблен. Она меж тем уже была чуть ли не звезда в определенных кругах. То и дело мотала на гастроли за границу и была до крайности недоступной. И тут такое предложение.
— А что, — говорю, — больше некому что ли?
— Да абы кого не хотелось бы запрягать. Димка в Москве, — говорят, — а ты у нас один из лучших. Давай приезжай. Дело серьезное. А если надо, мы тебе и еще один больничный выпишем.
Последнее это уже было что-то типа шутки. Я пропустил между ушей.
И уже одеваясь, не без некоторого удовлетворения подумал, — это же черт знает что. В такую-то рань.
Ехать предстояло довольно далеко, через реку, на другой конец города.
В троллейбусе все обыкновенно тщательно прятали свои взгляды где-то глубоко внутри себя. Словно зомбированные или заговоренные.
Похоже, лишь у одного меня взгляд был не зафиксирован и беспричинно блуждал.
И от этого моего взгляда пассажиры ежились и пугались, начиная сразу смотреть в окно или куда-нибудь в пол.
Это показалось мне забавным, да и только. Давно я не выбирался в свет. Я даже почувствовал себя словно бы дикарем, хотя поведение всех этих людей выглядело для меня теперь не менее диким и странным. Они сами бы на себя посмотрели. Ведь словно куклы или роботы. Едут куда-то, куда ездят каждый день, и ничего больше не воспринимают. Только разве пугаются. В общем, жалкое зрелище.
— Вот и кончился мой заслуженный отдых, — думаю.
Жара стояла меж тем уже почти летняя. И как назло ни ветерка. В троллейбусе как водится духота, и все форточки и люки наглухо задраены. Будто для пассажиров весна еще не началась, я уж не говорю про лето. Им нужно время, слишком много времени, чтобы осознать даже мельчайшие перемены вокруг себя. Все поглощает инерция.
Когда посидишь дома неделю другую, это все так бросается в глаза. Абсолютная статичность и поглощающая все духота. С непривычки да еще после болезни я немедленно начинаю потеть и задыхаться.
Открываю форточку рядом с собой, наслаждаясь порывами теплого свежего воздуха, ворвавшегося в салон, словно самим глотком жизни. Но какая-то мерзкая старуха, стоящая за мной, с гневным нечленораздельным криком бросается через меня к форточке и, навалившись на нее всем своим телом, со стуком закрывает обратно и с ненавистью смотрит на меня.
Ей совершенно не нужен никакой такой воздух, и она смертельно боится сквозняков. Настолько, что не переносит никакого движения воздуха вообще. Никакого движения. Ее раздражает даже перемещающийся теперь троллейбус, и она через силу терпит его эти бесконечные рывки и торможения. Все это порождает лишь ненависть. Она ненавидит весь этот мир, потому что он устроен именно так, а не иначе, потому что он двигается. Потому что солнце восходит и заходит, а земля вертится вокруг солнца. И еще эти птицы, ветер и вездесущая пыль.
Мне даже становится ее жалко, настолько бессмысленно ее это противостояние всему естественному и просто живому. Ну да и бог с ней. Мне уже скоро выходить.
Сверкающая современная студия в самом центре. Я был здесь раньше только раз. Тихое место, ни трамваев рядом, ни метро. Глухие переулки и полуподвальное помещение. Студия словно расположена в бункере.
Меня встречает приятель. Он что-то вроде директора студии. Наша звезда пока еще не подъехала, так что есть еще время осмотреть местное хозяйство, выпить кофе и покурить.
Уже стоя на улице и поджидая певицу, перекуриваем с музыкантами, говорим обо всяких пустяках. Типа, какая студия теперь круче, а какая дешевле.
Потом появляется она. Просто входит во двор из подворотни в легком плаще и с сумкой через плечо. Будто это и не певица никакая, а просто девушка, живет где-то здесь.
Она подходит и улыбается. Я улыбаюсь ей тоже. Она деловито вытаскивает сигарету и со всеми здоровается. Солнце переливается в ее длинных вьющихся каштановых волосах, спадающих на плечи. Мне она улыбается специально.
Ведь мы встречаемся уже далеко не в первый раз. Скорее она музыкантов своих теперешних знает хуже. Но предметом нашего знакомства была исключительно профессия. Никаких там сентиментальностей и прочих интимных моментов.
Спустя десять минут заходим в студию и начинаем работать. Я быстро делаю звук, который абсолютно всех устраивает. Аппарат здесь просто офигенный. Музыканты играют чисто и легко. Им с певицей только проще, напрягаться меньше надо, импровизировать меньше, да и играли они все эти темы уже миллион раз. Я только сижу и получаю удовольствие.
Она как всегда обворожительна. Рубашка расстегнута чуть ли не до пупа. Простая клетчатая рубаха, но на ней смотрится как роскошный какой-нибудь наряд. Грудь торчит, вся какая есть. Отличная грудь, ярко выраженная. Такую грудь и выставит не жалко. Длинные стройные ноги, обтянутые джинсами. Аппетитные бедра. Она так ими крутит, когда поет, что самому петь хочется.
Вот такая работа мне нравиться. Ах, если бы я только не был женат. Но я женат и она очень хорошо об этом знает. Впрочем, у нее и без меня хватает воздыхателей, с такими-то данными.
Я слушаю ее, смотрю на нее и только вздыхаю. И ведь как поет. Элла Фиджеральд, не меньше.
***
Всю ночь мне снился эротический сон.
Сначала мне приснилась студия звукозаписи, которая почему-то располагалась в моей квартире. Тут же были и соседи в полном сборе, тут же и многочисленные друзья. И все как-то так рассредоточились по всей квартире, что везде кто-то был. На кухне в основном пребывали разнообразные знакомые музыканты. Они там сидели, курили, пили вино и громко болтали. Кто-то из них негромко наигрывал на гитаре, а в углу небольшая группа духовых в неожиданных местах приглушенно вторили ему единой пачкой. Что-то такое в стиле оркестровых записей Кенни Баррелла 60-х годов.
По комнатам сидели соседи вперемешку с друзьями и табачным дымом, кто просто смотрел фильм по телику, кто сидел за накрытым столом. Так что возникало ощущение, что какой-то праздник. Может даже чья-то свадьба.
Дядя Коля пил пиво с моим старым другом, тоже Колей, и был непривычно оживлен и необыкновенно общителен. Все показывал моему другу какие-то свои книги, и говорил исключительно по-французски. А мой друг, не смотря на то, что кроме русского не владел никаким другим языком, жадно его слушал, то и дело кивал и тихо о чем-то переспрашивал. По-моему тоже по-французски.
Сама студия располагалась, конечно же, в моей комнате. Комната оказалась разделена пополам прозрачной какой-то занавеской, почти как в ванной, и мы с той самой моей знакомой певицей пели забойный свинг. Причем пели так зажигательно и красиво, что кто-то там за перегородкой, изображавший из себя звукорежиссера, вовсю танцевал, забыв про свои прямые обязанности, что меня несколько раздражало. Но тут же в очередной какой-нибудь особо сложный момент, пройдясь сногсшибательной квинтолью, выводя все мыслимые и немыслимые ноты в унисон с моей напарницей, сам был готов забыть обо всем на свете вообще.
Потом мы как-то незаметно переместились на кухню, где тоже все танцевали. И мы тоже танцевали с ней, находясь так близко друг к другу, что я даже во сне еле себя сдерживал и думал уже черт знает что.
Мы постоянно чокались и пили что-то необыкновенное. Иногда мне казалось, что это было вино, иногда, что шампанское, а иногда напиток оказывался обыкновенной, но очень холодной водкой, от которой сводило скулы, а по телу разливалось приятное, все позволяющее тепло.
И мы непрестанно обнимались, о чем-то говорили и снова обнимались. А на ней было такое особенно обтягивающее платье, откровенное и удивительно короткое. И этот божественный дразнящий аромат. И никто не обращал на нас ровным счетом никакого внимания, будто мы и есть, то ли уже муж и жена, то ли еще жених и невеста. В любом случае я был абсолютно счастлив и все ждал продолжения, находясь словно на грани того мира и этого.
Но продолжение все никак не наступало, будто это не какая-нибудь там жесткая эротика, а всего лишь очередной романтический фильм о любви, без каких-либо возрастных ограничений и пастельных сцен.
И я уже начал испытывать по этому поводу легкую досаду, но вот уже снова все переменилось.
Мы оказались в одной огромной пастели, но кроме нас в этой пастели оказались чуть ли не все остальные обитатели квартиры. Кто-то спал, кто-то разговаривал друг с другом, но больше снова не происходило ничего, не смотря даже на то, что мы лежали обнявшись под одним одеялом и пристально смотрели друг другу в глаза.
И я чувствовал все ее тело, ее длинные ноги, ее невероятную грудь и ее дыхание, но не мог ни на что повлиять. Я словно был наполнен ватой или скорее туманом. Я не вполне ощущал себя самим собой и иногда будто смотрел на самого себя откуда-то сверху.
А потом и сам сон начал блекнуть. Один за другим исчезали люди и предметы. И только она оставалась со мной до последнего, разве уже крепко спала.
А потом я оказался в пастели уже совсем один. И сама пастель вдруг незаметно уменьшилась, обернувшись привычной двуспальной кроватью.
И тогда, оглядев всю свою комнату словно заново и не найдя ничего необычного, я понял, что давно уже проснулся и лежу на спине уставившись в потолок. А за окном только-только занимается рассвет, и все окно потому светилось приятным нежно желтым солнечным светом.
***
Я стоял в длинной очереди к врачу. Полутемный коридор с крашеными стенами. Что за цвет, уже не понятно. По стенам висят агитационные плакаты с пугающими иллюстрациями. На лавочках тетки сидят. Вокруг вообще совершенно разнообразные люди, но объединяет их одно. Некий такой явственный эротизм наоборот. Чрезмерно утомленный и равнодушный вид. Будто они не выписываться сюда пришли, а фиксировать очередной недуг их поразивший. И все эти разговоры о насущном. От них голова идет кругом. Лучше и не прислушиваться.
Я всегда предпочитал казаться умным, чем быть умным на самом деле. Всего и делов-то, молчи и никого специально не слушай. А быть по-настоящему умным нелегко. Слишком высоко, слишком страшно, наверное. И сколько необходимо терпения, чтобы фильтровать всю эту непроходимую глушь вокруг. Все заранее понятно. Непроходимая скукотища. С ума сойти можно. Кроме того умный не старается выглядеть умным, а так точно везде за идиота сойдешь. Еще и диплом отберут.
Доктор оказался весьма молодым и симпатичным человеком, будто он откуда-то не отсюда. Будто это действительно доктор, и он действительно может и хочет помочь и даже вылечить.
Он внимательно и долго меня осматривает, задает пару вопросов, заставляет дышать и не дышать, открыть рот, закрыть рот. И, наконец, он говорит мне, что я здоров и могу быть свободен. А в понедельник прямиком на работу.
С облегчением поликлинику покидаю. На улице тепло, но похоже собирается дождь. Возможно даже гроза. Навстречу девушки молодые с колясками и девушки без колясок — красота.
Выполнив череду обязательных уличных дел и изрядно утомившись от их выполнения, я направляюсь домой. В первую очередь отобедать, а во вторую я еще не придумал. Когда свободного времени так много, иногда теряешься в этом времени. Ведь столько было дел на сегодня, что я думал их и за неделю не переделать. Потому на сегодня и не планировал более ничего. Надо было и выписаться, и за квартиру заплатить, со всеми этими телефонами, электричеством и газом, и за кредит заплатить и в магазин сходить, в один и во второй. И все эти места не то чтобы рядом, а так даже совсем не близко. От поликлиники до Сбербанка, к примеру, идти полчаса. А оттуда до другого банка еще минут двадцать. А потом еще и до магазина переться.
Однако все эти дела оставались теперь позади. И за моментальной эйфорией по поводу их завершения, пришла даже какая-то растерянность. Типа, что же дальше?
Правда, предстояло еще сварить суп. Но это при должном уровне опыта и умения не займет особенно, ни времени, ни сил. Так, небольшая возня с кастрюлей, да и только.
Такими пустыми днями последние две недели меня было не удивить. Но теперь не хватало формальной отговорки, повода для безделья. Ведь я уже больше не больной и обязан действовать. А как именно и в каком направлении, мне как всегда никто не объяснил.
Это особенное ощущение после болезни я помню с самого детства. Когда вот так возвращаешься с родителем из поликлиники и только по привычке залезаешь с книгой в постель, а тебе говорят, что хватит валяться, ведь ты уже здоров. Лучше выброси мусор и сходи в магазин. И ни намека на сострадание.
Все же я непроходимый лентяй и романтик. Я способен заниматься лишь тем, что мне безусловно интересно. А что если интерес, так скажем, условный? Интерес тогда перерастает в рефлекс, как у Павлова, скажем?
Неожиданно я заскучал по жене. Где ее там черти носят? И ведь даже не позвонить. Сидят там, небось, теперь где-нибудь в пустыне и ковыряются с черепками. Тут без безусловного интереса никуда. А может и без условного тоже.
***
Сегодня с самого утра из соседнего магазина кто-то вывалил на помойку целую гору испорченных продуктов. То ли сырое мясо, то ли полуфабрикаты. Голуби, изо дня в день просиживающие непосредственно над помойкой и даже ночующие там, сначала заинтересовались, но потолкавшись там среди смердящих останков в целлофановой обертке быстро потеряли к ним интерес. И тут сначала одна ворона залетела проверить, что за шум и нездоровое оживление на вверенной ей территории и быстро разнюхав, что к чему принялась с аппетитом завтракать. Вслед за ней сразу слетела еще одна ворона, а потом уже и почти вся стая.
Даже та самая ворона, что была с виду не такая как все, не побрезговала присоединиться к пиршеству. Кушать то надо. А тут и без толкотни с привычными разборками на всех хватит. Так что все утро было заполнено непривычной для нее активной деятельностью и вполне себе плотным и вкусным завтраком.
Правда она и здесь непроизвольно сторонилась остальных и держалась обособленно. Но ее, в общем, признавали за свою и особо не приставали.
Тяжело поднявшись потом на ближайшую ветку, мимоходом разгоняя топтавшихся там голубей, она какое-то время пребывала в состоянии полного удовлетворения и какое-то время даже подремала, переваривая завтрак, и только уже после полудня взбодрившись вдруг, взлетела и полетела на свою любимую крышу.
Вообще ее далеко не всегда посещал подобный аппетит. Часто она могла сидеть совершенно равнодушно, глядя, как ее соплеменницы дерутся из-за какого-нибудь лакомства, или даже наблюдая лежащую еду, никем пока не замеченную, и не предпринимая решительно ничего. В подобные моменты ее словно охватывала то ли меланхолия, то ли растерянность. И она могла находится в подобном состоянии почти весь день, после чего ей приходилось уже в ночи ковыряться в одиночестве в бытовых отходах, чтобы хоть что-то попало в ее желудок. Так что сегодня ей необыкновенно повезло. Бывают и такие дни.
Обычно же с самого утра только-только пробудившись она перелетала на крышу и занимала свой излюбленный наблюдательный пост напротив окон соседнего дома. Устроившись поудобнее, в первых лучах восходящего солнца, она разражалась долгой чередой оглушительного скрипящего карканья, с удовольствием наблюдая потом раздраженные заспанные лица, и тут и там мелькающие в окнах, и ощущая свою полную причастность к чему-то общему и значительному.
Когда же утренняя суета понемногу сходила на нет, и подавляющее большинство жильцов отправлялись на работу, она, казалось, полностью погружалась в себя и лишь краем глаза подспудно ловила возможные движения в окнах, выискивая себе новую цель для наблюдения.
Сегодня она опоздала на утреннее представление. Большинство окон безжизненно темнели своими проемами, представляя ее вниманию лишь немногочисленные детали внутреннего интерьера, да редкие кадки с цветами. Движения никакого на первый взгляд уже не было.
Но потом, присматриваясь к знакомым уже окнам, она обнаружила того самого человека, что она уже видела здесь несколько дней назад, неподвижно сидящего у самого окна и глядящего словно бы в никуда.
Тоже интересно. Хотя человек почти совершенно не двигался, и смотреть на него было не особенно интересно. Но сам по себе он настолько не походил по своему поведению на остальных, что представлял для нее уже сам по себе особенный интерес.
И ворона, поудобнее примостившись на старой печной трубе, затихла, уставившись на этого самого человека. Будто ожидая от него чего-то неординарного или вовсе чудесного. Словно ощущая в нем некий скрытый потенциал чего-то до селе ей неизвестного и удивительного. Только было ли это так на самом деле?
***
И в результате снова появляется раздражение. Все то же, что и всегда. Настолько, что все это напоминает то ли заедания пластинки, то ли паранойю. Будто я постоянно возвращаюсь в одно и то же начало. И это начало существует наперекор всему, вызывая опять-таки лишь раздражение, и состоит оно из одного раздражения. Раздражение на любое движение, шорох. Начало, как причина и следствие.
Впрочем, еще существует окно. Все то же высокое белое окно, за которым теперь снова ничего нет. Крашенная перекрашенная рама, облупившаяся и потрескавшаяся. Та, у которой половинка с половинкой не сходится. И вообще все, что меня окружает теперь, настолько кривое и нелепое, будто кто-то специально издевается надо мной.
Снова все вокруг движется, оставаясь на месте. И ничего не происходит, ничего не меняется. И это, наверное, главный источник раздражения.
Все же бесконечно жаль, что окно не открыть. Теперь кажется, что открой я его, и сразу бы все улеглось и успокоилось. Кажется, что именно там за ним тот особенный воздух, который успокаивает разум и дарит надежду. И сразу станет видно, в каком направлении дальше идти.
Но скорее разобьешь стекло, чем откроешь хотя бы одну створку. Только форточка поддается, но через нее ничего не приходит, она слишком мала.
Я как всегда в это время сижу напротив окна, чтобы не видеть ничего больше. Своим ровным белым светом оно затмевает все остальное. Затмевает лишнее теперь содержание. Мне вовсе необязательно знать, что там внутри. Теперь, когда контакты оголены и напряжение чересчур высоко, необходимо максимально изолировать эти точки соприкосновения, будто их и вовсе не существует.
Ибо не существует более необходимости и достаточности. Все подвешено в воздухе без какой-либо опоры и без последствий. Есть только реакция, на все одна и та же. И снова совсем никого вокруг.
Но и отсутствие кого-либо рядом со мной теперь только раздражает. Особенно отсутствие моей жены. Она обязана в такие минуты быть рядом со мной. Иначе зачем создавать все эти новые связи, если нет никаких обязательств? Зачем придумывать какие-то там новые отношения, если не с кем поговорить?
Или все же хорошо, что ее теперь нет? Что бы я сказал ей теперь, в каких обязательствах с ее стороны нуждался? Теперь я более чем когда-либо сам по себе и при этом я не совсем я. Все мое существо потонуло в одном однозначном эмоциональном всплеске, за которым ничего нет. Нет даже причины. Одно сплошное следствие.
Я снова принялся ковырять старую краску, привычно убеждая себя, что причин для подобного расстройства нет никаких. Но как всегда лекарство не работало. Тут только время вылечит, или же как ребенка меня бы кто переключил на что-то совершенно другое, чтобы я захлопал глазами и тут же забыл обо всем на свете. Но только где это другое взять, и кто сотворит подобное чудо?
Снова весь подоконник был усыпан белыми кусочками старой краски. Я механически повернулся, и мой взгляд уже привычно упал на часы. Привычно, но притом, будто совершенно случайно.
На часах обозначилось пять часов дня. Время пить чай. На этот раз все стрелочные огрызки указывали на цифру пять, и ошибиться было невозможно.
И, как и в прошлый раз, я вдруг моментально успокоился. Будто кто-то там наверху следуя расписанию в один момент прекратил мои мучения. А ведь буквально минуту назад я был совершенно вывернут наизнанку, будто принял смертельного яду.
Так может действительно яд? Или проблемы с пищеварением? Причина чего угодно обычно значительно прозаичнее самых глобальных последствий.
Так что у меня там было на обед?
***
В эту ночь на протяжении всего сна я сдавал экзамены. Не совсем понятно, где именно, ибо интерьер представлял из себя некий расплывчатый собирательный образ. Что-то среднее между школой и институтом. И главное атмосфера, такая гнетущая и беспросветная, будто последний рассвет перед казнью. И вот-вот все на свете решится. Решится на уровне быть или не быть, никак не меньше.
И, то я бреду по пустынному коридору, то курю в одиночестве где-то на лестничной площадке, а в следующее мгновение со мной уже какие-то люди, знакомые и не знакомые. Им тоже, как и мне, предстоит неизвестный экзамен. Им тоже здорово не по себе.
И этот извечный мандраж в предвкушении есть самый трогательный момент. Ибо как всегда ощущение такое, что готов однозначно плохо, что забыл что-то самое главное. Но при этом ты даже не представляешь, что именно за предмет ты сдаешь, не знаешь даже примерную область.
А потом через мгновение наоборот, налетает ощущение, что экзамен уже идет или даже, что он уже был. Причем последствия этой экзекуции каждый раз разные. То будто я его сдал, и ничего особенного не произошло, халява, то будто я не сдал и лихорадочно думаю, что же будет теперь.
Клиника, одним словом. Словно бродишь по лабиринту без начала и конца. И более чем когда-либо в этом сне я ощущал себя всего-навсего игрушкой, пешкой, никчемной куклой. И на самом деле совершенно не важно было, что за экзамен, сдам я его или нет, но все эти мои переживания и видения, были словно кем-то тщательно срежиссированы и кто-то еще смотрел на это с интересом или же безразлично, но обязательно смотрел. Будто это был не мой сон. Ну или не совсем мой. И моя роль в этом чужом сне была мелкой и незначительной, а основной главной идеи этого сна я просто-напросто не знал.
И этот проклятый сон все длился и длился. Притом, что все вроде было более чем понятно. Все возможные варианты развития сюжета были мне так или иначе продемонстрированы, но при этом снова однозначного завершения никак не наступало. Как и окончания, собственно, моего сна.
Под конец я уже здорово измучился от этой своей неопределенности в столь узких смысловых рамках, но делать было совершенно нечего, и я был вынужден смотреть всю эту ахинею дальше.
— Закукарекал бы петух что ли, — устало уже думал я, как видно под самое утро, — чтобы как в сказке. Ну или кто-нибудь промчался бы внизу на мотоцикле, или хотя бы трамвай бы проехал, гремя всеми своими железобетонными сочленениями.
Но петух не кукарекал и решительно никто под моими окнами как назло не проезжал. Вот ведь, чем хуже сон, тем он неприкосновеннее и длиннее.
И только тогда, когда я уже окончательно вышел, наконец, перед экзаменационной комиссией и взял первый попавшийся билет, чтобы отвечать, не успев даже дочитать вопрос до конца, я неожиданно и как-то сразу проснулся.
***
А вот и мой первый трудовой понедельник. Он оказался тяжелее, чем я мог бы это представить. Впереди череда трудовых дней, работы накопилось навалом, а сил практически нет. А в подобном состоянии, когда еще надо сосредоточиться, картина обычно получается обратная. Полная невменяемость и периодически подступающее раздражение.
Вокруг меня за одинаковыми столами сидят такие же как и я сотрудники. И все чем-то сосредоточенно заняты, только совершенно не понятно чем. Видимо погрязли в социальных сетях или раскладывают пасьянсы.
Особенно меня раздражала девица, сидящая за соседним столиком. Ей постоянно кто-то названивал на мобильный. Кто-то с кем она тут же чатилась в интернете. Видимо для полного эмоционального слияния интернета уже не хватало. Сказывалась технологическая скудность он-лайн общения.
Так вот, она бесконечно тараторила по телефону, пересказывая свои теперешние ощущения, то что она делала вчера, позавчера и что собирается делать завтра. Причем фактически обо всем одновременно. И такой противный еще голос, то ли обиженный, то ли недоуменный. И абсолютный ноль какой-либо внятной информации.
Еще прыщавый паренек какой-то все ходил курить. Туда-сюда, туда-сюда. Он прошел мимо моего стола уже раз сто, и от него за пару метров так воняло табаком, что можно было бы задохнуться, если бы он подошел ко мне ближе.
Примерно так же вели себя все остальные. Всего человек десять. Люминесцентные лампы, не смотря на дневной свет, закрытые окна и монотонное гудение разнообразной офисной техники, сливающееся с доносившимся с улицы шумом машин.
В отличие от меня они сидели тут безвылазно от звонка до звонка. Только я мог, сославшись на другие дела, слинять с работы пораньше. Таков был мой особый статус заслужившего доверие профессионала. Начальник знал, что я много работаю из дома, выполняю срочную работу на выходных, и никаких претензий ко мне не имел. Хотя именно сегодня, слава богу, никакой другой работы на вечер не предвиделось.
Но все равно, досижу до обеда, доделаю то, что начал, да и пойду себе. А то вид этих мающихся без дела тетенек и дяденек действовал на меня угнетающе. Как в переполненном душном троллейбусе, который никуда не идет, они в свою очередь были переполнены этой неизбывной скукой и щедро распространяли ее вокруг себя.
С утра прошел тихий совсем уже летний дождик, но к обеду все это сдуло куда-то загород и теперь сквозь редкие белые облака то и дело светило жаркое солнце. Тротуары моментально просохли, будто ничего и не было. Разве где-нибудь в тени, под торчащими вверх зазеленевшими тополями, да под кустами сирени, темнела черная и влажная земля, да ощутимо меньше пыли висело в воздухе.
Контора располагалась в офисных помещениях огромного безликого серого здания возле метро, а вдоль него шумел как всегда запруженный машинами проспект. Совершенно неважно было, выходные это или рабочий день, утро или вечер, но перед светофором на переходе стояла обычная пробка из автомобилей, автобусов и маршруток. Даже здесь наверху был слышен этот постоянный шум от машин с улицы. А внизу, так просто невозможно было спокойно разговаривать. Приходилось орать и по сто раз переспрашивать друг друга после каждой произнесенной фразы.
Обед был уже позади. Я выхожу на улицу совершенно свободный и опустошенный, покупаю в газетном ларьке у входа сигареты и двигаюсь в сторону метро.
Ощущения появились, как и тогда после поликлиники. Все дела уже вроде как сделаны, а времени еще навалом. Но, во-первых, это было обманчивое ощущение, мне еще предстоит изрядно поработать из дома, дабы наверстать упущенное, а во-вторых, у меня таки неожиданно появилось одно дело. Вернее его я себе придумал сам. Я решил навестить одного своего старинного друга. Того самого, который беседовал с дядей Колей по французски в том самом моем эротическом сне без продолжения. Его кстати тоже звали Колей.
На всякий случай я быстренько созвонился с ним по мобильному. Убедился, что он на месте, и что он жаждет меня видеть, и сквозь своеобычную толпу у входа в метро, нырнул в самую, что ни на есть его разверстую пасть.
Колька был почти бизнесменом и содержал свое собственное арт-кафе. Без особенной прибыли разве и без особых понтов, но это дело ему здорово нравилось, и он особенных барышей и не жаждал. Окупался вроде и ладно. При этом ездил он исключительно на автомобиле своей жены, которая ездить совершенно не умела, большую часть времени страдала разнообразнейшими недугами и обычно безвылазно сидела дома.
В этом смысле у нас с ним была одна общая проблема с точностью наоборот. Я тоже ездил на велосипеде своей супруги, которым она совершенно не пользовалась по причине своего патологического же отсутствия.
У Кольки в его кафе по вечерам играла нормальная живая музыка. Не каждый вечер, конечно. Зато или джаз какой-нибудь спокойный или там блюз с экстравагантной певицей. И ко всему прочему у него было завсегда уютно и малолюдно. Особенно днем. Ибо место само по себе было тихое. Хоть и центр, а метро далеко.
Проехав пару остановок в громыхающем и переполненном голубом вагоне, я поднялся наверх и привычно зашагал в нужную мне сторону. По пути заглянул еще в пару магазинов. Так, на всякий случай, из профессионального интереса. Сначала в компьютерный магазин, а потом в музыкальный.
Ни там, ни там ничего интересного я не обнаружил, и еще через пару кварталов добрел до конечной цели своего путешествия. Докурил начатую сигарету и юркнул в кафе.
Колька меня уже ждал за нашим любимым столиком с двумя бокалами холодного пива, как всегда веселый и довольный.
За что я его всегда любил, так это за его этот всепоглощающий безусловный оптимизм. С ним рядом однозначно как-то становилось легче и проще жить. Мне бы так.
Хотя, что там у него внутри иной раз творилось, можно было только гадать. Да и бизнесом в нашей стране заниматься может только человек волевой и неустрашимый. Тем более таким вот бизнесом. Лично я бы не смог.
В полутемном кафе сидело от силы человек пять по углам, под потолком играет тихий джаз, и бармен в белоснежной рубашке неизменно торчит за стойкой. Вот в каком месте я предпочитаю проводить понедельники. И чтобы меня никто не смог здесь найти.
— Ну, здравствуй, дорогой, — молвил Колька, пододвигая мне запотевший бокал и здороваясь за руку, — оклемался, значит. Давненько я тебя не видел.
***
В следующую ночь мне неожиданно приснился президент.
Мы ехали куда-то вместе в купе дальнего поезда, и кроме нас двоих в этом купе никого больше не было.
Президент сидел за столиком напротив меня и устало смотрел в окно. Весь такой благородно седой, чисто выбритый, морщинистый и мужественный. Именно таким его обычно изображали на разного рода плакатах и в журналах.
Какое-то время я даже не знал как правильно себя с ним вести и о чем говорить. И потому, растерявшись совершенно, стал тоже смотреть в окно, мучительно сглатывая набежавшую вдруг слюну. Словно я неимоверно проголодался и хотел его съесть тут же живьем.
— Ну, и какие у вас пожелания, просьбы, молодой человек? – спросил он вдруг, повернувшись ко мне, бесцветным тихим голосом, — как вам кажется, хорошо ли мы теперь живем?
— Да вроде и ничего живем. Но вы понимаете, как-то раздражает все, — смущенно отвечаю я, — то есть, не то чтобы все, но практически все. Работаешь как проклятый, а все одно сидишь в жопе.
Президент даже как-то досадливо поморщился и снова посмотрел в окно.
— А так, вообще, вроде как и нормально. Да и никаких особых пожеланий у меня нет, — говорю.
— Ну вы это бросьте. Как это так нет пожеланий? Вот вас же далеко не все в жизни устраивает. Это понятно. Хотя никаких конструктивных замечаний я от вас пока не услышал. Но я президент, все-таки. У меня же перед вами обязательства. Я же как лучше хочу. Вы это-то понимаете? – спрашивает и снова пристально так на меня смотрит.
Я слегка оробел и стал смотреть на пустые стаканы из под чая, стоящие на столе между нами. А он даже как-то прищурился, и глаз с меня не сводит. Смотрит, словно изучает. Физиономический анализ, не иначе.
— Да, я понимаю. Недостатки конечно есть. С транспортом вот плохо. В коммуналке живу, неудобно. Личной жизни никакой. Ну и с перспективами не очень. Беспросветно как-то все. Было бы чего ждать.
— Ждать не надо. Мы сами создаем свое будущее. Каждый из нас так или иначе создает свое персональное будущее. Просто надо быть конкурентоспособным, пусть даже с самим собой. Расти надо. Воспитывать в себе гражданина. Тогда все и наладится. Я президент, а не господь бог. Мне пятью хлебами всех страждущих не накормить. И счастливыми на голом месте не сделать. Всем в конечном итоге воздастся по их заслугам. Да и потребности свои надо после способностей ставить, вот все и встанет на свои места, — грустно так мне сказал и, наконец, перестал на меня таращиться.
— Так-то оно так, — говорю, — но уж больно несправедливо распределяются блага. Один ни хрена не делает и в роскоши купается, а другой работает как проклятый, причем для общественной же пользы работает, а все одно словно сбоку припеку. Словно никому это кроме него и не надо. Ладно жилье, некоторым вон и жрать нечего. Учителя маются, врачи побираются, ученые из страны уезжают. Хорошо ли это? – несколько осмелел я.
— Да плохо это. Что уж тут говорить. Я вот заснуть не могу, все про народ наш несчастный думаю. Иногда до слез сам себя довожу. Но со стороны всегда все простым кажется, а ты попробуй, раздай по совести, распредели по заслугам. Сверху оно все совсем по-другому видится. И тот вроде хороший, старается и этот не плох. И один с виду работает и другой в поте лица трудится. Как понять, кто более ценен, как определить, кто более достоин?
— На то и закон существует, чтобы все было справедливо и правильно. Да только закон этот наш уж больно избирателен, а должен быть для всех один. Может отсюда начинать стоит? Когда все живет по единому закону, все легче разобраться будет, — растроганно проговорил я, вглядываясь в его глаза и пытаясь понять, искренен он со мной или же нет.
— Закон он и в Африке закон. Все верно. Только контролировать исполнение закона должен каждый гражданин. А то у нас как, пока выгодно, в твою пользу, так и никакого закона не надо, а как только права попирать начинают, тут только мы про закон и вспоминаем. Тут каждый с себя начинать должен. Иначе ничего у нас не выйдет.
— Да пока мы ждать будем, что каждый с себя начнет, вся страна развалиться на хрен. Да и на что нам тогда милиция-полиция? На что тогда власть, президент? Притом что именно вы гарант конституции. Вы ответственны за ее исполнение.
— Вот разошелся. Руками замахал. А то «никаких пожеланий», «все, в общем, нормально». Знаю я вас. Только просить да требовать и умеете. Именно в этом для вас заключается социальная справедливость. Получать побольше, а работать поменьше.
За окном проносился один и тот же бесконечный ельник размазанный скоростью поезда в одну сплошную зеленую полосу. И приглушенный стук колес, не быстрее и не медленнее. В купе стоит легкий полумрак, и занавески лениво колышутся в такт покачиваниям самого вагона.
— Вот вы рыбу ловить любите? – вдруг спрашивает он меня.
— Да нет. Я вообще рыбу не люблю. Ее этот специфический запах. У нас и рыбы толком ни в одном водоеме не осталось. Я, пожалуй, только музыку люблю. Все остальное есть тлен.
— Вот как? Интересно. А как же женщины? Женщин вы тоже не любите?
— Женщин люблю, но это другое. Вернее то же самое, но с точностью наоборот. Эта любовь тоже скорее гастрономического характера. Иногда так бы взял и съел. В этом смысле хочется всегда большего, чем это оказывается возможным. И эта вечная жажда в результате лишь подпитывает мое раздражение. Разве только жена. Мне кажется, она меня любит. Но с ней все иначе. Кроме того она так редко бывает дома. Так что с женщинами это скорее перманентный условный рефлекс и его укрощение, чем какая-то там абстрактная любовь.
— Понимаю. Очень даже. Человек, в сущности, недалеко ушел от своей звериной природы. Все эти низменные инстинкты. Именно они управляют человеком чаще всего. Голод, жажда, размножение, — президент задумался и замолчал, кусая губы.
Я тоже задумался над эдаким нелестным образом современного человечества и связанными с ним возможными перспективами в недалеком будущем.
— Да. Тут еще подумаешь, обоснованы ли пожелания в этой связи. Имеем ли мы право желать большего, если желания обусловлены лишь рефлексами и не имеют никаких фактических границ, — с грустью высказал я, снова глядя в окно.
— Вот именно, — вздохнул президент и немедленно растаял в воздухе вместе с купе, в котором мы сидели, вместе с поездом и вообще всем.
Стук колес сменился трелью будильника, и я нехотя проснулся.
***
Когда человек сходит с ума, он, как мне теперь кажется, на самом деле всего лишь перемещается в мир собственных сновидений. Либо целиком, либо частично, но в своих этих снах человек приобретает то, чего ему не хватало в реальной действительности, приобретает себя. И тот мир, возможно, оказывается для него куда более реальным, чем этот. При этом этот мир в значительной степени человека теряет. А когда у человека взрывается мозг, это означает всего-навсего, что вместо него взрывается весь этот мир, один на всех и каждый раз чей-то еще.
Последнее время мне сняться исключительно подробные и достоверные сны. Настолько, что в них я вполне полноценно ощущаю себя вне зависимости от содержания. Содержание будто отступает на второй план, гораздо важнее сами ощущения и то, что как всегда где-то между. Это, безусловно, созерцательный феномен, скорее даже бессознательно-эмоциональный. Хотя как именно это обозвать уже совершенно неважно.
При этом вся моя нынешняя действительность, чем дальше, тем чаще словно покрыта непроницаемым каким-то туманом. Так, словно она обернулась вдруг самым, что ни на есть сном. Я что-то делаю, двигаюсь, работаю. Я слышу, вижу и ощущаю, но будто не до конца. И все что меня окружает, вся эта реальность, вдруг перестает таковою казаться. Словно все это постоянно происходит где-то там, за оконным стеклом.
А может все дело в отсутствии секса? Почему нет? Одна неудовлетворенная потребность порождает другую, та другая третью и так далее. А жена вернется бог знает когда. И еще этот дурацкий разговор с президентом, пусть даже и во сне. В чем его смысл? Оживший бред из моих новостных лент?
А с другой стороны давно наболело. Ведь если задуматься и присмотреться, живем как бомжи, ни эстетики, ни особого смысла. Прыгаешь с работы на работу, будто в предвкушении чего-то, в ожидании чуда. Так словно знаешь, что очень скоро все изменится, все станет лучше. Только сам до конца не понимаешь, что именно ты бы хотел теперь изменить.
В результате инерция движет миром более, чем что-либо еще. Куда только деваются все эти детские фантазии, мечты и желания?
Но вот я снова начинаю накручивать на пустом месте. Это все этот офис, будь он трижды неладен. Стоит хоть ненадолго разорвать эту цепь повторяющихся день изо дня одних и тех же вещей, так сразу чувствуешь этот замкнутый круг. Всего-то две недели я просидел дома, и мне уже так трудно втискиваться на эту карусель снова, понимая всю абсурдность этого кругового движения, никуда не ведущего.
Наверное, у меня депрессия всего-навсего. Ну и отходняк, разумеется. Нажрались вчера с Колькой на пустом месте. Тут уж как водится. Мог бы и предвосхитить подобное развитие событий. Не в первый же раз.
Тут неожиданно за окном хлынул проливной ливень, и все мои мысли не о чем моментально куда-то улетели. Впрочем, туда им и дорога.
Вмиг поднялся ураганный ветер, хорошо ощущаемый и видимый с последнего этажа нашего семиэтажного офисного здания. Понеслись рваные тучи, и дождь то и дело с очередным порывом ветра барабанит уже в самые стекла. Так что за окном все превращается в сплошные текущие потоки воды. Вот уже исчезли соседние дома, крыши, верхушки деревьев. И в довершении всего ослепительная вспышка и оглушительный раскат грома, от которого содрогается уже само здание. Гроза!
Вот это мне куда как больше нравится. Это уже по-настоящему интересно.
Я даже встал и вышел на лестницу, на ходу доставая свои сигареты. И закурив, долго стою, наслаждаясь грандиозным отсюда зрелищем.
Стихия снова правит бал, расставляет все по местам. И по сравнению с ней это все сразу становиться таким смешным и мелким. Да оно все такое и есть. Смешное и мелкое. Дело лишь в настроении и, может быть, в ракурсе. Ведь ничего такого у меня не произошло, чтобы так сразу рвать на себе волосы. Меланхолия, да и только. Такое бывает время от времени. Это нормально.
И тут, словно прорвавшись вместе с дождем сквозь блокаду моих мрачных мыслей, в кармане звонит мобильный.
— Да, слушаю.
— Как же, сразу узнал. Рад слышать. Как дела?
— Да ничего, все как всегда. То одно, то другое.
— Скоро вернется. Пока один кукую.
— Сегодня вечером? По-моему пока ничего. А что?
— Ага. Интересное предложение. Тебе прямо сейчас надо ответить?
— Хорошо. Договорились. Тогда я тебе где-нибудь после двух перезвоню, перед выходом.
— Ну, до встречи! Давай!
***
Потом уже вечером раздолбаная репетиционная точка где-то на окраине города. Бывший какой-то ДК. Облезлые стены, железные двери и забранные решетками окна.
Я снова сижу за пультом, древним как весь этот заброшенный склеп. Мой ноутбук среди всего этого хаоса доисторического аппарата и старых проводов смотрится как пришелец из будущего, таинственно мерцая в углу своим бледным надкусанным яблоком.
Прямо передо мной ребята настраиваются. Никаких перегородок, все в одном помещении. Лишь ковролин на полу, ну и плохонькая звукоизоляция по стенам. Дыра, одним словом.
Но здесь передо мной мой хороший старинный друг. Тот, ради которого я готов работать даже на такой помойке. Ибо то, что он делает мне бесконечно близко и понятно.
Я сам когда-то играл вместе с ним, но разошлись наши пути дороги. Наверно я не был готов к подобному самопожертвованию. Но до сих пор всегда помогу, чем могу. Ибо именно такие люди делают искусство, делают что-то такое, что возможно переживет нас самих. И дело даже не в этом. Дело в том, что по-другому он просто не может. Он может только так, отдавать всего себя и не думать больше ни о чем. Ни о крыше над головой, ни о хлебе насущном. Зная, что то, что он делает, вряд ли кто-то когда-нибудь купит, что слушать его буду очень и очень немногие. Почти никто. Что называется ни славы, ни денег. Но он привносит в этот мир что-то такое, что делает его светлее и чище. Будто вот-вот начнется долгожданный праздник и теперь самый канун торжества. И даже я перестаю ждать чудо, а будто чувствую его присутствие прямо здесь и сейчас.
А где-то там снаружи до сих пор идет дождь и весь остальной мир словно бы застыл в ожидании. То ли чтобы не мешать, то ли отступая перед единственно значимым и осмысленным, происходящим теперь здесь, в этой убогой комнатенке.
Вроде аппарат еще живой и провода целы. Пульт ожил и замигал своими огоньками разноцветных светодиодов. Хоть ему не один десяток лет, а вещь добротная, японская. Сигнал идет нормально, наушников хватает, микрофоны, стойки, барабанная установка. Вроде все подзвучено и подключено, всех слышно.
Все же без аквариума с хорошей звукоизоляцией очень хреново. Слышу звук и из наушников и из мониторов и вообще отовсюду. Но тут уж без вариантов. Придется постараться. По крайней мере, для демо-записи сойдет, а дома, если что, я еще поколдую.
Пока суд да дело, закуриваю сигарету. Здесь можно курить. Здесь все можно. Если очень захочется, здесь можно даже спать.
Наконец с настройкой закончено, сразу начинаем писать черновик. А потом еще и еще. Так что когда мы заканчиваем и выходим перекурить в коридор, потому как в студии уже не продохнуть, за окном темнеет дождливая ночь. Часы показывают два часа ночи, и это значит, что мы останемся здесь до утра. Метро закрыто, машины ни у кого нет, а пешком мне отсюда идти часа три, не меньше. Кроме того еще, в общем, есть что поделать. Можно еще вещицу записать, если у музыкантов силы есть, а можно уже попробовать в тишине и свести кое-что.
И не смотря на то, что я устал как собака, что голова раскалывалась, а глаза слипались сами собой, я был вполне удовлетворен. Скорее даже доволен. Может завтра меня и будет колбасить весь день, но я с безусловной пользой провел это время, а это многого стоит.
Кое-кто из ребят уже прикорнул в углу, кто-то с кем-то пьет пиво, сидя за одиноким покосившимся столом, а мой приятель уже выслушивает, что мы там понаписали за шесть часов работы.
Я наблюдаю за его лицом и пытаюсь понять, нравится ему или нет, но понять это решительно невозможно. Лицо его совершенно непроницаемое. То ли от усталости, то ли от апатии, возможно. Он сам наверное уже не понимает, что он слушает, пытаясь проанализировать лишь какие-то одному ему известные технические моменты, да и только. Уже не до лирики и вообще не до чего больше.
А потом он стаскивает наушники, улыбается скорее удовлетворенно, чем как-то еще, и достает фляжку. Я вижу как лихорадочно он присасывается к этой фляжке и вдруг замечаю, что руки его заметно дрожат. Видно пьет теперь здорово. Впрочем, как тут не пить в обнимку с отчаянием, да в вечном полете. Но это значит, что и он не железный.
Сделав за раз три глотка, он предлагает и мне. И я тоже пью, но от сочувствия скорее, и хоть коньяк великолепен, мне почему-то становится немного грустно. Будто я в очередной раз узрел всю мизерность конечного на фоне бесконечной вселенной. А с другой стороны абсолютно все изначально конечное до краев наполнено этой бесконечной бесконечностью. Мельчайшая неделимая частица и та в конечном счете имеет бесконечную окружность. Так что и расстраиваться как будто особенно нечего.
От коньяка внутри приятно теплеет и словно бы немеет голова.
Нет, пожалуй, на сегодня достаточно.
***
Под утро мы не спеша направились в сторону метро. Сидеть в прокуренной душной студии стало, в конце концов, уже невыносимо, а дождь давно прекратился. Мы намеревались где-нибудь там у метро завалится в какое-нибудь круглосуточное кафе выпить кофе ну и позавтракать.
На улице все дышало весенней свежестью, но было как-то на редкость тепло. Первые майские деньки. Отовсюду раздавалось птичье пение. Буквально из каждого куста.
Рассвело. И почти никого вокруг. Вся эта пронзительная утренняя пустота, не смотря на бессонную ночь, создавала какое-то особенное специальное настроение. Хотелось приключений, хотелось есть и хотелось спать почти одновременно.
Мы шли с ним вдвоем. Остальные остались досыпать прямо в студии. Ну и мы особо никого не уговаривали. Слишком много людей в одной комнате достаточно продолжительное время и вот уже не хочется общения и не хочется компании.
В этом смысле этот мой друг не в счет. В этом смысле его словно бы нет рядом. Присутствует лишь его тень. И меня нет рядом с ним. Нас словно бы обоих теперь нет и лишь наши тени устало плетутся в сторону метро, то и дело зевая и щурясь от яркого солнца.
Еще немного и мы выходим в обитаемые места. Очередной спальный район. Сразу появляется редкий транспорт и редкие же пешеходы. Многоэтажные дома возвышаются по бокам во все стороны света. И эта яркая зелень вдоль тротуаров, словно кто-то спрыснул акварелью. До того неестественно смотрится в подобном месте частица естественной природы. Царство бетона, супермаркетов и широченных проспектов.
То старое заброшенное ДК на окраине, утонувшее в дикой разросшейся зелени столетнего ельника вспоминается теперь словно из другого мира.
Недалеко от метро видится круглосуточная забегаловка. Не дорогая и вполне опрятная. То, что нужно.
Не сговариваясь, направляемся туда. Да и за всю дорогу мы не проронили ни слова, если и общаясь при этом, то на каком-то совершенно неизъяснимом неосознанном уровне.
Так и теперь мы молча пересекли пустынный проспект и, распахнув стеклянную дверь, вошли в пустынный и светлый зал спящего фастфуда.
Да, тяжелый сегодня мне предстоит денек. И вчера и позавчера я уходил с работы сразу после обеда. Так что сегодня улизнуть уже не получится. Излишне наглеть не стоит. Хотя именно сегодня это было бы более чем уместно. Впрочем, уместнее было бы вообще не ходить на работу, а поехать домой и спать сколько влезет.
Над прилавком на стене красочно расписанные кулинарные излишества. Берем по кофе, гамбургеру и картошке. Вариантов, в общем, не много.
На часах самое начало пятого. Зависать до открытия метро еще стало быть больше часа. Парнишка в форменной одежде отчетливо зевает за кассой и даже не прикрывается. Мир вокруг спит, и мы с приятелем выглядим однозначно не уместно. То ли в чьей-то спальне ненароком, то ли зашли не в свое купе.
И кажется, что время остановилось, и что теперь оно будет тянутся бесконечно долго. Бесконечность с остывшим кофе у локтя и оберткой от гамбургера под носом. И ведь даже курить не хочется.
Но вопреки ожиданиям на этот раз бесконечность пролетает незаметно. И вот мы уже спускаемся на длиннющем эскалаторе в пустынное гулкое метро. И почти сразу первый поезд и никого в вагонах. Ибо конечная.
А потом станция за станцией, стоит только открыть, то и дело закрывающиеся, не смотря на кофе, глаза. И, наконец, первая пересадочная. И мы оба выходим и почти сразу, прощаясь, расходимся в разные стороны почти равнодушно, разве с легким сожалением во взоре.
Продолжение последует позже.
***
Я сижу в темном зале среди других людей. Похоже на театр, в общем. Только очень маленький. Всего с десяток рядов. Сидим на обычных стульях.
На сцене свет есть, но очень тусклый. Там что-то такое происходит, но пока не понятно, что именно. Видно только, что несколько людей. Вроде трое или четверо. Играет тихая печальная музыка, а они сидят вокруг сцены и молчат. Весь свет сосредоточен где-то там, на заднем занавесе, потому лиц актеров особенно не разглядеть. Но действие в самом разгаре и все вокруг чего-то ждут.
Постепенно, скорее откуда-то изнутри, передо мной всплывает некая современная история. Богатый молодой человек, дантист. Объект зависти друзей и родственников. Ибо все у него было хорошо. И приличный заработок, и красивая молодая жена. Ну и дальше по списку: шикарная квартира в центре, любовница, дача, машина, ну и так далее. И тут наступил у него видимо некий абсолют успеха, после которого начинается, к радости окружающих его обывателей, неизбежное по законам жанра падение.
Сначала он ссорится с женой, которая прознала о его шалостях на стороне, и ссорится серьезно. Развод, сопровождающийся разделом имущества, к которому она, разумеется, не приложила ни копейки. Любовница тоже вдруг резко сменила приоритеты. Потом он по-глупому разбивает машину. Банк, в котором он держал основную часть своих активов, лопается. Дача сгорает. И в довершении всего, одному своему самому состоятельному и власть имущему клиенту он выдирает не тот зуб, и на него подают в суд.
Мир, к которому он так привык, этот цветущий и благополучный рай, рушится у него на глазах, и он ничего не может с этим поделать. Для него наступила черная полоса, и что бы он ни делал, все валилось у него из рук.
В конце концов, его увольняют с работы. От него отворачиваются многочисленные знакомые. А друзей у него как-то совсем не оказалось. Квартирой овладевает жена. И он остается не у дел. Фактически без средств к существованию.
И этого бедолагу как раз играет этот мой друг-музыкант. И вот теперь он сидит в конторе своего бывшего адвоката и на него обрушивается весь этот шквал неудач, словно приговор перед казнью. Он раздавлен и уничтожен. Он не был готов ни к чему подобному. У него не оказалось ни одного запасного варианта, и теперь он в тихой панике. Ему некуда и не к кому идти. Он абсолютно не знает, чего бы он теперь хотел. Внутри пустота и снаружи пустота. Он в одночасье стал изгоем, не зная, за что его постигла такая жестокая кара.
Вариант, в общем, вполне вероятный. Ничто не вечно, как говорится. Но тут как будто примешивается что-то еще. В этом герое чересчур много отчаяния. Будто он по-настоящему чего-то хотел, к чему-то там шел, жил ради чего-то еще.
И этот мой друг в этой роли как нельзя более чем убедителен. В его глазах, будто в один момент проступивших, высвеченных светом, я вижу усталость и страх. И зная его, меня пронизывает тот же страх, словно он теперь на моих глазах умирает.
И тут вдруг в подтверждении моим этим мыслям, он начинает трястись и заваливается куда-то набок. И как-то так, будто это предполагалось по сюжету пьесы. И все зрители сидят и смотрят, наслаждаясь актерской игрой. И только внутри меня просыпается сомнение. Так ли это на самом деле?
И тут я вижу, что к нему со всех сторон бросились актеры, из-за кулис побежали какие-то люди и что-то с ним делают, поднимают. А зрители, словно онемевшие истуканы, все так же сидят неподвижно, будто все так и должно быть. Но я уже понимаю, что что-то не так, но не могу пошевелить ни одним мускулом. Я словно прирос к своему стулу и не могу подняться. Хотя внутри меня все рвется броситься к нему на помощь.
Потом в зале загорается бледный искусственный свет. Открываются, невидимые доселе, окна. И зрителей просят покинуть зал, извиняясь за случившееся.
Вокруг меня начинают недоуменно подниматься люди, оглядываясь и тихо переговариваясь друг с другом, а я как сидел, так и продолжаю сидеть. И я понимаю, что словно бы парализован. Словно мог бы сделать что-то важное и не сделал. Я упустил свой шанс, и теперь я вне игры.
Постепенно света становится все больше и больше, и я, наконец, понимаю, что сплю прямо за своим рабочим столом в офисе, положив голову на клавиатуру.
На экране открыт неизвестный мне документ Word’а, и он весь теперь заполнен одними сплошными точками. И мне кажется со сна, что это не точки, а словно очередь из автомата. Конец, не имеющий завершения. Вечный переход из того мира в этот, не прекращающийся ни на секунду. Словно катание на карусели через пещеру ужасов.
Мне тут же становится до того не по себе, что меня начинает тошнить. И этот люминесцентный свет с потолка, и одинокий тополь за окном, беззвучно шелестящий на ветру. Изо дня в день один и тот же.
Я быстро поднимаюсь и выхожу в уборную.
***
Уже вечером, сидя в кафе, я пересказываю этот сон моему другу, и он неожиданно смеется. Он смеется так, будто я рассказал ему свежий анекдот, да еще действительно смешной. Меж тем смеяться как будто особо не над чем. И я вижу, что глаза его не смеются.
Раньше обычно бывало наоборот. Все же что-то не так. Впрочем, всегда что-нибудь да не так.
Потом мы поговорили о записи. Он как проснулся ближе к вечеру, все послушал на свежую голову и, скорее, остался доволен. Мне он сказал, что качество звука как всегда безупречно. Всех отлично слышно и именно настолько насколько нужно. Похвалил, в общем.
Я пью зеленый чай, а он пьет темное пиво. Я так на пиво даже смотреть теперь не могу. После бессонной ночи, да после коньяка на студии. И оба сидим без закуски. Так, забежали исключительно посидеть, поговорить.
Сидим, вспоминаем былое, обсуждаем тенденции и направления. Все почти как всегда. С близким человеком, по-настоящему близким, все равно, о чем говорить. Можно даже ничего не говорить. И когда знаешь это, говорить становиться на удивление легко. Никаких запретных тем, никаких ненужных искусственных реакций.
И кафе очень хорошее. Недалеко от моей работы на тихой улочке. Народу немного, и музыки никакой нет. Теперь не хочется никакой музыки и вообще звуков.
За полуподвальным окном видны колеса припаркованных автомобилей и изредка проходят чьи-то ноги. То чьи-то неопределенные в джинсах, то красивые голые женские, то детские, то шаркающие стариковские. Гудит вентиляция и дверь открыта нараспашку, оттуда с улицы доносится шорох редких машин, детские крики и позвякивающие велосипеды. Очень по-летнему все это ощущается.
Какое-то время сидим уже молча. Я пью свой еле теплый уже чай, он посасывает пиво. А потом вдруг задумчиво так говорит, что собирается навсегда уезжать. Я даже не расслышал куда. То ли в Канаду, то ли в Израиль. Он как-то так сказал, будто ему самому все равно куда. И уезжает вроде как навсегда.
Я сначала вообще не понял, о чем он говорит. Все было сказано так, между дела, будто только что вспомнилось что-то совсем незначительное. И потому какое-то время я просто молчу, переваривая сказанное. И он молчит тоже, словно ждет от меня хоть какой-то реакции. А может и просто так. Сказал, что хотел и ладно.
И когда до меня, наконец, доходит смысл сказанного, я вдруг понимаю, насколько дорог был для меня этот человек и что без него мне будет очень и очень тоскливо. Хоть и встречались мы с ним по работе раз в два-три месяца, редко когда чаще, все же без его этой музыки, без этих наших всенощных бдений в засранных студиях, мне будет труднее дышать, труднее просто жить дальше. Словно в происходящем вокруг станет еще чуть меньше смысла, и пелена покрывающая явь станет еще менее для меня проницаема.
— Тебе знакомо такое чувство, что ты не знаешь, что дальше играть? Ты же был музыкантом. Помнишь наши халтуры по кабакам? — спрашивает он меня, глядя куда-то в сторону, — вроде еще вчера твой инструмент скрывал в себе бесконечность настроений и оттенков звучания, каждая новая нота таила в себе еще одно направление в неизведанное, а сегодня вдруг все это закончилось, словно ты исчерпал его до дна? Так вот, у меня теперь похожее ощущение. Я словно вычерпал сам себя и теперь внутри у меня пустота. И здесь мне нечем ее заполнить, кроме как все той же пустотой.
И я тут же вспомнил, как мы играли джаз, зарываясь в него будто бы с головой. Вспомнил и тот момент, когда усевшись за инструмент, обнаружил вдруг, что все эти клавиши я уже нажимал и не раз. И то ощущение растерянности, охватившее меня вдруг, когда я не знал с чего начать. Промелькнули первые такты, а я все сидел и смотрел на эти черно-белые клавиши, словно пытаясь выбраться из заколдованного круга.
Он смотрит на меня и, видимо, понимая все эти мои переживания, говорит, что, в общем, ничего в этом смертельного нет, и мы непременно еще увидимся и еще что-то в том же духе.
Ничего смертельного? Пожалуй. Понятно, что не конец света. Но все же внутри меня будто оборвалась еще одна ниточка, та что связывает меня с этим городом и этой окружающей меня действительностью.
И потом мы уже говорили совсем не понятно о чем. Он мне что-то объяснял, что больше не может жить так, как он живет, что здесь один сплошной тупик и никакого движения, что его давно туда зовут и работа подходящая есть. А здесь у него лишь комната в коммуналке, да незаметно подкравшийся алкоголизм. И что еще немного, и он точно попадет либо в дурку, либо на кладбище.
Я слушал его, но будто уже не слышал. Только поддакивал и соглашался. Да и что тут еще скажешь.
Его кстати тоже звали Колей. Так просто, Коля — музыкант.
В результате день закончился совершенно незаметно когда и не понятно как.
***
К началу лета город стал как-то незаметно затихать. То ли дело было в обширной зелени, заполонившей собой практически все, то ли в отъезжающих куда-то там жителей окрестных домов.
Ворона сокрушалась только, что смотреть становится практически не на что. Хотя это и было некоторым преувеличением. Все же до поры повальных отпусков было еще далеко. Но и движения однозначно поубавилось. Перестали ходить в школы и детские сады дети, а когда-то многочисленные студенты бегали лишь на экзамены. На выходные чем дальше, тем больше всех выносило подальше от города, и тогда город уже совершенно неприлично пустел. Лишь старухи, как и прежде, ворковали во дворе у черного входа, редкая какая-нибудь мамаша с коляской, подвыпившие рабочие по вечерам на детской площадке и все.
Ворона явственно скучала на крыше и разглядывала облака, проплывавшие над ее головой. То еще развлечение, если в желудке пусто, а в голове не разобрать, что к чему. Со стороны реки доносились редкие вскрики чаек, да внизу по улице изредка проезжала легковая машина или проносился трамвай. И словно больше во всем мире ничего больше не происходит и уже никогда не произойдет. Даже ободранные полосатые дворовые коты не гонялись по крышам за голубями и валялись теперь где-нибудь в теньке.
Ворона непроизвольно поежилась, повела крыльями и нехотя зевнула, неуверенно глядя на горизонт, соединяющий казалось этот самый город непосредственно с небом. До того этот город и это небо были теперь огромные и вместе с тем какие-то нелепые во всей своей ничем незаполненной грандиозности.
Иногда ей даже хотелось убраться отсюда куда-нибудь подальше. Во всяком случае, было что-то в этом взгляде неизбывно тоскливого, и устремлен он был куда-то далеко-далеко. Но раз от раза ворона оставалась на своей крыше. Она даже никуда не летала дальше чем на пару кварталов от своего двора, будто опасаясь заблудится и не найти дорогу обратно к этой своей повседневной безнадежности.
Время от времени ворона, встрепенувшись было, снова рыскала глазами в поисках хоть кого-нибудь. Но решительно никого видно не было, и она снова нахохлившись замирала. Потом она немного побродила по самому коньку крыши, видно чтобы размять затекшие конечности. Даже помахала крыльями, словно хотела взлететь. Но потом снова вернулась на свое привычное место и неуверенно каркнула. И это ее карканье было до того смешным и корявым, что она даже как-то испуганно оглянулась, будто опасаясь возможных насмешек со стороны своих подруг.
И уже начиная невольно дремать, она вдруг снова увидела его. Он сидел точно так же и сидел именно так, словно находился здесь уже бог знает сколько времени. И как она могла его проморгать? Точно он и вправду не от мира сего, словно тень кого-то еще.
Ворона взбодрилась и даже перелетела на ту трубу, что была ближе к тому самому окну. Будто это было именно то, ради чего она просиживала здесь с утра и до вечера. Словно именно из-за этого человека она не могла улететь в свои дальние дали. И теперь она не могла пропустить ни мгновения из его этого коматозного состояния, будто только в этом для нее еще оставался хоть какой-то смысл, будто в этой его отрешенной неподвижности была сосредоточена какая-то сокровенная тайна.
По крайней мере, все это можно было бы предположить, наблюдая за этой птицей, наблюдающей за человеком. Только предположения и ничего больше.
***
В субботу неожиданно возник мой первый выходной за неделю. Отменились абсолютно все дела, назначенные на сегодня, и мне казалось, что теперь я рыба, обыкновенная безмолвная рыба, выброшенная на сушу. И мне остается лишь лежать на боку, уставившись в небо единственным доступным теперь, круглым и бессмысленным глазом, наблюдая пролетающие надо мной облака, и ничего больше. И как-то сразу стало ясно, что больше вообще ничего не произойдет и так будет всегда.
Впрочем, апатия быстро сменяется привычным уже раздражением. Безделье на меня однозначно плохо действует последнее время. И снова будто я в очередной уже раз вернулся в точку отправления. Будто это такая игра и я угодил в очередную ловушку. Все пошли дальше, то и дело подкидывая магический кубик, а я снова и снова начинаю играть с самого начала. И это начало как всегда есть и причина и следствие.
Передо мной опять маячит одно лишь окно. Все то же осточертевшее уже белое окно, за которым ничего нет. И весь этот мир во всей его бесконечной пустоте ограничивает лишь старая крашеная рама, облупившаяся и потрескавшаяся. Та, у которой половинка с половинкой не сходится. И будто от этого не сходится одно с другим абсолютно все.
И снова пустоту поглощает иллюзия движения. И ничего не происходит, ничего не меняется. И это непременно самый главный источник раздражения.
Надо бы починить это окно раз и навсегда, а не то я рискую каким-нибудь очередным летним днем окончательно задохнуться. Открытое окно само по себе есть источник спокойствия и равновесия. А без воздуха я буду вечно лишь выброшенной на берег рыбой без средств и без движения.
И снова я механически, не осознавая этого совершенно, ковыряю краску, привычно убеждая себя, что все, в общем, нормально, ну или не особо смертельно.
Друг уезжает? Ну и что? Будет больше причин для того чтобы выбраться наконец из этой дыры куда-нибудь еще. Пусть на какое-то время, но все же. И мой друг прав, иначе здесь можно просто сгнить заживо и никто не заметит. Иногда следует радикально менять обстановку, чтобы лучше понять, чем ты живешь на самом деле. В конце концов, есть интернет, и никто не запрещает нам общаться как раньше. Разве только ничто не заменит наших с ним редких иногда даже случайных встреч и его музыки. Но и это не повод для отчаяния. Ничто не длится вечно. И это есть неизменный признак движения, которого мне так не хватает. Расстраивает должно быть, что движение это не мое, а чье-то там еще, что сам так не умею. Или я еще не дошел до предела, когда не изменить все уже не возможно? Ведь это значит, что настоящее отчаяние еще впереди?
Впрочем, как знать. А каждого свои причины и свои законы. Лишь бы они следовали друг за другом, передавая тебе некий импульс, предавая толчок.
Это не повод. Тогда в чем этот повод? В одиночестве? Но мне осталось ждать не так уж долго. Уже совсем скоро возвращается жена. Почти уже наступило лето. И потом мы вместе уедем на дачу. И непременно пойдем в какой-нибудь поход. Она обожает ходить в походы. Романтик по натуре.
Но теперь даже эти казалось бы многообещающие перспективы не привносят никакого облегчения. В меня вселился вселенский ступор и все в себя вобрал, не оставляя более никаких аспектов и никаких зацепок. Очередная депрессивная история.
Инстинктивно оглядываюсь на часы, но и они не оказывают на меня ожидаемого воздействия, нелепо выставив огрызки своих стрелок, казалось во все стороны. Черт бы их побрал совсем. Иногда совершенно не понятно, сколько они теперь показывают времени. Будто его вообще больше нет.
Но тут раздается спасительный стук в дверь и в нее робко просовывается голова дяди Коли, вопросительно смотрит и неловко здоровается.
***
Мы с дядей Колей в компьютерном магазине. Ему вчера выдали новую банковскую карту, и теперь он почти счастлив. Мы покупаем ему компьютер.
Забавно смотреть, как он волнуется и переживает. Сам бы он точно не справился. Вообще это забавный момент, ходить помогать кому-то что-то там покупать. Тебе уже по барабану, все эти волнения по поводу ответственности выбора давно остались в прошлом, просто цинично ходишь и пытаешь продавцов, а человек плетется за тобой, не жив, не мертв, и только все лепечет что-то, что ему, в общем, и это нравится и что, может быть, возьмем тот.
Субботний вечер, народу, слава богу, мало. По случаю отличной погоды все ринулись по дачам да по пикникам. Магазин большой и удобный. Так что можно спокойно исследовать весь ассортимент. Я смотрю лишь на конфигурацию, а дядя Коля выбирает исключительно по внешнему виду. Я решил не париться со сборкой и выбрать готовый вариант, а то потом еще самому копаться придется.
Наконец мы выискиваем некий компромисс, одинаково нас обоих устраивающий, ну и цена божеская. Подзываем продавца, оформляем покупку и, пока дядя Коля удаляется в кассу, я просто стою у огромной витрины в залитом солнцем пустынном салоне и наслаждаюсь охватившим меня спокойствием и умиротворением. Вроде и не дело даже, так помог соседу, а внутри как-то сразу все улеглось. Не смертельно.
Потом долгая поездка в дергающемся троллейбусе. Дядя Коля уселся на свободное место в обнимку со своим новым компьютером и блаженно там затих. Меня мотает среди старух на задней площадке, и я постепенно протискиваюсь в спасительный угол к окну, чтобы меня там никто не толкал. Особенно меня донимала толстая кондукторша, то и дело пронзающая толпу пассажиров от кабины водителя до самого хвоста и обратно. Когда она в очередной уже раз подлезает куда-то под меня, мне кажется, что еще чуть-чуть и у меня неминуемо переломится спина. Но каждый раз как-то проносит. Разве начинает подступать некое раздражение по этому поводу, но такое мирное раздражение, вполне себе бытовое.
Еще пара остановок и мы вываливаемся из троллейбуса в квартале от нашего дома и с облегчением вдыхаем относительно чистый кислород. Казалось бы, банальная вещь, сходить в магазин, превращается в некое паломничество с подстерегающими и тут и там всевозможными опасностями и ловушками.
Дяде Коле то что, он теперь непременно на седьмом небе и вряд ли даже особо ощутил хоть какой-то дискомфорт. А я был помят и бледен. Устал так, будто отработал половину рабочего дня.
Помогаю дяде Коле втащить компьютер наверх, а то он уже начал задыхаться и коробка сползла у него чуть только не до колен. В результате протискиваюсь за ним в квартиру и с монитором и с компьютером в руках. Дядя Коля заботливо распахивает передо мной многочисленные двери и смотрит на меня с обожанием.
Я быстренько, пока не растерялся запал, вытаскиваю из коробок компьютер, ставлю на заранее расчищенный дядей Колей стол и подключаю. Хорошо, что система уже стоит. Доставляю из своих запасов всяческое необходимое для работы ПО, типа офиса, архиватора и антивируса, временно кидаю в его комнату от своего маршрутизатора длинный кабель, и демонстрирую дяде Коле всю прелесть персонального компьютера подключенного к всемирной паутине.
Дядя Коля даже задышал с благоговением, осторожно прикасаясь пальцами к девственно белой пока клавиатуре и наблюдая на экране появляющиеся как по мановению волшебства все новые и новые вэб-страницы наполненные бесценной информацией разнообразного содержания.
Быстро показываю ему, как и что. Открываю пару интересных ему ресурсов и добавляю в закладки. Дядя Коля внимательно смотрит и старается все запомнить. Потом предлагаю попробовать ему и сам в изнеможении откидываюсь в кресло.
Дядя Коля еще потыкал в клавиши, убедился, что все прекрасно работает и тоже отвалился на спинку стула. Потом, непрерывно восторгаясь и благодаря меня, полез куда-то в шкаф и выудил оттуда огромную пыльную бутыль какого-то заморского дорогого коньяка.
Я и не предполагал, что дядя Коля пьет. Ни разу не видел его пьяным или употребляющим что-либо горячительное. А тут раз и коньяк.
Потом он убежал на кухню, а мне приказал отдыхать и ничего более не делать. Я отнесся к пожеланию с пониманием и изо всех сил расслабился, как мог.
Вернулся дядя Коля не один, а с соседом. Этот сосед был существом неизменно нейтральным. Никому не мешал и вообще достаточно редко был виден. Был он, то ли геологом в прошлом, то ли географом. В общем, по мнению дяди Коли со всех сторон человеком образованным и достойным. Я тоже относился к тому скорее благосклонно. И нисколько не возражал против его появления.
Уселись втроем за стол, набрали закуски, приготовленной дядей Колей на скорую руку, и разлили коньяк. Дядя Коля тут же произнес нескладный тост по поводу вновь приобретенного окна в иной мир и моих неординарных способностях и вообще моей безграничной отзывчивости.
Он так и сказал, что среди нынешнего поколения есть еще достойные люди вроде меня. Я несколько на это поморщился, но, в общем, постарался состроить благодарную физиономию, чтобы не дай бог не обидеть дядю Колю. Но сразу же вслед за этим постарался разговор с этой темы незаметно увести.
После третьей рюмки неожиданно разошелся уже и вновь прибывший сосед, которого звали Аркадием Петровичем. Его вдруг понесло на тему, как было бы здорово, если бы компьютеры появились раньше, и что работать тогда было бы несравненно удобней даже им, океанологам. Ему вовсю вторил в этом смысле дядя Коля, со своими словарями и прочей литературой. А я только слушал их обоих и снисходительно улыбался, изредка поддакивая и кивая головой.
За открытым окном дяди Коли образовался теплый совсем уже летний вечер, дома окрасились в приятный вечерний желтый цвет, и настроение получилось совсем уже спокойное и легкое.
Когда коньяк неожиданно закончился, а настроение выпивать никуда не исчезло, Аркадий Петрович исчез и через минуту вернулся с двумя бутылками уже нашего коньяка и, не смотря на слабые и неуверенные протесты дяди Коли, вновь наполнил бокалы и предложил выпить за науку вообще. Дядя Коля, конечно же, немедленно выпил.
Потом мы как-то незаметно переместились на кухню, где мы с Аркадием Петровичем закурили, а дядя Коля принялся варить нам картошку. Тут же к нам присоединилось еще пара соседей. Бронислав Карлович, бывший зубной техник и Зинаида Михайловна, в прошлом учительница истории.
Она-то как раз любила намахнуть рюмку другую. Все восстанавливала нервы после сорокалетней работы в школе. Я ей всегда в этом смысле неизменно сочувствовал и можно даже сказать сопереживал.
Разговоры ушли уже в такие степи, что мне и влезть бы не получилось, даже если бы я захотел. Что-то такое об исторических корнях развития науки и о ее, этой науки, преемственности.
Затхлая отстраненной квартиры моментально куда-то отступила.
— Поосторожнее, друг мой. Поберегите себя, — в очередной уже раз с укоризной своим гулким басом проговаривает Бронислав Карлович, — в ваши-то годы.
Дядя Коля был сам не свой, он то и дело громогласно что-то вещал, уже взобравшись на табуретку, откуда его потом осторожно стаскивал Бронислав Карлович, опасавшийся за его хрупкое здоровье.
— И ведь столько достойного происходит вокруг. И все эти мои бесконечные увлечения. Я столько теперь читаю. И все очень интересные познавательные книги, знаете ли. И столько внутри накапливается этого благородного универсального знания, что я будто свечусь изнутри. Но вот сталкиваюсь с чьей-то проблемой, с трагедией и этого света уже почему-то не хватает. Все как-то словно сразу становится серым и будничным. До того я все через себя пропускаю. Ах, у меня, конечно, такая фантазия. Я так это себе все представляю. Наверно даже драматизируя больше, чем это есть на самом деле. Я стала даже бояться собственного счастья, ибо за ним неизменно следует чье-либо несчастье. Я, вы знаете, такая чувствительная натура. Хотя всю жизнь я в себе это непрестанно подавляла. Ведь я педагог, я убежденный материалист. Я не могу позволить себе раствориться в чужих пороках и слабостях. И потом, я такая прямолинейная. Я всегда все говорила людям в лицо. И за это меня всегда уважали. Я знаю. Здесь во мне соединяются и сила духа и чувственный романтизм. Вы не находите? – шепчет мне на ухо пьяная уже Зинаида Михайловна, игриво раскачиваясь на подоконнике с бокалом в одной руке и с изящной тонкой сигаретой в другой.
Я нахожу, что это именно так и есть. И изъявляю ей свое неизменное почтение.
Ее седые волосы, в момент растрепавшиеся, придают ее образу нечто средневековое. Будто она если и не ведьма, то точно слабоумная герцогиня какая-нибудь.
На кухне уже давно оказался накрыт стол, и количество бутылок возвышавшихся на нем почему-то только росло.
Неожиданно я вызвался приготовить всем волшебный коктейль, да только все не мог вспомнить рецепта.
Незаметно за столом возникла даже противоречивая чета Сафроновых, но их вливание произошло настолько гармонично и естественно, что никто не обратил на них никакого внимания.
В конце концов, прибыла даже глухонемая старушка из дальней комнаты с банкой прошлогоднего варенья и корзинкой печенья, после чего все население квартиры, наконец, оказалось в сборе.
Я помню еще, как открывали шампанское и несколько раз слушали какой-то проникновенный старинный романс, кто-то даже под него умудрялся танцевать, а потом все окончательно перемешалось и что происходило дальше, я просто-напросто не помню, хоть убей.
***
В наших коммунальных квартирах бывает всякое. Я помню, в свое время мы так отпраздновали наш первый совместный новый год, что потом чуть ли не месяц соседи не разговаривали друг с другом, лишь недоуменно и подозрительно окидывая взглядом, будто не признавая сразу.
И не смотря на всю нашу патологическую несовместимость и не прекращающееся противостояние, подобное случалось раз в год, а то и чаще. Начинаясь с какого-то смехотворного повода и перерастая потом в бог знает что. Будто наперекор обстоятельствам накопилось у всех что-то такое неизбывное, неизрасходованная безусловная радость и что-то такое еще, и при первой же возможности неудержимо прорывалось сквозь все эти наши предрассудки и комплексы, через все эти условности и недоразумения. И ненадолго, но все словно позволяли себе просто побыть самими собой, ни от кого ничего не требуя, не отстаивая никаких своих особенных прав, словно это какой-нибудь ритуальный акт, потусторонние силы или всепроникающее какое-нибудь радиоактивное излучение
Слава богу, на следующий день, когда я продрал глаза в девятом часу, меня вызвали на работу, и я улизнул из квартиры пока все еще спали. А то мало ли что.
В результате целый день я просидел на радиостанции, мучаясь жаждой за огромным роскошным пультом, то и дело готовя себе спасительный ароматный кофе, не воспринимая невнятное бормотание всевозможных гостей и ведущих совершенно. Все свои немногочисленные обязанности я исполнял исключительно на автопилоте, что, скажем прямо, случалось далеко не в первый раз.
По студии бродил давно уже приблудившийся здесь облезлый полосатый кот и постоянно норовил запрыгнуть мне на колени, дабы часок другой передохнуть. Но я его беспощадно с коленей гнал, ибо пребывать в неподвижности, пусть даже и относительной, было бы теперь выше моих сил. Видимо выпили вчера хорошо.
Вообще это место мне нравилось. Коллектив спокойный и адекватный. Никто ни к кому просто так не лезет. Всегда можно договориться и найти понимание. И еще этот легкий извечный полумрак, ласкающий взгляд, большие окна с видом на уютный сквер и классная кофе-машина.
Вечером, когда я уже выхожу с радиостанции, идет тихий весенний дождь и все вокруг дышит спасительной свежестью. Не слушая себя, покупаю бутылку холодного легкого пива и устраиваюсь на первой же относительно сухой скамейке перекурить.
Заслуженное блаженство.
Дома снимаю провисевший всю зиму под потолком в коридоре велосипед и начинаю его чистить и смазывать. Давно уже было пора перебираться на альтернативный транспорт. Троллейбус и метро летом уже не вариант.
Чистить и смазывать мне на самом деле ничего не хочется, но велосипед старый, да еще и жены. Так что лучше хоть раз в год, да провести техосмотр.
Избавившись от необходимых на сегодня дел, с наслаждением лезу с ноутбуком на кровать и начинаю своеобычную сетевую медитацию. До тех самых пор, пока глаза сами собой не закрываются и не перестают что-либо на экране различать. Тогда из последних сил я все обесточиваю, раздеваюсь и засыпаю.
И мне снится, что я лечу на самолете куда-то далеко-далеко. Где-то внизу простираются облака, а я гляжу на них сквозь иллюминатор и предвкушаю лишь долгое и интересное путешествие.
Мне даже во сне сразу стало как-то особенно приятно и спокойно.
И потом весь сон я летел и летел куда-то, а вокруг меня сидели какие-то люди. Кто-то спал, кто-то читал, кто-то слушал в наушниках музыку. И лишь равномерное гудение двигателей нарушало тишину в салоне. А внизу проносились все те же бесконечные облака. Целый океан облаков.
Это был словно какой-то гипноз, движение обратившееся состоянием. И только ожидание и надежда переполняли меня. И никаких больше мыслей ни о чем. Никакой конкретики, никакого прошлого, одно сплошное стремление куда-то вперед. Куда-то туда, где я никогда еще не был.
Но вместо того, чтобы, наконец, достичь чего-то там, прилететь куда-нибудь, я будто бы вылетел в свою собственную комнату и проснулся.
Но и здесь только солнце светит прямо в глаза, как продолжение сна. И больше пока ничего.
А потом ворона закаркала, и почти вслед за ней еще одна, откуда-то с крыши. Черт бы подрал этих гребаных птиц.
Наступил очередной понедельник.
***
Мне вдруг подумалось о том, что практически всех моих близких друзей мужского пола, включая меня самого, зовут Николаями. Такого будто и представить себе невозможно, но оно именно так и есть.
Очередной сосуществующий рядом со мной безобидный такой абсурд. Иногда мне даже кажется, что это все не какие-нибудь разные люди, а один весьма разносторонний, но вполне конкретный самостоятельный человек.
Еще одна неделя пролетела совершенно незаметно, то одно, то другое. Было много работы и некогда было думать о чем-то еще. Неплохой вариант, только уж больно все мимо проходит. Время обесценивается совершенно, будто ты существуешь в чем-то другом, а все эти факторы, составляющие фактические жизни, остаются где-то в стороне.
А потом сразу утро. Суббота. Я на вокзале встречаю жену. Внутри столько всего накопилось за это время, что я и не успел истратить, обдумать как следует. Гремучая смесь. Но все это теперь кажется таким важным и позитивным, что хочется петь.
В нетерпении обхожу весь вокзал. Люди торопятся. В основном куда-то на лоно природы. С велосипедами, рассадами, с детьми и с собаками.
Даже хочется выпить пива, но я воздерживаюсь. Ибо теперь совершенно незачем. И так слишком много всего происходит.
Наконец объявляется поезд. И вот он уже показался где-то в самом конце платформы еще весь ярко высвеченный солнцем. Над платформами нависают козырьки, разделяющие все окружающее пространство на вокзал и весь остальной мир, как на черное и белое. И я иду навстречу поезду, привычно вычисляя примерное расположение нужного мне вагона.
Теперь-то уж точно все будет совсем по-другому. Как глоток свежего воздуха. Долой меланхолию и отстраненность, теперь совершенно необходимо перевернуть все с ног на голову. Никак не меньше.
Поезд, скрипнув, замирает. Почти одновременно открываются двери и оттуда выходят разнообразные люди с вещами, в большинстве своем непривычно загорелые и веселые.
А вот и мой вагон. Как всегда выглядываю в окне знакомое лицо. А вот будто бы и оно. Но тоже настолько загорелое и радостное, что я не могу его идентифицировать с тем лицом, которое я видел всего пару месяцев назад.
Но все же это она, и она мне машет оттуда прильнув к окну, радостно улыбаясь именно мне. Да и этот ее взгляд ни с чем невозможно перепутать. Именно так она смотрела на меня каждый раз, когда мы встречались. Именно так она посмотрела на меня и в тот первый раз, когда мы будто случайно оказались на одном и том же необыкновенно скучном концерте какой-то заезжей рок-группы. Такой насмешливо лукавый и одновременно искренний взгляд. И необыкновенно красивые карие глаза, затмевающие подчас все остальное, от нее проистекающее. Все-таки хорошо, что я не забыл купить цветы.
Потом мы едем домой. Она всю дорогу радостно рассказывает о чем-то, то и дело внимательно оглядывая меня, будто силясь рассмотреть хоть какие-то отличия. Но это только она изменилась, не я.
Зато моя радость внутри вдруг утекает куда-то. Ибо она переполнена чем-то абсолютно своим. А все мое, неизъяснимое, неизбежно меркнет и гаснет. И вдруг оказывается, что не осталось почти совсем ничего. Один вакуум, пустота. С непривычки я словно не могу ни о чем говорить. Мне вдруг становится так одиноко, что хочется выть.
Но я знаю, что это реакция на соединение с внешней реальностью. Я открылся, и меня захлестнуло, вымывая все, казавшееся мне ценным и важным. А на самом деле, должна произойти адаптация. Ничего не вымывается, просто забилось где-то там внутри по углам, вот и кажется, что ничего не осталось, что я лишь бледная тень.
Впрочем, так было всегда. И даже моя жена, словно разглядев мое моментальное настроение, теперь понимающе не обращает на меня никакого внимания. Будто она видит меня насквозь.
Хорошо, что в метро можно легко позволить себе просто молчать. Из-за гула все равно почти ничего не слышно и приходится по сто раз переспрашивать, склоняясь ухом к своему собеседнику. Далеко не всем это нравится. И будто именно поэтому я теперь стою и молчу, ухватившись за поручень и рассматривая отражение вагона, вывернутое наизнанку, пассажиров, нанизанных на бесконечную вереницу проносящихся в темноте туннеля кабелей и проводов. И я словно тоже нанизан теперь на эти провода, пролетающие сквозь меня из ниоткуда в никуда. И пока я воспринимаю себя чем-то отдельным и замкнутым, мне будто бы не выпутаться из этой паутины внешних связей и слов.
Но выбравшись на поверхность, уже по дороге к дому, эта паутина меня как-то незаметно выпускает, и я даже с некоторым облегчением смотрю на нее и улыбаюсь. Она тут же улыбается мне в ответ и тоже с облегчением. Словно я только теперь по-настоящему встретил ее, а до этого рядом с ней была только моя тень. Черт бы побрал всю эту мою никому ненужную сложность. Порой необходимо быть простым и понятным, а иначе тебя в один прекрасный момент пошлют подальше со всеми этими закидонами. И иди потом объясняй, ты это был или не ты.
В квартире полно соседей и все ее радостно приветствуют. Еще бы, будучи столь редко дома, можно позволить себе поддерживать со всеми соседями чуть ли не идеальные отношения, быть отзывчивой и терпеливой.
Я только киваю соседям головой, прячась за ее спиной. И только дяде Коле привычно жму руку и тут же проскальзываю в свою комнату. Вернее теперь эта комната наша. И потому моя жена тут же берется за швабру, отправив меня предварительно в магазин. Я внимаю просьбе с удовольствием. Лучше уж по магазинам пройтись, чем видеть, как она драит полы и вытирает пыль.
В столь тесном пространстве терпеть активную деятельность другого, и быть при этом ничем по факту не занятым, совершенно невыносимо.
В любимом угловом магазине в основном покупаю свежие овощи и фрукты, как она это любит, много сыра и пару бутылок дорогого вина. После моего аскетичного прозябания последние два месяца я мог себе это позволить.
Когда я возвращаюсь обратно, комната совершенно преображается, приобретая явственный дух семейного жилища. Ну и хорошо. Ибо хоть какое-то разнообразие. Да и уютнее стало однозначно. Какие-то диковинные занавески чуть не до пола. Новая скатерть непривычно яркой расцветки. Разноцветные миски и восточные сладости.
Жена переоделась в новый же весьма соблазнительный халат и радостно меня встречает. Все тот же взгляд уже по-домашнему спокойный и веселый. Извечная прядь еще мокрых после душа волос упрямо падает на глаза. И тут меня уже отпускает окончательно.
Мы выпиваем вина, и говорим обо всем, что с нами происходило последнее время. Обо всем незначительном и просто забавном. Я ставлю ей новую музыку, обнаруженную мной на просторах сети. Она мне безумно понравилась чем-то и ей теперь нравится тоже. Слава богу, то неведомое и неосознанное что-то, связывающее нас прежде, никуда не делось. Мы еще наливаем вина, и она показывает мне свои фотографии. Какие-то диковинные места, интересные лица, и даже ее старые фотографии этого самого города теперь будто из другой жизни.
И мое одиночество, с которым я жил в обнимку изо дня в день, меня, наконец, покидает. Я больше не чувствую себя одиноким, по крайней мере, теперь. Мы оба соскучились по этой нашей совместной жизни и теперь нам просто хорошо друг с другом. И я необыкновенно рад, что это именно так, будто боялся уже не найти в себе что-то в ответ, боялся остаться где-то с той стороны от нее.
***
Приснился мне сумеречный переулок где-то на окраине. Никого вокруг, только бесконечные стены слева и справа. Высокие стены, за которыми должно быть что-то до ужаса урбанистическое. То ли завод, то ли склад, то ли вечная стройка какая-нибудь. Все одно не видно ни хрена. Лишь ночное серое небо и еле различимые контуры не понятно чего.
А на асфальте и тут и там чернеют дырами раскрытые люки. И видно иначе отсюда и не выбраться. Спереди и сзади по переулку лишь неясная сумрачная пустота и туда идти совсем не хочется. Да и что там может быть? Тупик, свалка или же притон какой-нибудь.
Подхожу к первому люку и вижу, как вниз в самую черноту уходит железная лестница. Делать нечего, лезу туда. Руками ощущаю холодное ржавое железо, оно слегка влажное и такая же влажная холодная пустота вокруг. А лестница все не кончается и не кончается, а словно загибается во все стороны, вьется будто спираль, уходя в совершенную для меня неизвестность. И хоть никакого намека на скорейшее разрешение, я необъяснимо спокоен и даже будто думаю о чем-то совершенно другом.
Неожиданно лестница заканчивается, и я оказываюсь в подземном коридоре. Вдалеке горит единственная тусклая лампочка, и я могу хотя бы примерно разглядеть низкий полукруглый потолок и стены, увешанные разнообразными проводами и кабелями. Снизу тянутся толстые трубы, а на бетонном полу блестят редкие лужи. И пахнет сыростью. Как в склепе.
Иду по коридору в поисках другого какого-нибудь выхода. Долго иду, но, наконец, обнаруживаю то что искал. Снова куда-то наверх уходит такая же железная лестница и снова в непроницаемый мрак. Совершенно не понятно, есть там выход или же нет. Но делать опять-таки нечего, хватаюсь за перекладины и не спеша поднимаюсь наверх.
По ощущениям проходит довольно много времени и снова кажется, что лестница не прямая, а словно вьется винтом. Но вот мои руки не обнаруживают очередную перекладину и вокруг меня ощутимо раздвигается пространство, все так же не заполненное ничем. Я чувствую это пространство, хоть и не вижу его. Просто исчезли характерные шорохи и ватное отражение собственного дыхания. Я куда-то выбрался, но пока непонятно куда.
Под ногами снова обнаружился то ли асфальт, то ли бетон. Вроде как улица, но неба над головой не видно. Словно там еще что-то есть вроде высокой крыши. И куда идти совершенно не ясно. Везде одна и та же темнота и ни одного источника света вокруг.
Но идти надо. Оставаться здесь бессмысленно. И я тихонько двигаюсь в одном направлении, вытянув вперед руку и старательно вглядываясь в пустоту впереди себя.
Наконец я утыкаюсь в шершавую кирпичную стену и дальше двигаюсь вдоль нее. Я по-прежнему абсолютно спокоен и мысли мои где-то далеко-далеко отсюда. Но что это за мысли я никак не могу определить, настолько они не связаны ни с чем, что происходило со мной и происходит теперь.
Потом стена прерывается нешироким проемом, в котором я нащупываю дверь. Дверь оказывается не запертой. Я тихонько открываю ее и снова попадаю в давешний переулок, стиснутый меж бесконечных высоких заборов, теряющихся в серых сумерках.
И только открытые люки темнеют на асфальте и более не видно никого и ничего. Лишь воронье с карканьем вдруг пронеслось неясной тенью над переулком и исчезло, будто и не было его.
Я снова опускаюсь в очередной люк, снова попадаю в коридор и снова поднимаюсь наверх. Но раз от раза я оказываюсь там же, в том же самом переулке, то в одной его части то в другой, но выбраться куда-то еще не получается никак.
И все эти мои хождения и лазанья из люка в люк длятся будто бы целую вечность. Целая вечность перемещений вокруг да около в полной темноте, словно в бреду. И не остановиться, не перевести дух.
***
Стоял самый конец мая. Даже здесь, в самом центре города, природа казалось уже начала переливаться через край. Исключительно все даже заранее живое словно рождалось заново по второму кругу.
И уже неделю мы жили так, словно у нас с женой был, то ли медовый месяц, то ли мы и вовсе только что познакомились. Подобное, правда, бывало и раньше после долгой разлуки, но редко когда длилось больше пары дней. Видимо метафизическое воздействие весны не обошло стороной и нас. В это время года позитивные обострения вообще не редкость.
Кроме того работы у меня теперь было немного, вечера, как правило, были свободные, и каждый день мы обязательно куда-нибудь направлялись. То к кому-нибудь в гости, то в театр или в кино, а один раз даже сходили в ресторан, чего мы не делали раньше никогда, обоюдно брезгуя подобными излишествами, сохраняя свою полную финансовую независимость. А тут вдруг раз и пошли. И не в какой-нибудь абы какой, а в самый центр, туда, где окруженные сверкающими отелями, на пересечении главнейшего проспекта и главнейшей же улицы города, неспешно прогуливались разодетые надменные иностранцы.
Вообще чем дальше, тем работы у меня будет все меньше и меньше, пока не останется почти совсем, и так до самой осени. Закон распределения человеческих желаний и ресурсов по временам года. Летом почти все хотят отдыхать, ну или радикальным образом сокращать привычную деятельность. Ничего не поделаешь.
Хотя, в общем, я был и не против. Ведь и мне следовало отдохнуть. Сколько можно киснуть в этом городе, извечно перетекающем из черно-белого зимнего своего сна в ослепительно пыльный летний дурман. Так и свихнуться можно, в очередной раз медитируя перед своим любимым окном, задыхаясь от духоты и очередного приступа своего внезапного раздражения.
И словно в подтверждении моим этим мыслям безоблачный сон наяву постепенно развеялся. Ибо ничто не длится вечно, и каждый новый сон имеет свой очередной переход в сон другой. И как-то постепенно все улеглось в привычно нейтральный ритм жизни. С нормальным настроением и в целом хорошими отношениями. В общем, все это было естественным положением вещей, но и порождало вполне естественный разворот событий. И когда в очередную свою субботу я вновь испытал хоть и короткий, но неконтролируемый приступ того самого раздражения, моя жена, саркастически за мной наблюдавшая с дивана, тут же решила собираться и ехать на дачу.
И ей было все равно, поеду я с ней или останусь. Она не могла более находиться с этим моим раздражением в этой душной комнате ни дня. И в известном смысле она как всегда была права. Чем быть лишь дополнительным источником раздражения, не в силах радикальным образом повлиять на ситуацию, она предпочитала удалиться.
Тем же субботним вечером, когда кризис давно уже миновал, мы как ни в чем не бывало до самой ночи гуляли по городу, любуясь таинственной его тенью в этой светлой летней ночи. В воскресенье мы с утра чудесно сходили в кино и отобедали в одном приятном кафе. Но все это никоим образом не повлияло на ее решение. И в этом была вся она. Она никогда не меняла своих решений и раз высказав то, что она предполагала сделать, более к этому вопросу уже не возвращалась.
Мне бы так.
И вот, вильнув последним вагоном электрички, теплым воскресным вечером она меня оставила, прихватив с собой свой любимый рюкзак и велосипед. Мне не хотелось снова оставаться одному, но уехать теперь вместе с ней я был не готов. И на следующий день, когда она уже нежилась в гамаке под сенью вишни в ласковых лучах июньского солнца, у меня продолжилась череда похожих друг на друга одних и тех же дней, каждый из которых я уже словно один раз но прожил.
Работы, которая раньше спасала в подобные моменты, почти не осталось, те знакомые, с которыми я еще мог бы общаться, как назло разъехались кто куда, остались лишь те, кто вызывал во мне неизменный страх или нескрываемое сочувствие. Будничные развлечения меня давно уже не занимали. Читать, смотреть, слушать я ничего не мог. Я словно повис где-то между всем остальным. А тут еще жара привалила страшная. И казалось бы бросай все, да уезжай на дачу, но что-то меня держало, не отпускало от себя. И это что-то находилось где-то здесь, в этом самом городе. Я ощущал себя так, словно попал в западню, заблудился в этом лабиринте, но поделать ничего не мог. И пока силы да желания меня временно покинули, я просто плыл по течению, стараясь хотя бы в качестве профилактики заниматься чем-то просто необходимым и полезным без всяких там дополнительных условий и ожиданий.
В общем, наступило обычное лето.
***
И я продержался относительно легко всю неделю, механически шествуя с утра на работу и обедая в тамошней столовке среди таких же как и я сотрудников. Вечером, если не было работы на студии, шел домой. Все, в общем, был как обычно.
Но в субботу, поднявшись значительно позже обычного, я оказался один на один сам с собой без каких-либо внятных желаний, абсолютно без аппетита и без какого-либо настроения. Тут-то меня и подкараулило притаившееся в моей комнате раздражение. Слишком долго ожидало оно своей очереди и теперь заполнило меня собой целиком и без остатка. Именно так, будто оно пришло раз и навсегда.
Я успел только усесться напротив окна и вцепится руками в спасительный подоконник, стараясь отгородиться им от всего в этой комнате, а заодно от всего остального на этом свете. А дальше воцарилась зловещая тишина и я, скрипнув зубами, в отчаянии закрыл глаза. И будь что будет.
Но была лишь все та же реакция, на все одна и та же. И еще усталость. Усталость от всего. Мне словно не хватало меня самого для хоть какого-то самоопределения, но при этом я вроде как был, я существовал.
И это, пожалуй, бесило больше всего. Меня раздражал сам факт моего осознания себя одной сплошной неполноценностью, и в этом я видел глобальное несовершенство всего остального. Мне было тесно, душно и невыносимо в этой комнате, всегда одной и той же. И сам интерьер был здесь совершенно не причем. Будь теперь вместо этой комнаты что-то совершенно другое, оно бы раздражало меня ничуть не меньше. Дело было в какой-то патологической несовместимости всего и вся. И с этим ничего нельзя было поделать. Оставалось лишь переждать этот хаос в моей голове, в очередной раз пережить его.
Сквозь пелену, повисшую перед глазами, я вдруг снова заметил крохотный самолетик, порхающий над самыми крышами в бледно-голубом небе. И тут из него снова, как и тогда, повалились, нет, не парашютисты, а огромные разноцветные шары. Они словно наполненные каким-то газом не падали вниз, а неспешно парили какое-то время, по инерции следуя за самолетиком. Так что образовался длинный разноцветный шлейф. И это было до того непривычно и красиво, что я словно очнулся от своего камотоза, и будто только теперь по-настоящему открыл глаза и огляделся.
Но все оставалось на своих местах. И самолетик и шары. Они существовали на самом деле и никуда не исчезли. И моя комната, я сам и эти нелепые часы на стене слева от меня, существовали в одном с ними пространстве. И кто знает, может в этом был какой-то особенный знак для меня одного?
— Все же мне непременно следует уехать, — как-то сразу подумалось мне, — к черту дела, к черту весь этот город. Мне просто необходимо сменить обстановку.
И не важно, не хватало ли мне кислорода или сами стены душили меня, был ли причиной лишь я один, но здесь мне уже не стряхнуть с себя это оцепенение, весь этот груз, не разобраться в себе. Мне становится сложно даже разглядеть самого себя на фоне этого города. Словно очередной его корень, проникая в меня извне, незамедлительно превращается в комплекс, заменяя какие-то мои собственные реакции, заменяя меня самого, и там их громоздится уже целая куча. Очиститься можно лишь вне этих зданий, вне этих дел и этого окна.
И уже вставая, краем глаза замечаю на соседней крыше ворону, внимательно изучающую казалось само мое существо. Забавная птица, что-то в ней меня будто задело мимоходом. Ощущение, будто взглянул на себя в зеркало ненароком, да не узнал.
А уже ближе к вечеру случилась сильнейшая гроза, перекроившая в один момент все это небо, весь этот город, и вслед за ней жара и духота куда-то делись. Снова можно было спокойно дышать, словно что-то, наконец, меня в очередной раз отпустило. Только безумно захотелось хоть с кем-то поговорить, просто так, тет-а-тет, не по телефону. Да только поговорить было решительно не с кем.
Меж тем за окном воцарилась мокрая и блестящая белая ночь.
***
Летние дни проносятся мимо порой как во сне. Особенно когда ночь светла и мало чем отличается от иного зимнего дня. И особенно когда находишься в одном и том же месте, и ничего вокруг не происходит.
Ворона уже несколько дней с утра и до вечера медитировала на крыше практически в гордом одиночестве. В окнах мелькали какие-то редкие тени, но никого персонально видно не было.
Погода стояла однообразная, и над крышами безучастно висело одно и то же небо то с облаками, то без облаков, и светило одно и то же солнце, вяло переползая по небосклону с северо-востока до северо-запада, не привнося ничего кроме пронзительного яркого света и нестерпимого жара. Крыша в иной день нагревалась как противень, и тогда ворона нехотя переползала в тенек, продолжая дремать там, и только изредка окидывала глазом пространство, вздрагивая от редкого трамвая внизу или вертолета, то и дело проносящегося над городом.
Каждое утро, прилетая на свой дежурный пост, она с надеждой смотрела на то окно, но за все эти дни там ни разу никто так и не появился. Разве только мелькало что-то неопределенное. И то она сомневалась, не привиделось ли ей это от жары. В дрожащем раскаленном воздухе, поднимающемся от крыш, чего только не покажется.
Меж тем именно с этим человеком она теперь подспудно связывала какие-то свои смутные ожидания, словно пока этот человек заперт за этим своим закрытым окном, она будет вынуждена летать сюда чуть ли не каждый день, не имея возможности обрести долгожданную, хоть и не вполне явно представляемую ей, свободу.
Вчера она даже решилась слетать на набережную, чего с ней раньше никогда не бывало. Оттуда с утра доносился дикий и истеричный крик чаек. До того они раскричались, что невозможно стало терпеть. Оказалось, что те целой оравой летают над рекой и ловят каких-то мальков, тучей стоящих у берега, словно это было их единственное пристанище во всем белом свете.
Ворона с досады даже набросилась на одну небольшую чайку, и отобрала добычу, не имея ни малейшего желания теперь что-либо есть. Но тут уж пришлось пообедать, ибо чайка никуда не улетала, а только жадным взором следила за оставленной рыбой.
Проглотив серебристое тельце, ворона еще какое-то время попрыгала по парапету, разглядывая противоположный берег, как бы соображая про себя, стоит туда лететь или же нет, да и вернулась к себе на крышу.
А сегодня с самого утра она и вовсе осталась во дворе, словно отчаявшись найти для себя хоть какое-то развлечение. В воздухе повисла уже настолько непроницаемая духота, что даже летать было лень.
Видно сегодня случиться гроза. Что-то подсказывало ей, что без грозы уже никак не обойдется. И эта мысль ее вдохновляла. Все какие-то перемены.
Почти до самого обеда она дремала на ветке, лишь изредка перекаркиваясь со своими соплеменницами. И только во второй половине дня, отобедав на помойке, решила все же немного полетать. Проверить, не показались ли где-нибудь на горизонте спасительные тучи, ну или еще что-нибудь новенькое.
Чайки на реке сегодня угомонились и больше не орали так назойливо и тревожно. Так что, полетав ради разнообразия в парке, а потом просто так над крышами, она было уже собиралась возвращаться во двор, но тут мельком заметила в том самом окне знакомого ей человека и тут же уселась на противоположной крыше.
Да только как назло тот человек, просидевший до того у своего окна, бог знает сколько времени, именно теперь нехотя поднялся и исчез в глубине своей комнаты.
Ворона с досады даже каркнула что есть силы, да только ничего поделать уже было нельзя. Предмет ее необъяснимой страсти исчез, и что-то подсказывало ей, что ждать его возвращения сегодня уже бессмысленно.
Меж тем откуда-то из-за горизонта, наконец, показались спасительные свинцовые тучи. И ворона, поглядев на них с надеждой, полетела искать надежного убежища от неминуемого уже дождя.
***
В эту же ночь мне приснился ангел. Вернее мне сначала показалось, что это снова президент, ибо мы ехали в том же поезде, что и тогда, и чисто внешне он на президента весьма сильно смахивал.
— Что ж ты с собой делаешь? — как-то сразу набросился он на меня, — не ценишь того что имеешь? Запарил себя донельзя. Чего тебе надо? Рая на земле? Или ты хочешь, чтобы все складывалось само собой, а ты только смотрел бы да радовался?
Я был сильно смущен и не знал, что и сказать. Я был не готов к подобному разговору совершенно. Да даже если бы и был готов, что тут скажешь.
Какое-то время мы просто смотрели друг на друга. Тот снисходительно надменно, я с интересом и плохо скрываемым испугом.
— Да как-то не получается у меня иначе. И рад бы принимать все как есть, не париться, то есть, да все в голове будто специально перепуталось и что за чем следует и почему, вдруг оказалось совершенно для меня непонятным. И как-то это случилось вдруг, абсолютно для меня неожиданно. Ведь раньше я прекрасно мирился с окружающей меня действительностью, может потому, что был еще никем и не на что было обижаться, а потом словно забрел в тупик, ощущая вокруг себя одно лишь сопротивление.
— То-то и оно, что тупик. Вот про тупик, ты это правильно сказал. Но ведь ты сам туда забрел, никто тебя туда насильно не тянул. И если ты понимаешь, что это тупик, почему не вернуться и не попробовать еще раз? Ведь твоя жизнь на то и твоя, что выбор ты должен делать сам, и от ошибок никто не застрахован. Или ты как баран будешь упиваться этим твоим единственным сделанным выбором, будто других и не существует вовсе? К тому же со стороны все выглядит так, будто это не ты зашел в какой-то там тупик, а весь остальной мир, все как один, и только ты стоишь и удивляешься, это в какое такое дерьмо окружающие уткнулись единым стадом.
— Но что поделать, если ощущение складывается именно такое? И не важно, вместе или каждый по отдельности. Или в этом для тебя есть какое-то особое значение? Неужели ты хочешь сказать, что истина там, куда идет большинство?
— Ничего я не хочу сказать. Истину каждый сам для себя искать должен. И вообще, что это есть такое ваша истина? Выдумали себе черт знает что и носитесь с ней как курица с яйцом, не понимая о чем вообще идет речь. По крайней мере, в твоем теперешнем положении этой истины и вовсе не ночевало. Оглянись, сынок. Вокруг столько естественного и прекрасного, а ты уперся в свои абстрактные несуществующие проблемы и гнобишь сам себя. Тебя вообще, по-моему, фантазия подводит, да и с разумом однозначно плохо. Не пытайся управлять тем, чего не понимаешь, побольше доверяй своим чувствам, рефлексам, если хочешь. А от такого ума только горе обретешь и ничего больше.
За окном мелькали телеграфные столбы и проносились деревья. Солнце то и дело скрывалось за очередным белоснежным облаком. Одним словом там за окном происходила сущая благодать, да и только.
— Может в этом смысле ты и прав в чем-то, — как-то нехотя признал я, разглядывая неподвижно висящие облака.
Они, эти облака, на фоне быстро мелькающих столбов и дерев висели теперь как-то уже чересчур неподвижно, словно существующие сами по себе, отдельно от всего остального пространства.
— Я прав и во всех остальных смыслах тоже, просто ты пока не склонен мне доверять. Видно еще не пришло это специальное время.
Он вдруг спешно полез в карман, выудил оттуда огромный цветастый носовой платок и оглушительно высморкался.
— Выбор, выбор. Только и слышу. А ты сам-то уверен, что у меня этот выбор есть? Что я что-то там могу для себя выбирать? Я ведь не специально загнал себя в эту непроходимую глушь. Ведь вокруг в лучшем случае ничего не происходит. А хочется именно разумного, доброго и вечного. Неужели это так много? Неужели ничего в этом смысле и не должно меняться?
— А ты чего все на других смотришь? Все в конечном счете находится внутри тебя и из тебя проистекает. От кого это ты все ждешь этого разумного, доброго и вечного? От господа бога? А в себе покопаться для начала не пробовал? Внутри тебя-то что меняется к лучшему? Вот в чем вопрос. Мне даже за тебя как-то неудобно, что ли. Такие элементарные вещи объяснять приходится. А ведь у тебя, если я правильно помню, высшее образование? Один сплошной мусор все это ваше высшее образование. Не образование, а мутотень.
Ангел даже с досады сплюнул и принялся отрешенно смотреть в окно.
Мне тут же сделалось стыдно, и я тоже смущенно посмотрел в окно, придумывая, что бы еще сказать в свое оправдание, да только не обнаруживал более никаких аргументов в свою защиту. Да и сама эта позиция вечного оправдания перед кем-то сделалась мне до крайности неприятной.
— Возможно, ты и прав, — наконец, подавлено молвил я, — только с чего бы теперь начать, чтобы разгрести весь этот хлам в моей голове? Не могу же я вовсе от нее отказаться?
— Отчего же нет? – усмехнулся ангел, — ты же не стал бы доверять глазам слепца. Впрочем, тебе решать. Просто, даже как-то странно слышать от тебя подобные вопросы.
Тут дверь купе беззвучно отворилась, и улыбающаяся проводница поставила нам на стол дымящиеся стаканы с крепким на вид чаем. Ангел ей только кивнул невпопад, а я от души поблагодарил. Только на меня она как раз совсем не смотрела. Будто меня тут и не было вовсе.
— Отбрось ненужные сомнения, не ищи оправдания тому, что уже есть. И вообще, ты не там ищешь и совсем не то, что нужно.
Я попробовал обжигающий ароматный чай, снова посмотрел в окно и вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся. Все же значит что-то такое есть, ради чего все это до сих пор тянется.
А ангел так лукаво на меня посмотрел, сунул руку куда-то под стол и, покопавшись там, вытащил старинную зеленую бутыль. Потом подлил себе в чай и, не спрашивая меня, плеснул и мне.
Купе тут же наполнилось ароматом дорогого коньяка. А чай приобрел совсем уже волшебный вкус, от которого по всему телу распространялось живейшее тепло, а в голове в один момент образовался долгожданный порядок.
— Все верно. Ты как-то даже меня обнадежил. Жаль только что мне нельзя остаться теперь с тобой.
— Ну, тут уж у каждого место свое..
***
Весь следующий день шел ленивый летний дождь, но настроение у меня было отличное. С самого утра меня затащил к себе дядя Коля, и мне пришлось отвечать на все его многочисленные вопросы, накопившиеся у него после самостоятельного общения с компьютером. Я как мог его просветил, а заодно удалил с десяток вирусов, которые он по наивности своей тут же нахватал на просторах сети. Потом мы долго пили с ним чай и обсуждали тенденции развития в области современных технологий и современного же искусства.
В общем, очень даже мило провели время.
Затем я еще неожиданно для себя помог соседке. Еще вчера я бы к ней лишний раз не подошел без особого на то повода. А тут чуть ли не сам предложил свои услуги. У той переломился телефонный кабель, и телефон периодически отваливался в небытие, выводя ее этим из состояния душевного равновесия.
Потом я еще побеседовал с соседом по поводу ремонта в ванной. Тот вообще был любитель обсуждать возможный ремонт чего бы то ни было. И уже вдоволь наговорившись с ним я еще просто так поторчал какое-то время на кухне, в пол уха слушая разнообразные сплетни и новости.
Я решил таким образом попробовать слиться с социумом и восстановить нарушенный социально-психологический баланс внутри себя.
Я даже приготовил себе обед под одобрительные комментарии присутствующих на кухне соседок и старательно делал вид, что прислушиваюсь к их разнообразным советам и мнениям.
У меня внутри сперва еще что-то возмутилось и екнуло было, но я подавил эти рефлекторные спазмы усилием воли и даже как-то совсем расслабился, уже непроизвольно улыбаясь всем и каждому.
Подобное состояние, вообще говоря, показалось мне поначалу несколько странным после всего того, что со мной происходило последнее время, но я решил не обращать на это никакого внимания.
И только мелькнувшая пару раз чета Сафроновых в различных своих проявлениях, продолжала смотреть на меня подозрительно и даже враждебно. Впрочем, так они смотрели почти на всех соседей. Ну да и бог с ними. Тут я был совершенно бессилен.
За обедом, сидя уже у себя в комнате, я в кои-то веки включил телевизор и даже посмотрел какую-то тошнотворную американскую комедию, не испытывая при этом никакого особого диссонанса.
То ли ангел до сих пор незримо присутствовал рядом со мной, то ли меня и вправду, что называется, отпустило. Уж не знаю что именно мне помогло, но меня абсолютно ничего не раздражало, не смотря на полное отсутствие каких-либо дел и особенных ожиданий.
Хотя для себя я принял знаковое решение, что отработаю последнюю неделю, раздам долги, доделаю все что начал и на следующих выходных уеду на все оставшееся лето к жене на дачу.
Я даже ей позвонил, и мы очень мило проболтали с ней почти целый час. Что-то для меня небывалое. Она все рассказывала мне, как там у нее на даче тихо и хорошо, что цветут растения, поют птицы, и она постоянно ездит на велосипеде купаться в озеро по соседству или читает в гамаке.
В этой связи у меня в голове образовался относительный покой и порядок. Мысли потекли ровно и согласованно. И никаких тебе ассоциативных конфликтов.
Вечером ко мне неожиданно нагрянули гости. Мой старинный приятель со своей женой. Они уже давно жили в другом городе, а тут вдруг приехали навестить знакомых и родственников. И я был одним из первых по списку.
По случаю дождливой погоды мы тут же откупорили принесенную ими бутылку вина, включили приятную музыку и пустились в воспоминания.
Вообще я не любитель подобного времяпровождения, но эти мои друзья были людьми довольно неординарными и неизменно смотрели на жизнь если и не позитивно, то с юмором. И наше совместное прошлое тут же приобрело оттенок скорее ироничный и странный, что меня более чем устраивало, ибо не вызывало тех самых ассоциативных конфликтов со мной теперешним.
Так за шутками и за вином мы просидели до самой глубокой ночи. А потом обнаружилось, что дождь давно прекратился, и я пошел прогуляться с ними по городу, ну и заодно проводить.
— Все же жизнь организована весьма остроумно и скорее правильно, чем наоборот. И если и возникают несовместимости, то они возникают исключительно по нашей вине. Тут ангел безусловно прав, — неспешно размышлял я в паузах, то и дело получавшихся в нашем разговоре.
Широкая река казалась под пасмурным светлым небом практически белой и в ней отражались лишь дома и мосты. Мосты, под одобрительные возгласы многочисленных туристов, тут же один за другим принялись разводиться, по реке засновали прогулочные кораблики, и появилось явственное ощущение, что ты, наконец, именно там, где происходит нечто самое интересное.
Потом как-то невзначай выяснилось, что мои друзья опоздали на ту сторону, и сразу образовалось специальное романтическое настроение оторванности от всего и вся. Мы немедленно купили пива, устроились на набережной и принялись разглядывать туристов, снующих всюду со своими неизменными фотокамерами всех мастей.
Не смотря на то, что после дождя везде блестели лужи и воздух был свеж и влажен, было довольно тепло. Идеальная погода для подобных ночных прогулок. Легкий ветерок уже уносил сплошные плоские облака куда-то там за горизонт, и небо постепенно очищалось, проступая своей синевой, чем дальше, тем больше. По крайней мере, дождя уже точно не предвиделось, и можно было бродить по городу хоть до самого утра.
Жаль только, что мне завтра непременно надо идти на работу, да еще в такую рань. Но не бывает так, чтоб уж совсем все было так, как хочется.
Потом мы еще заходили куда-то перекусить, погуляли по набережной, а там и мосты свели ненадолго. Мне уже здорово хотелось спать, так что я распрощался с ними и сразу побрел домой.
Тем временем на горизонте уже вовсю занимался нежно-розовый рассвет, постепенно разливаясь над крышами города, а улицы были непривычно пустынны и загадочны.
Ах, если б я только не засыпал на ходу, я бы еще долго бродил по ним, наслаждаясь их отрешенной и рассеянной красотой. Но глаза уже предательски закрывались, а ноги сделались ватными и передвигались с трудом.
***
На следующий день, вернувшись после работы уже еле живой, я обнаружил дома весьма неприятные перемены. К усталости после бессонной ночи тут же прибавилась необъяснимая тревога, и мне как-то сразу сделалось до крайности неуютно. А виной всему были совершенно незнакомые мне люди, пребывающие на нашей кухне как у себя дома. И даже больше чем у себя дома, учитывая, что все мы проживали все-таки в коммунальной квартире.
Какая-то растрепанная беременная девица с чрезвычайно наглым и самоуверенным лицом беспричинно громко разговаривала с хамоватым на вид парнем, беспардонно сидевшим прямо на кухонном столе. Он сидел там с вонючей сигаретой в зубах, и неприятно ухмыльнулся при моем появлении. Ни один из них при виде меня даже не пошевелился, не то чтобы поздороваться.
Я тут же про себя предположил худшее и в результате оказался прав.
Когда я уже подходил к своей комнате из двери по соседству опасливо выглянул дядя Коля и тут же затащил меня к себе.
Он выглядел неважно. Как если бы на него наехал какой-нибудь очередной хам в трамвае. Губы его еле заметно дрожали, и он как-то болезненно и отрешенно улыбался, стараясь видимо скрыть свое волнение.
Он усадил меня за стол и сам сел напротив.
Ожидая пока он заговорит и предчувствуя неладное, я с тоской смотрел в окно и старался восстановить свои внутренние силы, дабы выдержать любые неприятные новости. Но сил почти не было. Страшно хотелось спать, и внутри меня была пустота.
— Старушку-то нашу выжили из комнаты. Сафроновы ее подговорили, уже год как окучивали, да вот и выкупили ее жилплощадь. А ее саму с деньгами к родственникам отправили. Чуть ли не в поезд посадили, да еще и вещи помогали собирать, — горько молвил дядя Коля, разглядывая скатерть перед собой, — ну и тут же дочь свою с зятем выписали из деревни. Теперь будет нам жизни. Видал, как они всех по комнатам разогнали. Чуть только рукоприкладства не было. Зато Сафроновы на пополнение своих рядов не нарадуются. Уже, небось, на следующую комнату заглядываются. Помяни мое слово, старушка — это только первая жертва.
— Что за черт? — спрашиваю скорее у самого себя, — бред какой-то. А наши-то бой-бабы что? Неужто разбежались с поля боя?
— На первых порах позиции сдали. Их сразу как ветром сдуло. Почуяли, должно быть, неладное. А может передышку взяли. Кто их знает. В любом случае, тишины и покоя теперь не жди.
— Печально.
За окном стояла безутешно однообразная погода. Какое-то голое бледное небо, жара, при полном отсутствии ветра и ослепительно яркое солнце. Такое яркое, что не осталось почти совсем оттенков, все только белое и какое-то бледно серое. И никаких намеков на какие-нибудь перемены в ближайшем будущем. И сам этот факт отсутствия перемен теперь здорово меня расстраивал. Именно теперь захотелось какого-то особенного дождя. Может даже с бурей.
Видимо у меня появилась некая смутная надежда, что поднявшийся ураган развеет эти произошедшие в нашей квартире нелепые события вместе с вновь прибывшими жильцами как дурной сон, и все снова будет по старому, тихо и спокойно.
Но все эти мысли появлялись у меня скорее от беспомощности и недосыпа. Так, легкий больной бред. Не страшно.
— Ладно, дядя Коля. Поживем — увидим. Все одно ничего теперь не поделаешь, а я спать хочу, умираю. Ничего теперь не соображаю. Так что я, пожалуй, пойду. А завтра я к вам еще загляну.
И под столь же беспомощным и смущенным взглядом дяди Коли я встал и неловко выбрался из его комнаты, тут же осторожно проскользнув к себе.
Все-таки что-то до сих пор меняется в этом мире. Одно сменяет другое и происходит движение. И то, что мне казалось уснувшим навек болотом, оказалось лишь временной иллюзией. И то самое болото, возможно, было еще далеко не самым худшим вариантом. Вот в чем парадокс.
Хотя какой там парадокс. Посмотрим еще, чем все это закончится. У страха глаза велики. А уж как мы все привыкаем к происходящему изо дня в день одному и тому же. Да и изменится ли что-то уж настолько принципиально даже при самом худшем развитии событий. Это еще есть большой вопрос.
Все эти обрывочные мысли вяло крутились вокруг меня, пока я засыпал в своей постели, но не составляли никакой цельной концепции и не предполагали никакого развития. Так, рефлекторная обработка вновь поступившей зрительной информации.
И осознав этот момент, неожиданно воспринимая его как некое объяснение вообще всему, я, наконец, совершенно успокоился и крепко заснул.
***
На этот раз мне приснилась огромная фабрика, производящая бесконечное количество нелепых пластмассовых кукол. Они так и проносились мимо меня по конвейеру, глядя прямо мне в глаза бессмысленными пластиковыми кружками. И совершенно было непонятно, что это за куклы. В одной мне будто бы привиделся президент, в другой вроде как дядя Коля. Но я не был до конца в этом уверен.
Я сам работал на этой фабрике простым рабочим и должен был обувать этих кукол в белые пластмассовые тапочки. Рядом со мной стоял огромный ящик на колесиках, наполненный этими тапочками до самого верха. Бесконечное количество тапочек и бесконечное количество кукол.
Куклы двигались неспешно, но одевать тапочки было делом нелегким. То и дело у меня возникали проблемы, когда какая-нибудь из них ни за что не хотела налезать на пластмассовую ступню очередного какого-нибудь уродца. А пропустить хоть кого-то было нельзя. Совершенно недопустимо.
Огромный цех в своих продолжениях в обе стороны постепенно тонул в клубах то ли пара, то ли дыма и простирался видимо далеко-далеко. Я еле различал высокие железобетонные своды над своей головой. Передо мной высилась кирпичная стена, выкрашенная когда-то белой краской, с когда-то еще прозрачными окнами. Теперь эти окна были покрыты толстым слоем грязи и сажи, и что находилось за ними, было уже не разглядеть.
Рядом со мной никого больше не было. Хотя краем глаза я различал мелькавшие тут и там тени других рабочих. Но отвлекаться было нельзя, дабы не пропустить необутую куклу дальше по конвейеру.
Над головой бесконечной вереницей горели висевшие под потолком люминесцентные лампы, высвечивая все до мельчайших деталей. Все это нагромождение работающей техники и разнообразных приспособлений непонятного для меня предназначения. Интерьер был еще тот. Он навевал даже не тоску, а уже полную безысходность. Здесь не хотелось уже совсем ничего. Здесь уже все заранее было настолько определенно бессмысленным, что само понятие смысла просто-напросто не существовало вовсе. И ни начала, ни конца. Лишь бесконечная вереница кукол перед глазами и ничего больше.
Меня мучила жажда, хотелось присесть, отдохнуть, но пока конвейер двигался, это было совершенно немыслимо. И сколько мне еще предстояло так простоять и проработать, я не знал. В голове уже давно образовалась полная пустота, и лишь беспросветная усталость наполняла меня. Но что такое эта усталость, я будто бы и не до конца уже понимал. Я словно сам был всего лишь куклой, заводным механизмом без права собственного выбора с заложенной программой без желаний и определений.
Но потом вместо очередной куклы передо мной показался живой человек. Он точно так же сидел на ленте конвейера, нелепо выставив в мою сторону свои необутые ноги, и с усмешкой смотрел на меня.
Ну конечно, то был мой старый знакомый ангел. Но как же мне надеть на него эти маленькие пластиковые тапочки, ведь они не налезут ему даже на палец?
Но когда ангел оказался уже прямо передо мной, что-то явственно щелкнуло где-то в глубине этого необъятного зала, и конвейер остановился.
— Ну что? Как тебе работка? – вовсю веселясь, спросил он меня, шевеля пальцами на ногах и улыбаясь во весь рот, — нравится? Так и будешь дальше херней страдать?
— А в чем собственно дело? – раздраженно спросил я его, — и почему остановился конвейер? Мне надо работать. Что вам от меня надо?
— Ты в этом уверен? В том, что тебе надо работать? – вкрадчиво спросил он меня.
— Ну да. Это мое рабочее место. По крайней мере, другого мне еще не поручали. Да и что еще здесь можно делать?
— Так ты пошел бы и посмотрел. А вдруг то, что ты делаешь никому на самом деле не нужно. Что происходит слева и справа? Ведь ты даже не знаешь. Неужели это возможно, настолько превратиться в механизм, отключая самого себя, что даже не задаваться вопросом, ради чего это все?
Я подавленно молчал и старался найти ответ хоть на один его вопрос. Но почему-то это мне никак не удавалось.
— Попробуй для начала хотя бы немного прояснить ситуацию. Сходи и посмотри, что, как и почему. Может и не стоит здесь вкалывать просто так? Может твое место где-то не здесь? Ты об этом не думал?
— Ну а кто же будет обувать этих кукол? Они же останутся без тапочек?
— Поверь, это не самое страшное. Пока тебя нет, конвейер все равно работать не будет. Может он от того и работает, что ты здесь стоишь и надеваешь эти пластмассовые тапки? Может все это ты придумал для себя сам? И все, что тебя окружает, существует лишь в твое оправдание? Как тебе такой вариант? А? Ты видно уже давно вообще ни о чем не думал.
Я лишь понуро помотал головой и растерянно оглянулся. И тут же, как по мановению волшебной палочки, все эти стены и механизмы задрожали и растаяли. Надо мной теперь простиралось бездонное синее небо, колыхалась на ветру листва и пели птицы. А я стоял с ангелом босиком на траве и только щурился от яркого света.
— Поверь мне, ведь может быть и так. Почти в каждый момент времени может быть и совсем по-другому.
***
На следующее утро я проснулся от страшного шума. Из квартиры доносилось сразу очень много всего: чьи-то визги и крики, монотонный громкий голос, грохот посуды, радиоприемник, выкрученный на полную катушку и постоянно стучащая дверь, будто кто-то изо всей силы захлопывал ее снова и снова, а замок никак не срабатывал. Казалось, что на кухне кого-то убивают, не меньше. Но выглянув из комнаты и даже прошмыгнув в туалет, я понял, что всего-навсего происходит очередной передел пространства и наши бой-бабы решили-таки своего не упускать.
Я снова забился в свою комнату и дабы оградить себя от этого светопреставления, включил на полную громкость свою любимую музыку. Ту самую, где хотят непременно угробить несносную fucking bird. И теперь это было именно то, что нужно. Ибо последнее, что я услышал из недр квартиры, был уже звонок в дверь, видимо кто-то все же вызвал, наконец, участкового. Ну или соседи пришли жаловаться на шум.
Мне как раз необходимо было сегодня хорошенько поработать до обеда, чтобы успеть сдать проект до своего отъезда. А то, что тянуть с отъездом не стоит, уже стало для меня вполне очевидным фактом.
И потому я прямо в своей комнате приготовил себе кофе, включил ноутбук и забрался с ним на кровать. Музыка меня приятно обволакивала и совершенно заглушала происходящее вне моего жилища. Я быстро застучал по клавиатуре и временно совершенно забылся в работе, более ни секунды не думая о том, что происходит где-то там, на нейтральной территории.
Когда же я к обеду осторожно выбрался наружу с намерением разогреть себе суп, в квартире царила благостная тишина, а у плиты как в добрые старые времена ковырялись лишь две наши престарелые соседки. Судя по их самодовольному виду и отсутствию Сафроновых, я понял, что битва была выиграна и враг повержен.
Быстро перекусив, я забрал ноутбук и помчался на работу, дабы успеть застать начальника на месте. Мне хотелось уже сегодня разобраться там со всеми делами и с чистой совестью на все лето отбыть.
Погода зависла в своей своеобычной неизменной летней сущности, но я даже не стал обращать на нее никакого внимания. Ибо, долой несущественное и хватит уже обувать никому ненужных уродливых кукол.
Уже в офисе я обратил внимание, что сотрудников традиционно поубавилось. Значит за окном именно лето, а ни что-нибудь там другое. Потому я еще поковырялся на своем компьютере, приводя в порядок дела, да и направился к шефу.
Тот видимо тоже уже грезил предстоящими круизами и охлажденными коктейлями и был настроен более чем лояльно. Даже не слушая меня, он забрал подготовленные материалы с отчетами и согласно кивнул на мою просьбу, оставить меня в покое практически до самой осени.
Что ж, неплохой расклад. А то в прошлом году я ему с полчаса объяснял и доказывал, что не могу больше ничего делать и что все равно уеду, что бы он тут мне не говорил.
Вернувшись на рабочее место, я с удовлетворением все обесточил, разложил бумаги по ящикам, да и пошел себе на волю.
На улице я позвонил своему другу, что держал кафе, и спросил, не против ли он посидеть за бокалом пива. Тот сразу согласился, и я пообещал быть у него через полчасика.
Вообще забавно, что он еще ни разу мне не отказывал. А ведь у него и своих дел должно быть до фига. Все же собственный бизнес, не шутка. А вот так позвонишь, и будто он только того и ждал, скучая за столиком и попивая холодное пиво.
Город тоже заметно опустел. Меньше стало машин и простых прохожих. Что до туристов, то они извечно оккупировали лишь самый центр, набережную и прилегающие парки да музеи. Все одно – благодать. Я словно только теперь окончательно и бесповоротно прочувствовал лето, и настроение у меня сделалось легким и приятным.
В кафе у приятеля было как всегда прохладно и уютно. Он уже сидел за нашим любимым столиком в самом углу в компании какого-то полузнакомого человека и приветливо меня окликнул.
Я поздоровался с обоими, тут же вспомнив этого полузнакомого. Мы как-то уже встречались здесь с ним. Спокойный такой молодой человек. У них какие-то там деловые отношения с моим другом, постепенно переросшие в приятельские. Ну да все равно он уже собирался уходить. Так что мы почти сразу с ним и распрощались.
Потом нам принесли пиво, и я с наслаждением отпил сразу чуть не половину бокала, ощущая, как в меня перетекает беспричинная прохладная радость и полная безответственность.
— Никак в отпуск собрался? – весело спросил он у меня, закуривая ароматную дорогую сигару, — давно пора. А то в последний раз ты был уже сам не свой. На тебе, можно сказать, лица не было. Одна сплошная озабоченность и ничего больше.
— Именно так оно и было. Но теперь все в прошлом. Долой обязательства и прочую хрень. Теперь я совершенно другой человек и прошу меня не путать с тем другим, у которого вечные проблемы и комплексы относительно собственного самоопределения. Я теперь вообще не уверен, что вернусь к своей прежней жизни. Что-то здорово меня в последнее время от всего переклинило. Так и с катушек слететь не долго. Ты-то сам как? В отпуск собираешься? Или будешь здесь все лето киснуть?
— Да пока еще не знаю. Как жена. Последнее время ей вроде получше стало. Может и махнем куда-нибудь. Самому уже не вмоготу. Да вот пока еще с налоговой не разобрался. Что-то они там еще напридумывали. Все денег хотят побольше. А у меня сейчас как раз полный голяк будет. Сюда ж только местные и ходят. Все ж разъезжаются. Да только им не объяснить.
Через раскрытую дверь снова доносилось лишь позвякивания велосипедов да детские крики. Все в этом городе что-нибудь да происходит. А мне теперь кажется, что с моим отъездом он должен был бы опустеть на все лето. Но кто-то всегда остается. Кто-то никогда и никуда не уезжает. Как-то безрадостно это звучит, но это именно так и есть.
— Интересно, каково это, провести все лето в этом городе. Целый год не выезжая вообще никуда. Это каким же надо быть человеком? Либо абсолютно самодостаточным, либо калекой, наверно.
— Ну это как сказать. Всякое же бывает. Отпуск не дают, обстоятельства всякие. Банально может быть и некуда ехать. Или не на что.
— Да наверно. Но теперь это как-то сложно себе представить.
— Это все потому, что ты одной ногой уже не здесь, — улыбнулся он и попросил еще пива, — иногда я даже тебе завидую. Это я вот вляпался во все это дело. И вроде сам себе начальник, а получается как-то наоборот, что и там должен и тому должен и все никак не вырваться. Но ничего. Будет и на моей улице праздник. Я думаю с женой для начала в Италию на пару недель съездить, а уже потом отвезу ее на дачу и буду по выходным приезжать. Все перемены какие-то. Так что и мне, в общем, грех жаловаться.
— Это точно. Ты посмотри, какое заведение себе отгрохал. Загляденье. И пиво вкусное. Я уже давно нигде больше такого пива не пробовал.
— Пиво у меня хорошее. Просто я его не бодяжу и у нормальных поставщиков беру. Вот и весь секрет. Ибо и сам люблю здесь пиво попить и друзей угощаю.
Мы тут же снова неспешно припали к своим бокалам.
В полумраке над столиком красовалась старинная гравюра с изображением красивого замка и сказочных птиц безмятежно бродивших у его подножья. Очень она хорошо смотрелась здесь на грубой кирпичной кладке столетней давности. Соответствовала атмосфере.
В кафе зашли еще посетители. Один из них прошел к барной стойке, а остальные расселись в противоположном углу.
Зазвучала очередная полузнакомая джазовая композиция, растворяясь в неясном гуле голосов и шуме с улицы.
— Мы теперь с тобой до самой осени, скорее всего, не увидимся. Но ты если что звони. Может, еще заедете как-нибудь к нам на дачу.
— Посмотрим. Если что позвоню, конечно, — небрежно проговорил он.
По телику над барной стойкой показывали какой-то боксерский поединок без звука.
— Все-таки хорошо тут у тебя. Иной раз думаю остаться, что ли, здесь навсегда. Пойти к тебе официантом, ну или еще кем-нибудь. Хотя бы даже посудомойкой.
Он в ответ только улыбнулся загадочно и закурил уже вторую по счету сигару. Я тоже закурил вслед ему, и еще какое-то время мы молча пили пиво и смотрели боксерский матч. Одному из боксеров здорово доставалось, как водится. Видно результат поединка уже предрешен.
Потом он вдруг вспомнил про какие-то свои срочные дела, я распрощался с ним и вышел на улицу, заполненную уже вечерним спокойным солнцем. Поглядев по сторонам, я неспешно побрел домой пешком.
К черту транспорт, в такую погоду не грех и пройтись. Жаль только, велосипеда теперь у меня нет.
***
Этой же ночью мне приснился мой друг музыкант. Тот самый, что так внезапно уехал куда-то далеко-далеко.
И вот мы сидим с ним вместе на набережной, встречая рассвет где-то в устье реки в каком-то большом мегаполисе почти что на берегу океана.
Что это был за город даже неважно. То ли Нью-Йорк, то ли Шанхай, то ли Рио-де-Жанейро какое-нибудь. Но город был и вправду грандиозный. За спиной на фоне темного еще неба высились сверкающие небоскребы и их верхушки уже были вызолочены встающим солнцем, которое мы здесь внизу пока еще только ждали.
Слева выстроились сонные стройные яхты, справа простирался далеко в море каменный мол, дальше маячили темные еще острова или части материка, но в просветах между ними простирался настоящий таинственный океан.
Мы сидим с ним на какой-то скамейке именно так, будто всю ночь где-то работали. Несколько отрешенно, словно в тумане. Словно мы записывались сутки подряд в какой-нибудь местной студии и непременно где-нибудь в самом центре города. Чуть ли не в самой лучшей судии на свете. Но при этом ощущения почти те же, как в тот самый последний раз где-то в спальном районе у конечной станции метро. Словно все сейчас как тогда. Только вот-вот покажется самый первый луч солнца, а мы переполнены опустошающей усталостью и одновременно неведомым доселе чувством какого-то абсолютного удовлетворения.
— Ты что-то скис в последнее время, приятель. С чего бы это? — спрашивает он меня, попивая пиво из бумажного пакета и глядя куда-то вдаль.
— Даже не знаю. Может просто устал. Хотя последнее время мне и в правду как-то немного не по себе. Словно что-то мешает мне быть просто самим собой, без каких-либо очевидных внешних на то причин, без каких-либо особенных обстоятельств. Что-то мешает мне быть просто счастливым, не смотря на то, что у меня нет никаких особых претензий, я имею семью, дом и работу, которая мне к тому же нравится, — вздохнул я так, словно это говорю не я сам, а кто-то вместо меня прорывается из самых моих глубин.
— Так может дело в каких-то скрытых желаниях, которые мучают тебя, оставаясь при этом не вполне определенными? Отсутствие поиска, какого-то развития, неосуществленные мечты? Запутался с женщинами? В конце концов, может у тебя проблемы со здоровьем?
— Да нет, не похоже на то, — покачал головой я и даже еле заметно улыбнулся этим его предположениям.
— Ну тогда это гордыня всего-навсего. Твоя, или чья-то еще. Все же тебе, как и всем, хочется большего, всегда чего-то большего, меж тем как все необходимое и так у тебя под рукой. В своем деле ты мастер, ты выполняешь уникальное предназначение, но ты уже не удовлетворен всем этим. А двинуться дальше мешают страх и сомнения. В одиночестве тебе страшно быть тем кто ты есть, в кругу семьи стыдно оставаться самим собой, приобретая со временем лишь опустошенность и общую неустроенность. Ты сам с собой не можешь найти общего языка, тебе неуютно от любых проявлений своего внутреннего существа. Будто ты неизлечимо болен или даже заразен. Меж тем как ты не хуже, и не лучше других. Просто ты по-настоящему уже ни во что не веришь. А ведь именно твоя индивидуальность, заключает в себе твою изначальную свободу. В том числе свободу от страха. Ведь если тебе уже почти нечего терять, чего ж тебе бояться? Как глупо и как знакомо мне все это.
— Может я и потерял веру во что-то изначальное, зато приобрел веру в кого-то другого. Вот в тебя, например. Кроме того ничто не исчезает просто так, когда что-то из нас исчезает на это место тут же приходит просто тяжесть, нейтральная и инертная. Мы в этом смысле теряем лишь эмоции и надежды, а с точки зрения физики все остается неизменным. Разве что с этой дополнительной массой тяжелее двигаться в каком-то другом направлении и переложить ее не на кого. Если вера окрыляет, помогает тебе взлететь, отсутствие ее давит к земле, будто она одна и есть жизнь. Можно конечно и не думать об этом, до тех пор, пока ты еще способен хоть как-то двигаться. Мне жаль только, что именно ты озвучил мне это, облек сомнения в слова, меж тем как я уже не раз силился расслышать их в себе, и, уже давно догадываясь о чем они, поступал с точностью наоборот, будто стараясь убедиться в собственной неправоте. Да, мне горько слышать это именно от тебя. Но не потому, что ты не прав, а потому, что я настолько глух и беспомощен, что не поверил сам себе. Я в этом смысле всегда завидовал тебе. Этой твоей независимости, смелости, непосредственности. Будто у тебя все это происходит само собой, абсолютно естественно. Скажи мне, ты ведь сам собой доволен?
— Какой неуклюжий вопрос. Его мог задать только ты, пожалуй. Но надо признать он застает меня врасплох. И дело не в банальном «конечно же нет», дело пожалуй в том, что и я сам питаюсь более своими сомнениями и отчаянием, чем правотой и пусть даже мнимой свободой. Ты поймал меня на том же, что и я тебя. Должно быть невольно, судя по твоему растерянному виду. Не зря я так детально в красках расписал твою болезнь, ибо писал с себя. Не мне судить, конечно. Ведь и я не лучше других, к сожалению или к счастью. Даже не знаю. Черт дернул за язык. Уж так ты наивно и явственно мучился, что я и возомнил себя пастырем. Какая право чушь. Прости меня. Заблуждений и соблазнов в каждый момент времени больше, чем минимального понимания, знания. Все путаешь одно с другим, будто ребенок. Принимаешь случайность за победу, а проигрыш за жизненную опытность.
— Не знаю. Может и не стоит сравнивать себя ни с кем. Но ты, к примеру, художник. Мне все одно далеко до тебя в чем-то. В отрешенности, может быть, или в том же отчаянии. Но мне не вырваться из себя, а ты преодолел хотя бы свое собственное притяжение.
— Ты думаешь? – с усмешкой молвил он, глядя на алеющий восход чужеземного солнца, и только вздохнул, — выпьем, что ли, за эти наши сладостные заблуждения, что свели нас с тобой именно здесь и сейчас. Это, право, забавно.
— А мне почему-то это не кажется странным. Хотя еще должно быть вчера я и не представил бы себе подобного. А теперь все это видится мне таким несущественным и побочным, будничным даже. Значительно важнее, что кто-то еще говорит на одном с тобой языке, проникающем в самые глубины меня помимо моей воли, словно раскрывая меня изнутри. Ты понимаешь, о чем я? Я уж и не знаю, как лучше тебе объяснить. Мне не повезло овладеть языком собственным, я лишь, в каком-то смысле проводник, может ремесленник. Но само по себе приобщение к этому ремеслу, выворачивает меня будто бы на изнанку. Будто только что был я, а через секунду уже кто-то совсем другой. И, кажется, еще совсем чуть-чуть, и я уже сам отправлюсь своей дорогой в нужном мне направлении. Но почему-то на следующий день всегда находится что-то, что никогда не отпускает. Неважно, что именно. Пусть страх, сомнение, лень, но получается, что это что-то оказывается сильнее меня, моего существа и значит я вне игры. И тут же добавляется дополнительный груз и в следующий раз будет еще тяжелей оторваться.
У наших ног весело плещется легкий прибой, бесконечно накатываясь откуда-то издалека, волна за волной, из едва различимой на горизонте мельчайшей ряби, именно оттуда, откуда вот-вот появится солнце.
— Просто открой свое окно, дружище. Открой его раз и навсегда. И для начала этого будет вполне достаточно, поверь мне. Ну а остальное уже подберешь по дороге.
Я посмотрел на него, а это уже будто и не он. Голос прежний и до боли знакомые черты. Неужели снова ангел? Но это и не важно, как именно выглядит человек, важно что у него внутри. Даже если у человека черты лица президента, это еще ничего не значит.
Мы чокнулись бутылками и одновременно сделали очередной освежающий глоток, необыкновенно и неожиданно прочищающий мозги даже в такую-то рань, после черт знает, чего.
И я вижу, как заря разливается ослепительным золотом где-то там над бескрайним океаном, и я замолкаю в ожидании чуда. Я слишком долго ждал этого чуда, раздражаясь самим его отсутствием. Теперь я будто бы так явственно понимаю это.
Но теперь, уже видя его, вряд ли так сразу придумаешь, чего бы тебе желать еще. Особенно каким-нибудь совершенно обычным днем.
Но в этом виноват уже только я сам. Теперь мне нужно всего-навсего открыть свое окно. Раз и навсегда. А дальше будь что будет. По крайней мере, теперь мне абсолютно все равно. Я все еще заинтересован в том, чтобы просто двигаться дальше, а это не так уж и мало.
— Будь здоров! — говорю я ему, словно своей собственной тени, и снова прикладываюсь к бутылке, даже не ощущая уже вкуса, словно пребывая уже где-то совсем далеко.
***
Утро. Сияющий яркий свет из окна и столбики пыли в его лучах. Уже душно, хотя нет и восьми. Откуда-то из кухни еле слышно доносится радио. Еще слышно как дядя Коля прошаркал, вздыхая, по коридору. И тикают уродливые часы на стене.
Я встаю и подхожу к окну, разглядывая через него залитую солнцем улицу. Одинокие прохожие где-то внизу. Вот грузовичок с хлебом проехал в угловой магазин. Навстречу трамвай. А над крышами самолетик летит. Должно быть тот самый.
И точно, снова из него как по команде посыпались парашютисты и рассыпались разноцветным шлейфом высвеченные солнцем на фоне пронзительно синего бездонного неба.
Жаль только стекла в моем окне до ужаса грязные. Еще немного и они вообще перестанут пропускать сюда свет. Бог знает сколько времени их уже не мыли.
Я отправляюсь на священный утренний ритуал, пробираясь по оживающей коммунальной квартире, здороваясь с кем-то наобум.
Туалет вечно занят. Потому сначала в ванную.
На кухне ставится чайник и изготовляется бледный омлет на скорую руку.
Это мое последнее утро на этой кухне и потому все раздражающие меня обычно нюансы кажутся мне теперь скорее смешными и забавными. Я снова и снова приветливо здороваюсь с соседями и продолжаю чему-то своему улыбаться. Потому соседи смотрят на меня подозрительно, словно я насмехаюсь над ними или еще что похуже. Но мне теперь уже совсем все равно. Впрочем, я стараюсь оставаться политкорректным и беспричинную улыбку свое стараюсь от них скрыть. В конце концов, в чем тут их вина. Ведь они остаются.
С омлетом в одной руке и с чайником в другой, я возвращаюсь в свою комнату. Теперь осталось лишь выполнить задуманное.
Я достаю стамеску, молоток, отвертку и большой острый нож и подхожу к окну. Для начала я довольно долго ковыряюсь по всему периметру, счищая многолетние слои окаменевшей краски и расширяя щель ножом. Сбиваю молотком проржавевшие шпингалеты.
Они сначала никак не реагируют, но постепенно начинают нехотя продвигаться, высвобождая ржавые петли сверху и снизу.
Потом, вооружившись стамеской и огромной отверткой, я начинаю постепенно, максимально равномерно отжимать одну из створок окна.
Оно тоже поддается не сразу. Стекло жалобно дребезжит, но не трескается. А потом как-то сразу створка раз и чуть-чуть отходит. Еще нажим в другой точке. И со скрипом и треском осыпаясь старой краской и мусором, первая половинка окна, наконец, распахивается.
Потом то же самое с другой створкой. Но тут уже легче. Я изнутри заранее сдираю старую краску, и вторая створка раскрывается вслед за первой. Уже маленькая победа.
Затем та же процедура повторяется с внешними сворками. Снова ржавые шпингалеты, душераздирающий скрип и звон стекла, но, слава богу, стекло выдерживает, и спустя какое-то время окно распахивается во весь свой проем, впуская свежий воздух в мою затхлую комнатенку, словно его тут раньше и не было вовсе.
И я стою весь потный, обдуваемый долгожданным освежающим ветерком и я счастлив. Потом я готовлю себе кофе, ставлю сковородку с остывшим омлетом прямо на засыпанный мусором подоконник, придвигаю табуретку и завтракаю, наслаждаясь непривычным простором и свежестью.
И словно бы все вдруг изменилось вокруг меня. Словно бы комната в один момент стала просторнее и уютнее, одновременно. И только вопрос, почему я не сделал так раньше, не дает мне покоя. Я словно бы был заколдован. Я будто запутался на ровном месте, и что-то мешало мне найти этот единственный очевидный выход.
Но что теперь ковыряться в своих заморочках. Теперь, когда все уже позади.
После завтрака я быстро собираю свои немногочисленные вещи, набиваю рюкзак и смотрю на часы.
До поезда еще пара часов. Идти до вокзала полчаса, не больше. Я снова подхожу к окну и в первый раз закуриваю прямо в своей комнате, с удовольствием выпуская дым через открытое окно. И тот же самый вид стал теперь совершенно иным. Другие дома, другие люди внизу, другое небо и солнце теперь такое живое и не назойливое.
Пока еще есть время, я иду в ванну, набираю в таз воды, прихватываю пару тряпок и возвращаюсь к себе. Потом начинаю с остервенением мыть окна. Одно за другим. Я делаю это тщательно и методично, терпеливо отчищая вековые уже пятна и застарелые подтеки неизвестно чего, щедро посыпая их неизвестным мне адским средством для отмывания всего на свете.
И через час окно не узнать. Стекла словно растворились в воздухе так, что их не разглядеть. И то же самое окно выглядит потому совсем по-другому. Я даже не уверен в том, что это именно то старое окно, через которое я еще утром смотрел на улицу.
Я оглядываю сделанное с большим удовлетворением и снова сажусь у окна, словно не могу наглядеться на этот по новому открывшийся вид.
Потом, не закрывая окно, нацепляю рюкзак, смотрю на часы и не торопясь выхожу из комнаты, запирая ее на ключ.
Я уезжаю именно так, как если бы уезжал навсегда. И меня переполняет давно не посещавшее меня чувство смутной надежды и уверенности. И как знать, может я и в правду не вернусь сюда более. Но то, что остается теперь у меня позади, перестало быть безысходным тупиком, перестало быть ловушкой и кунсткамерой. И поэтому теперь это не бегство. Это просто небольшое, но приятное путешествие. И будь что будет.
***
Этим утром ворона проснулась еще до восхода солнца преисполненная непонятными, но приятными ожиданиями. Будто именно сегодня должно было произойти что-то такое, что навсегда изменит ее однообразное прозябание. Это чувство посетило ее впервые, и ей трудно было в нем, как следует разобраться. Словно канун какого-то небывалого птичьего праздника. Иначе и не объяснишь.
Она даже позавтракала с большим аппетитом, брошенным кем-то под скамейкой недоеденным гамбургером, еще пока никем не обнаруженным. А потом она взлетела над крышами и долго парила там в вышине, наслаждаясь первыми лучами только-только появившегося солнца. И погода сегодня стояла чудесная. И тепло и свежо, так что приятно было даже просто дышать.
Налетавшись вволю и насладившись видом на раскинувшийся внизу какой-то сегодня совершенно другой город, она спикировала на свою излюбленную крышу и принялась неспешно чистить перья, то и дело, поглядывая на знакомое окно.
Потом она покаркала от души, будто в последний раз. И сегодня ей повезло наблюдать сразу три заспанных лица с ненавистью глядевших прямо на нее, желающих исключительно ее неминуемой смерти. Она даже покрасовалась для вида, деловито прогуливаясь по самому краю, звонко цокая коготками по кровельному железу, и снова громко и весело каркнула.
Откуда-то снизу раздавались утренние воробьиные крики, проехало несколько машин, один трамвай, и снова наступила почти полная тишина.
А потом в окне показался он.
Потянувшись и зевнув, он стал таращиться из окна на город, словно увидел его в первый раз, а потом куда-то исчез. Но ворона пребывала в полной уверенности, что это еще не конец и что он непременно вернется.
И точно спустя полчаса он появился вновь и стал возиться с окном, ковыряясь какими-то приспособлениями и с усилием двигая руками. Ворона в счастливом ожидании неподвижно застыла на месте, вся обратившись во внимание, отчетливо ощущая, что именно теперь на ее глазах происходит что-то по-настоящему важное и значительное.
Наконец послышался отчетливый скрежет и скрип, и внутренняя створка окна с усилием поддалась и раскрылась внутрь комнаты. Потом спустя еще какое-то время раскрылась и вторая.
Ворона немного потопталась на месте и будто в нетерпении пару раз каркнула снова, не сводя глаз с человека, пытающегося всего-навсего открыть свое окно. Так будто это окно отделяло их обоих от какого-то совершенно другого мира, одинаково для них вожделенного и прекрасного.
Потом после долгой возни одна за другой распахнулись и внешние створки, и моментально по лицу человека растеклась небывалая радость, будто он именно теперь обрел долгожданную свободу и вырвался из темницы, долгие годы скрывавшей от него белый свет, никак не меньше.
Ворона даже сглотнула и тоже словно вздохнула, наконец, полной грудью. Будто до этого и не дышала по-настоящему. Потом она еще раз посмотрела на человека, словно желая убедиться, что произошло именно то, что должно было произойти, вспорхнула и поднялась высоко над крышами. Еще несколько взмахов крыльями и превратившись в точку, она постепенно исчезла в синем небе где-то там, где крыши непосредственно соединяются с небом и даже дальше.
Николай СЛЕСАРЬ
